жной
поездке. Что же с ней? Легкие у нее, в отличие от меня, крепкие.  Мы  ее
показывали в детстве самым крупным профессорам.  Франсуа,  а  вдруг  это
несчастный случай, а?
   Зачем он пил все эти аперитивы? Когда он  принялся  ее  утешать,  ему
было стыдно за свое дыхание, ибо она не могла не почувствовать,  что  он
сильно выпил. Он отяжелел и погрустнел.
   Еще до того, как он вернулся, какая-то тяжесть придавила его плечи, и
он никак не может до сих пор ее стряхнуть.
   - Поешь, бедняга Франсуа. Ты пойдешь звонить после еды...
   Но нет, он не стал есть и спустился  вниз,  в  итальянский  ресторан,
чтобы оттуда позвонить.
   - Тебе вряд ли что удастся, ты увидишь. Нет ночных рейсов в  Мексику.
Энрико уже узнавал.
   Если бы он вернулся вовремя, Энрико не пришлось  бы  заниматься  тем,
что его не касается.
   - Есть два рейса завтра утром, с часовым  интервалом,  но  все  места
заняты. Их, кажется, заказывают за три недели.
   Он все же позвонил, как будто ожидал чуда.
   Но вернулся ни с чем.
   - Первый поезд отходит в семь тридцать утра.
   - Я поеду на нем.
   - Я попытаюсь заказать место в пульмановском вагоне.
   И он снова отправился звонить. Все  было  каким-то  серым,  и  сильно
давила тяжесть. В этих хождениях было что-то очень значительное и  в  то
же время призрачное.
   Его отсылали от одного бюро к другому. Он не имел достаточного  опыта
обращения в американские железнодорожные компании.
   А тут еще полил сильный дождь, который стучал по  тротуарам,  заливал
поля шляпы. Когда он опускал голову, вода лилась на пол.
   Все это могло бы казаться смешным, но сейчас раздражало.
   - Уже поздно  заказывать  места.  Служащий  посоветовал  приехать  на
вокзал за полчаса до отхода поезда. Всегда есть такие пассажиры, которые
бронируют места заранее, а  в  последний  момент  что-нибудь  им  мешает
уехать.
   - Ты так измучился, Франсуа.
   Он посмотрел на нее внимательно, и ему почему-то показалось,  что  не
только мысль о дочери  повергла  Кэй  в  такое  подавленное  настроение.
Вероятно, она думает в первую очередь о них, о  том,  что  им  предстоит
вскоре разлука.
   Эта телеграмма на желтоватом клочке бумаги сыграла роль  злого  рока.
Она появилась как бы в ответ на рассуждения Ложье и  на  те  мысли,  что
весь вечер вертелись у него в голове.
   Можно подумать, нет другого выхода и сама судьба  взялась  расставить
все на свои места.
   Больше всего его смущало то, что он был уже почти  готов  принять  ее
приговор и покориться.
   Его удручали внезапно охватившая вялость и  почти  полное  отсутствие
реакции.
   Она укладывала чемодан и говорила ему:
   - Я не знаю, как быть с деньгами. Когда Энрико пришел, банки были уже
закрыты. Я могу поехать на другом поезде. Должен же быть днем.
   - Нет, только вечером.
   - Энрико хотел... Ты только не сердись! Ты знаешь, что в такой момент
все это так мало значит! Он мне сказал,  что,  какая  бы  сумма  мне  ни
понадобилась, достаточно ему позвонить даже ночью. Я не знаю, как быть.
   - Тебе хватит четыреста долларов?
   - Да, конечно. Только...
   Они еще никогда не говорили о деньгах.
   - Уверяю тебя, меня это нисколько не стеснит.
   - Может быть, я тебе оставлю бумагу, ну, я не знаю, такую,  чтобы  ты
смог бы пойти завтра в банк и получить вместо меня.
   - Еще будет время, когда вернешься.
   Они не решались смотреть друг на друга. Будто чтото им  мешало  Вслух
они об этом не говорили. Могли ли они еще полностью  поверить,  что  все
это так и будет.
   - Ты должна немного поспать, Кэй.
   - Я вряд ли смогу заснуть.
   Одна  из   глупых   фраз,   которые   обычно   говорят   в   подобных
обстоятельствах.
   - Ляг в кровать.
   - Ты думаешь, есть смысл? Ведь почти два  часа.  Нужно  будет  уже  в
шесть часов выйти, ибо мы можем не поймать такси.
   Она чуть было не сказала, по крайней мере ему  так  показалось:  "Вот
если бы был телефон... "
   - Поэтому я должна  встать  в  пять  часов,  понимаешь?  Может  быть,
что-нибудь мне выпить?
   Она легла, не раздеваясь. Он походил немного по комнате  и  тоже  лег
рядом  с  ней.  Они  не  разговаривали  и  не  закрывали  глаза.  Каждый
пристально рассматривал потолок.
   Никогда еще он не был  таким  грустным,  никогда  еще  не  чувствовал
такого безысходного отчаяния. И это было отчаянье без  слов,  без  точно
сформулированной  причины,  подавленное,  тяжелое   состояние,   которое
невозможно преодолеть.
   Он прошептал:
   - А ты вернешься?
   Вместо ответа она поискала на одеяле его  руку  и  плотно  сжала  ее,
долго не отпуская.
   - Я бы так хотела умереть вместо нее.
   - О смерти не может быть  и  речи.  Замолчи.  Он  подумал,  что  она,
наверное, плачет, провел рукой по ее глазам, они были сухими.
   - Ты останешься совсем один, Франсуа. Видишь ли, мне больно  также  и
из-за тебя. Завтра, когда ты вернешься с вокзала...
   Внезапная  мысль  напугала  ее,  и  она  чуть  приподнялась  и  стала
разглядывать его, тараща глаза, пытаясь увидеть что-нибудь в темноте.
   - Ведь ты поедешь проводить меня на вокзал? Нужно обязательно,  чтобы
бы поехал! Ты меня извини, что я прошу тебя, но я боюсь, что одна  я  не
смогу. Я должна уехать, ты должен меня отправить, даже если...
   Она спрятала голову  в  подушку,  и  они  больше  оба  не  двигались,
замкнувшись каждый в свои мысли, ибо они оба начинали уже приучать  себя
к новому одиночеству.
   Она немного поспала. Он тоже задремал, но ненадолго, и встал  первым,
чтобы приготовить кофе.
   Небо в пять утра было еще более темным, чем в полночь. Казалось,  что
на улице почти нет освещения, и слышно было,  как  стучат  капли  дождя,
который продолжался до рассвета.
   - Пора вставать, Кэй.
   - Да, да...
   Он не поцеловал ее. Они не целовались  и  ночью,  может  быть,  из-за
Мишель, а может быть, из-за того, что боялись взрыва чувств.
   - Оденься потеплее.
   - У меня есть только мех.
   - Надень хотя бы шерстяное платье.
   Они пытались заглушить тоску банальными, простыми фразами типа:
   - А ты знаешь, в поездах обычно очень тепло.
   Она выпила кофе, но не смогла заставить себя поесть.
   Он помог ей захлопнуть переполненный  чемодан.  Она  обвела  взглядом
комнату.
   - Ты не против, если все остальное я оставлю здесь?
   - Пора ехать. Пошли.
   Свет горел всего в двух окнах. Люди,  наверное,  тоже  торопились  на
поезд, или в доме были больные.
   - Подожди здесь, под аркой, а я пойду на угол посмотрю,  нет  ли  там
такси.
   - Мы потеряем время.
   - Если сразу же не найду, мы пойдем на метро. Ты будешь  ведь  стоять
здесь, не так ли?
   Вопрос был глупым, куда же она может уйти? И, подняв воротник пальто,
он бегом направился на угол улицы, прижимаясь к зданиям. Едва  он  успел
добраться до цели, как услышал сзади голос:
   - Франсуа!.. Франсуа!
   На середине мостовой стояла Кэй и махала ему рукой.
   Недалеко от  них  только  что  остановилось  такси,  привезшее  пару,
которая провела ночь вне дома.
   Словом, смена пассажиров. Одни  возвращаются,  другие  уезжают.  Кэй,
взявшись за ручку дверцы, стала  договариваться  с  шофером,  пока  Комб
бегал за чемоданом, оставленным под аркой.
   - На Центральный вокзал.
   Сиденья были влажными, все было мокрым вокруг, воздух  -  безжалостно
холодным. Она прижалась к нему. Они оба молчали.  На  улицах  никого  не
было. Не встретилось ни  одной  машины  на  их  пути  вплоть  до  самого
вокзала.
   - Ты не выходи, Франсуа, возвращайся домой.
   Она произнесла эти слова с нарочитой  бодростью,  чтобы  придать  ему
смелости.
   - Тебе же еще целый час ждать.
   - Это ничего. Я пойду в бар, выпью чего-нибудь  горячего  и  попробую
поесть.
   Какие невероятные усилия она предпринимала, чтобы  сохранять  улыбку!
Такси тем временем остановилось, но они не  решались  выйти  и  пересечь
дождевую завесу, которая отделяла их от зала ожидания.
   - Останься, Франсуа.
   Нет, это не было  слабостью  или  трусостью  с  его  стороны.  Но  он
действительно был не в состоянии выйти, последовать за ней по  лабиринту
вокзальных  закоулков,  следить  за  вздрагиванием  стрелки   часов   на
монументальной башне,  переживать  их  расставание  минуту  за  минутой,
секунду за секундой, вплоть до момента, пока не откроют двери на перроне
и он не увидит поезд.
   Она повернулась к нему. Ее мех блестел каплями дождя.  Губы  же  были
горячими. Какое-то время они сидели, крепко обнявшись за спиной  шофера.
Комб увидел огонек в ее глазах и услышал, как она пробормотала словно во
сне или в бреду:
   - Теперь мне больше не кажется, что это отъезд, понимаешь...  Скорее,
это приезд.
   Она еще раз прижалась к нему,  потом  открыла  дверцу,  сделала  знак
негру, который подхватил ее чемодан. Он все это запомнит навсегда. И как
в три прыжка она подбежала к вокзалу, и  то,  что  они  не  могли  никак
расстаться. Запомнятся ему и косые линии дождя,  и  капли,  стучащие  по
тротуару.
   Она оглянулась с улыбкой. Лицо ее очень побледнело. В одной руке  она
держала сумку. Ей оставалось сделать всего один шаг - и она исчезнет  за
широкой застекленной дверью.
   Кэй помахала свободной рукой, не поднимая ее высоко, почти не отрывая
от тела, скорее, просто пошевелила пальцами.
   Он видел еще ее силуэт за стеклом. Потом она  решительно  отправилась
вслед за негром, а шофер такси наконец обернулся  и  спросил,  куда  его
везти.
   Он  дал  свой  адрес  и  машинально  набил  трубку,  чтобы   перебить
неприятный вкус во рту.
   Она сказала ему: "Скорее, это приезд...".
   Он смутно почувствовал в этом обещание.
   Но пока еще ясно это не осознал.
 
 
   8
 
   "Моя дорогая Кэй!
   Энрико, наверное, тебе  рассказал  о  том,  что  со  мной  случилось.
Значит,  ты  уже  знаешь,  что  Роналд   был   великолепен,   вел   себя
по-джентльменски, он все время оставался таким, каким ты его  знаешь,  и
даже не поддавался своим обычным вспышкам холодной ярости. Да, я  думаю,
они бы ему и не помогли, учитывая то состояние, в котором я находилась".
   Комб не пал духом, как этого боялся, а  увяз  в  мелких  повседневных
заботах и делах. Первые дни по крайней мере  в  его  хлопотах  был  хоть
какой-то смысл. Еще в ту бесконечную ночь - которая казалась ему  теперь
слишком короткой - он спросил ее:
   - Ты будешь мне звонить?
   - Сюда?
   Он поклялся, что безотлагательно поставит телефон, и занялся  этим  в
первое же утро, боясь опоздать и не успеть к  тому  моменту,  когда  она
будет звонить.
   - Ты мне будешь звонить?
   - Да, конечно, мой милый. Если смогу.
   - Ты непременно сможешь, если захочешь.
   - Я тебе позвоню.
   С формальностями, связанными с установкой телефона, удалось покончить
быстро. Дело оказалось настолько несложным, что  это  даже  его  немного
огорчило. Он ведь был готов свернуть горы, чтобы добиться своего.
   Кругом все было серым и грязным.  Непрерывно  шел  дождь,  иногда  он
смешивался со снегом, который тут же таял. На  улице  порой  становилось
так темно, что едва был виден маленький еврей-портной в  его  освещенной
комнате.
   Телефон установили на следующий день, и он  не  решался  выходить  из
дома, хотя Кэй только прибыла в столицу Мексики.
   - Я позвоню в справочную Нью-Йорка, - объяснила  она  ему,  -  и  мне
скажут твой номер.
   Он  уже  пять  или  шесть  раз  связывался   со   справочной,   чтобы
удостовериться, что там известен его номер.
   Это было странно. Кэй растворилась в дожде. Он видит  ее  теперь  как
сквозь стекло, по которому стекает дождевая влага,  и  оттого  ее  облик
расплывается,  деформируется.  Но  от  этого  ему  еще  сильнее  хочется
восстановить его, но ничего у него не получается.
   Приходили письма, переадресованные из дома Джесси. Она ему сказала:
   - Вскрывай их. От тебя у меня нет никаких секретов.
   И все же он не осмеливался их вскрывать.  Скопилось  уже  четыре  или
пять писем. Он решился, когда увидел письмо от  Джесси,  отправленное  с
океанского  парохода  на  Багамских   островах,   откуда   оно   прибыло
авиапочтой.
   "... То состояние, в котором я находилась... ".
   Он знал эти письма теперь наизусть.
   "... Вот если бы я не хотела во что бы то ни стало избежать  драмы...
".
   Все это казалось уже каким-то далеким. У него сложилось  впечатление,
что он смотрит в бинокль с той стороны, которая  уменьшает  предметы,  и
они представляются нелепыми и несуразными.
   "Я знаю, что Рик, припертый к стенке, не колеблясь, оставил  бы  свою
жену".
   Он мысленно повторял:
   "Припертый к стенке! "
   "... Но я предпочла уехать. Конечно,  мне  будет  очень  тягостно,  и
нескоро это пройдет. Нужно только суметь пережить  трудный  момент.  Ах,
как мы были с  тобой  счастливы,  моя  бедная  Кэй,  в  нашей  маленькой
квартирке! "
   "... Интересно знать, вернется ли это когда-нибудь. Трудно надеяться.
Роналд внушает мне страх и приводит меня в состояние оцепенения, хотя  я
ни в чем не могу его упрекнуть. У него бывали  прежде  сильные  приступы
ярости, а теперь он проявляет такое хладнокровие, которое просто пугает.
Он меня не оставляет одну ни на минуту. Кажется, ему хочется даже читать
мои мысли... "
   "... И при этом  он  со  мной  необычайно  нежен  и  предупредителен.
Больше, чем  раньше.  Больше,  чем  во  время  нашего  медового  месяца.
Помнишь, я тебе рассказывала случай с ананасом,  ты  еще  смеялась?  Так
вот, теперь такого больше не случается.
   Все тут на пароходе принимают нас за молодоженов, и иногда это бывает
забавно. Вчера  сменили  теплую  одежду  на  легкую,  летнюю,  поскольку
прибыли в тропическую зону. Уже становится жарко. Забавно было увидеть в
одно прекрасное утро всех в белом, в том числе и офицеров экипажа,  один
из которых, совсем молоденький с одним галуном, постоянно кидает на меня
томные взоры.
   Не вздумай рассказать моему бедному  Рику,  который  может  от  этого
просто заболеть.
   Я совсем не знаю, бедняжка Кэй, как ты там. Для тебя это должно  быть
было особенно ужасным. Я мысленно ставлю  себя  на  твое  место  и  могу
представить твое отчаянье и все  время  думаю,  как  ты  поступила,  что
сделала... ".
   Комб чувствовал себя очень странно. В каком-то смысле он ощущал  себя
полностью освобожденным и безмятежным, временами мир ему виделся ясным с
такой  четкостью,  в  таких  резких  и  даже  жестоких  тонах,  что  ему
становилось физически больно.
   "Моя дорогая Кэй! "
   На этом письме была французская марка, и оно было послано из  Тулона.
Но разве Кэй не позволила ему их все вскрывать?
   "Вот уже пять месяцев, как я от тебя не имею известий. Но меня это не
слишком удивляет с твоей стороны... "
   Он прервался и стал читать медленнее, ибо каждое слово для него  было
важным.
   "Мы вернулись во Францию, где меня ожидал сюрприз,  который  поначалу
меня неприятно поразил. Моя подводная  лодка  и  несколько  других  были
переведены из Атлантического океана в Средиземноморскую  эскадру.  Иначе
говоря, моим портом приписки стал Тулон вместо  нашего  доброго  старого
Бреста.
   Для меня это было не так уж  страшно.  Но  для  моей  жены  это  было
ужасно, ибо  она  только  что  сняла  новую  виллу  и  произвела  в  ней
значительные перемены. Она так огорчилась, что заболела".
   Комб знал, что этот человек спал с Кэй,  и  ему  было  известно,  при
каких обстоятельствах. Он знал все мельчайшие подробности,  которые  он,
можно сказать, сам же выклянчил у нее. Все это причиняло  ему  боль,  но
вместе с тем и доставляло некую радость.
   "Мы в конце концов поселились в Ла-Сене, довольно приятном пригороде.
Но трамвай проходит прямо около дома. Зато  совсем  рядом  -  парк,  что
хорошо для наших детей".
   Ибо у него тоже дети.
   "Толстяк чувствует себя прекрасно, хотя все продолжает  поправляться.
Он шлет тебе привет".
   Толстяк!
   "Фернандо нет больше с нами, ибо он получил назначение в министерство
в Париж. Эта работа очень ему подходит,  ведь  он  всегда  был  светским
человеком. Его легко можно представить в салонах улицы Руаяль,  особенно
на больших торжественных приемах.
   Что же касается твоего друга Рири, я могу о нем  сказать  только  то,
что мы больше с ним не разговариваем. Говорим лишь по  служебным  делам.
Это длится с той самой поры, когда  мы  покинули  берега  благословенной
Америки.
   Я не знаю, то ли он ревнует тебя ко мне, то ли я ревную. Да и он сам,
очевидно, толком не знает.
   Тебе, Кэй, только тебе, надлежит сделать выбор и... ".
   Он нервно сжал одеяло. И тем не менее оставался спокойным.  Настолько
спокойным, особенно в первые дни, что стал даже считать  пустоту  вокруг
себя окончательной и постоянной. Тогда  он  хладнокровно  подумал:  "Все
кончено".
   Он был снова свободен, мог свободно в шесть часов вечера отправляться
пить аперитивы столько, сколько ему захочется,  встречаться  с  Ложье  и
болтать с ним.
   И если тот заговорит о "мышке", он свободно  может  его  спросить:  о
какой "мышке" речь?
   Получалось, да с  этим  не  приходится  спорить,  что  он  испытывает
некоторое облегчение. Ложье был прав. Это не могло привести  ни  к  чему
хорошему, скорее всего, кончилось бы плохо.
   Временами ему хотелось повидать Ложье. Он даже иногда  приближался  к
"Ритце", но  не  входил  потому,  что  его  вдруг  охватывали  угрызения
совести.
   Была еще кое-какая корреспонденция, адресованная Кэй, в основном  это
были счета, среди них попались ему счета из  химчистки  и  от  модистки,
которая подновила ее шляпку. Насколько он мог понять, именно в  ней  она
была, когда он ее встретил. Перед  глазами  возникла  эта  шляпка,  чуть
сдвинутая на лоб. Она приобрела для него сразу же ценность сувенира.
   Шестьдесят восемь центов!
   Не за шляпку, а за ее  обновление.  Добавлена  какаянибудь  ленточка,
или, напротив, что-нибудь убрано. Словом, какие-то чисто женские, глупые
пустячки.
   Шестьдесят восемь центов!
   Он вспомнил эту цифру, вспомнил и то, что эта модистка жила  на  60-й
улице. Тогда он невольно представил себе, какой путь проделала  Кэй,  и,
должно быть, пешком, подобно тому, какой они проделали ночью.
   Сколько же они прошли пешком вместе!
   Телефон был поставлен, но молчал. Иначе и не могло быть, ибо никто не
знал о его существовании.
   Кроме Кэй, которая ему обещала:
   - Я тебе позвоню сразу, как только смогу.
   А Кэй не звонила. Он не решался выходить из  дома.  И  часами  сидел,
уставившись  в  окно,  подробнейшим  образом  изучая  жизнь   маленького
еврея-портного. Он знал теперь, когда тот ест, в котором часу  принимает
и когда покидает свою обычную ритуальную позу на рабочем столе. Наблюдая
другое одиночество, он набирался опыта одинокой жизни.
   Ему было почти стыдно за того омара, который они ему  послали,  когда
были вдвоем. Ибо теперь он мысленно ставил себя на место другого.
   "Моя маленькая Кэй! "
   Все называют ее Кэй. Это вызывало у него  ярость.  Зачем  только  она
посоветовала ему вскрывать все письма, которые придут на ее имя?
   Это письмо было написано по-английски, корректно и сдержанно.
   "Я получил Ваше письмо от 14  августа.  Я  был  рад  узнать,  что  Вы
отдыхаете на природе. Надеюсь, что воздух  Коннектикута  Вам  пойдет  на
пользу. Мне же мои дела помешали покинуть Нью-Йорк. И все же... ".
   "И все же" что? Он, конечно, тоже спал с ней. Они все  спали  с  ней!
Избавится ли он когда-нибудь от этого кошмара?
   "... Моя жена была бы в восторге, если бы Вы... ".
   Отпетый мерзавец! Хотя нет! Сам он виноват.  Хватит!  Просто  надо  с
этим кончать. Остается лишь подвести черту.
   "Поставить точку, подводить черту".
   Новая строка и большая черта, окончательная  черта,  которая,  может,
помешает ему еще страдать, страдать до конца своих дней.
   Вот до чего он в конце концов додумался. Что будет страдать из-за нее
до конца своих дней.
   И он этому покорился.
   По-глупому. Как интересно какой-нибудь дурак вроде Ложье отреагировал
бы на такое признание?