в, я никогда не  ужинаю  перед  спектаклем,
зато довольно плотно ем после. У меня было постоянное место у Фуке.  Они
там заранее знали, что мне нужно было подавать. Ну и вот! Может быть,  и
не на следующий день, во всяком случае, совсем  немного  времени  спустя
после ее отъезда, там, в ресторане, оказалась моя жена, и  была  она  не
одна. Она  подошла  и  поздоровалась  со  мной  за  руку  так  просто  и
естественно, что могло показаться со стороны, что мы разыгрываем  сценку
из какой-то пьесы.
   "Добрый вечер, Франсуа".
   И тот, другой, нервно пожал мне руку и еле слышно пробормотал:
   "Добрый вечер, господин Комб".
   Они, конечно, ожидали, и я это прекрасно понимал, что я  предложу  им
тут же сесть за мой стол. К этому времени мне уже  подали  ужин.  Я  как
сейчас вижу эту сцену. В зале было человек пятьдесят, среди них два  или
три журналиста, и все они смотрели на нас. И вот тогда, в этот вечер, я,
не задумываясь о последствиях моих слов, объявил им:
   "Я собираюсь покинуть Париж в ближайшее время".
   "Куда же ты направляешься? "
   "Мне предложили контракт в Голливуде. И поскольку теперь  ничто  меня
не удерживает здесь... ".
   Было ли это с ее стороны проявлением цинизма или  же  она  просто  не
понимала? Нет, я думаю, что циничной она не была никогда. Она приняла за
чистую монету то, что я ей  сказал.  Ей  было  прекрасно  известно,  что
четыре года тому назад я действительно получил предложение из  Голливуда
и что я тогда отказался, с одной стороны, из-за нее,  ибо  она  не  была
включена в ангажемент, а с другой  -  из-за  детей,  тогда  еще  слишком
маленьких.
   Она мне сказала:
   "Я очень рада за тебя,  Франсуа.  Я  всегда  была  уверена,  что  все
уладится".
   А они так и стояли у стола. В конце концов я пригласил их сесть,  сам
не знаю зачем.
   "Что вы будете заказывать? "
   "Ты же прекрасно знаешь, что я не ем перед сном.
   Только фруктовый сок".
   "А вам? "
   Этот идиот подумал, что должен заказывать то же,  что  и  она,  и  не
осмелился попросить чего-нибудь покрепче, а он  в  этом  явно  нуждался,
чтобы придать себе апломба.
   "Метрдотель! Два фруктовых сока! "
   Я продолжал поглощать свой ужин, а она сидела передо мной.
   "Есть у тебя новости от Пьеро? ", - спросила  моя  жена,  вынимая  из
сумки пудреницу.
   Пьеро - так мы называем нашего сына.
   "Три дня назад я получил от него  два  письма.  Ему  там  по-прежнему
очень нравится".
   "Тем лучше".
   Видишь ли, Кэй...
   Почему-то именно в этот момент, не раньше и не позже,  она  попросила
его:
   - Зови меня, пожалуйста, Катрин. Тебе не трудно?
   Он ходил взад вперед мимо нее, на минуту остановился и  сжал  кончики
ее пальцев.
   - Видишь  ли,  Катрин...  Все  время,  пока  длился  ужин,  моя  жена
беспрестанно поглядывала на своего маленького идиота, как  будто  желала
ему сказать:
   "Все же так просто, ты же видишь! Поэтому не надо бояться".
   - Ты ведь по-прежнему любишь ее, да?
   Насупившись,  он  дважды  обошел  комнату.  Дважды  останавливался  и
устремлял  свой  взгляд  в  сторону  старого  еврея-портного  в  комнате
напротив. Затем, сделав затяжную  паузу,  как  в  театре  перед  главной
репликой, он встал так, чтобы его  лицо  и  глаза  были  ярко  освещены,
прежде чем четко произнести:
   - Нет!
   Он совсем не хотел волноваться, даже  не  был  взволнован.  Для  него
крайне важно было, чтобы у Кэй не сложилось неверного представления  обо
всем этом. И он торопливо заговорил в резком тоне:
   - Я уехал в Соединенные Штаты. Мой друг, один из наших самых  крупных
режиссеров, мне говорил: "Место  в  Голливуде  тебе  всегда  обеспечено.
Такой актер, как ты, может и не ждать, пока к нему явятся с предложением
о контракте. Езжай прямо туда. Обратись к такому-то и такому-то от моего
имени".
   Что я и сделал. Меня очень хорошо приняли, очень вежливо.
   Ты понимаешь теперь?
   - Приняли очень вежливо, но не предложили никакой работы.
   - "Если мы решим ставить фильм, где будет  чтонибудь  подходящее  для
вас, мы вам дадим знать".
   Или еще:
   "Через  несколько  месяцев,  когда  мы  утвердим  программу  будущего
производства фильмов... "
   Вот и все, Кэй. И ты видишь, как все это глупо.
   - Я же тебя просила называть меня Катрин.
   -  Извини,  пожалуйста.  Я  постепенно  привыкну.  В  Голливуде  есть
несколько французских артистов, которые  хорошо  меня  знают.  Они  были
очень добры ко мне. Все хотели мне помочь. Но я  висел  на  них  мертвым
грузом. А у них и без того хлопотная и нелегкая жизнь.
   Я не хотел их больше стеснять и предпочел переехать в Нью-Йорк.  Ведь
контракты можно заполучить и здесь, а не только в Калифорнии.
   Сначала я жил в роскошном отеле на Парк-авеню.
   Потом в отеле поскромнее.
   И вот, в конце концов нашел эту комнату.
   И я был совсем один! Я был совсем один...
   Ну, вот ты знаешь теперь, почему  у  меня  столько  халатов,  столько
костюмов и обуви.
   Он прижался лбом к стеклу. К концу его голос задрожал. Он  знал,  что
она сейчас подойдет к нему, и сделает это совсем тихо, бесшумно.
   Его плечо уже ожидало прикосновения  ее  руки,  и  он  не  шевелился,
продолжал глядеть на еврея-портного в окне напротив. Тот курил  огромную
фарфоровую трубку. Голос прошептал ему прямо в ухо:
   - Ты все еще чувствуешь себя несчастным?
   Он отрицательно покачал головой, но не хотел, не мог еще обернуться.
   - А ты уверен, что не любишь ее больше?
   Тут он вспылил, резко обернулся, в глазах его вспыхнула ярость.
   - Какая же ты глупая! Неужели ты ничего не поняла?
   И все же нужно было,  чтобы  она  обязательно  поняла.  Важнее  этого
ничего не было. А если не поймет она,  то  кто  же  еще  будет  способен
понять?
   И вечно эта мания все сводить к самому  простейшему,  все  сводить  к
женщине.
   Он стал нервно ходить по комнате и от злости  отворачивался,  проходя
мимо нее.
   - Ну как ты не можешь понять, что главное - то, что произошло это  со
мной, именно со мной, со мной!
   Последние слова он фактически прокричал:
   - Только со мной, ибо я остался совсем один, в этом, если хочешь, все
дело. Я оказался совершенно незащищенным, как будто вдруг стал голым.  И
я жил здесь один целых шесть месяцев. Если ты  этого  не  понимаешь,  то
тогда ты... ты...
   Он чуть было не крикнул ей:
   "... ты недостойна быть здесь! "
   Но  он  вовремя  остановился.  И  замолк  с  сердитым  или,   скорее,
насупленным видом, какой  бывает  у  мальчишек,  только  что  переживших
глупую ссору.
   Ему хотелось бы узнать, что же теперь после его  криков  думает  Кэй,
каким у нее стало выражение лица, но он упрямо не смотрел в  ее  сторону
и, засунув руки в  карманы,  принялся  зачем-то  разглядывать  пятно  на
стене.
   Почему она не помогает ему? Разве сейчас не самый  подходящий  момент
для нее, чтобы сделать первый шаг? Неужели же она все  сводит  к  глупой
сентиментальности и воображает, что его история  всего  лишь  вульгарная
драма рогоносца?
   Он сердился на нее. Даже ненавидел. Да, готов был  ее  возненавидеть.
Он немного склонил голову набок.  Мать  ему  говорила,  что  в  детстве,
когда, набедокурив, он хотел это скрыть,  то  всегда  склонял  голову  к
левому плечу.
   Он решил рискнуть и посмотреть  на  нее  буквально  одним  глазом.  И
увидел, что она плачет и одновременно улыбается. На  ее  лице,  где  еще
были  заметны  следы  слез,  можно   было   прочесть   такую   радостную
растроганность, что он просто не знал, что же теперь ему  делать  и  как
себя вести.
   - Подойди сюда, Франсуа.
   Она была достаточно умна, чтобы не отдавать себе отчета  в  том,  как
опасно было называть его так в этот момент. Значит, она  была  настолько
уверена в себе?
   - Подойди сюда.
   Она говорила с ним как с упрямым, упирающимся ребенком.
   - Подойди.
   И в конце концов он, вроде бы нехотя, подчинился.
   Она должна была бы выглядеть смешной в халате, который  волочился  по
полу,  в  огромных  мужских  шлепанцах,  без  косметики   на   лице,   с
растрепавшимися за ночь волосами.
   Но она не казалась ему смешной, поскольку он все же направился к ней,
пытаясь сохранить недовольный вид.
   Она обняла его за голову и положила ее на свое плечо, прижалась щекой
к его щеке. Она не целовала его, но и не отпускала  от  себя,  чтобы  он
ощутил ее тепло, ее присутствие.
   Один глаз у него  оставался  открытым.  Он  упрямо  сохранял  остатки
ярости, не давая им улетучиться.
   Тогда она произнесла совсем тихо, так  тихо,  что  он,  наверное,  не
различил бы слов, если бы губы, которые их произносили, не были  прижаты
к самому его уху:
   - Ты не был так одинок, как я.
   Почувствовала ли она, как он сразу внутренне напрягся? Может быть, но
она тем не менее верила в себя или, точнее  говоря,  в  их  одиночество,
которое не позволит им отныне обходиться друг без друга.
   - Я тоже должна тебе кое-что рассказать.
   Все это она говорила шепотом, и было особенно странным  слышать  этот
шепот в разгар дня, в светлой комнате,  без  сопровождения  приглушенной
музыки, без всего того, что помогает душе излиться. Шепот на фоне  окна,
из которого виден старый жалкий еврей-портной.
   - Я прекрасно понимаю, что причиняю тебе боль, потому что ты  ревнив.
И мне нравится, что ты ревнуешь. И все же я  должна  тебе  все  сказать.
Когда ты меня встретил...
   Она не сказала "позавчера", и он ей был за это  признателен,  ибо  не
хотел больше знать, что они так недавно познакомились. Она продолжила:
   - Когда ты меня встретил...
   И она заговорила еще тише:
   - ...я была так одинока, так беспросветно одинока и настолько ощущала
себя где-то  совсем  внизу,  откуда  уже  не  выбраться,  что  я  решила
последовать за первым попавшимся мужчиной, кто бы он ни был.
   ...Я тебя люблю, Франсуа!
   Она сказала это только один раз. Впрочем, больше ей бы и не  удалось,
поскольку они так прижались друг другу, что не могли  даже  говорить.  И
казалось, что все внутри у них от этого сжалось: и  горло,  и  грудь,  а
может быть, даже перестало биться сердце?
   После этого что они  могли  еще  сказать  друг  другу,  что  сделать?
Ничего. А если бы они сейчас вдруг  стали  сниматься  любовью,  это  бы,
несомненно, все испортило.
   Он никак не  решался  ослабить  объятия,  явно  из  опасения  ощутить
пустоту, которая неизбежно возникает после такого напряжения чувств. Она
сама, совершенно просто и  естественно  улыбаясь,  выскользнула  из  его
объятий и сказала:
   - Посмотри напротив.
   И добавила:
   - Он нас видел.
   Солнечный луч, как раз вовремя,  коснулся  их  окна,  проскользнул  в
комнату и  заиграл  ярким,  трепещущим  пятном  на  стене  в  нескольких
сантиметрах от фотографии одного из детей.
   - Ну а теперь, Франсуа, тебе пора идти.
   На улице и во всем городе ярко светило солнце, и  она  понимала,  что
ему нужно вернуться в реальную жизнь. Это было необходимо для него,  для
них.
   - Ты сейчас переоденешься. Я тебе сама выберу костюм.
   А он хотел бы столько сказать ей в связи с ее признанием! Почему  она
ему это не позволяет? Она же деловито, по-хозяйски хлопотала, как у себя
дома, и  даже  казалась  способной  напевать.  Это  была  их  песня,  но
исполняла она ее на сей раз так, как  никогда  прежде:  очень  серьезно,
прочувствованно и при этом совсем легко и непринужденно.  Казалось,  это
не банальный шлягер, своего  рода  квинтэссенция  всего  того,  что  они
только что пережили.
   Она рылась в шкафу, где висели его костюмы, и рассуждала вслух:
   - Нет, мой господин. Серый сегодня не подойдет.  И  бежевый  тоже.  К
тому же бежевый цвет вам не к лицу, что бы вы ни думали на этот счет. Вы
не брюнет и не достаточно светлый блондин, чтобы вам был к лицу  бежевый
цвет.
   И вдруг она добавила со смехом:
   - А какого цвета  твои  волосы?  Представь  себе,  я  никогда  их  не
разглядывала.  Вот  глаза  твои  я  хорошо  знаю.  Они  меняют  цвет   в
зависимости от твоих мыслей. Прошлый раз, когда ты  подходил  ко  мне  с
видом покорившейся жертвы или, скорее, не совсем покорившейся, они  были
грубого темно-серого цвета, каким окрашивается бушующее море, когда  оно
укачивает пассажиров.  Я  даже  засомневалась,  способен  ли  ты  будешь
осилить то  совсем  уже  небольшое  расстояние,  которое  тебе  осталось
преодолеть, или же я буду вынуждена идти тебе навстречу.
   Ну вот, Франсуа! Слушай меня, мой господин!  Смотри!  Темно-синий.  Я
убеждена, что в темно-синем костюме ты будешь великолепен.
   Он испытывал желание остаться, никуда не уходить, и в то же  время  у
него не хватило мужества противиться ей.
   Почему-то он подумал в очередной раз: "Она ведь даже не красива".
   И он сердился на себя за то, что не сказал ей, что он тоже ее любит.
   А может быть, он просто не был в этом уверен? Он в ней явно нуждался.
Он  испытывал  отчаянный  страх  потерять  ее  и  снова  погрузиться   в
одиночество. Ну а то, в чем она ему только что призналась...
   Он за это был ей очень признателен и вместе с тем сердился на нее. Он
думал: "Мог быть и не я, а кто-то другой".
   Тогда снисходительно и благосклонно он отдался ее заботам,  позволил,
чтобы она его одевала, как ребенка.
   Он знал, что она не хотела больше, чтобы они произносили в  это  утро
серьезные слова, полные глубокого смысла. Он  понимал,  что  теперь  она
вошла в роль, которую трудно было бы выдержать без любви.
   - Готова держать пари, господин Франсуа, что обычно с  этим  костюмом
вы носите галстук-бабочку. И чтобы это было совсем по-французски, я  вам
сейчас подберу синий в мелкий белый горошек.
   Как было не улыбнуться, коль  скоро  она  оказалась  права?  Он  чуть
досадовал на себя, что  позволял  так  с  собой  обращаться.  Он  боялся
выглядеть смешным.
   - Белый платочек в нагрудном кармане, ведь так? Чуть  помятый,  чтобы
не походить на манекен с витрины. Скажите, пожалуйста, где у вас платки?
   Все это было глупой игрой. И они оба смеялись, разыгрывали комедии, а
в глазах у них стояли слезы, и они пытались это скрыть  друг  от  друга,
чтобы не расчувствоваться.
   - Я совершенно уверена, что тебе нужно повидать разных людей. Да, да!
И не пытайся лгать. Я хочу, чтобы ты пошел и встретился с ними.
   - Радио... - начал он.
   - Ну, вот видишь, ты  сейчас  пойдешь  на  радио.  Возвращайся  когда
захочешь, я буду тебя ждать.
   Она чувствовала, что он боится, и, ясно  понимая  его  состояние,  не
удовлетворилась словесным обещанием и, схватив его за руку  выше  локтя,
сильно сжала ее.
   - Ну, пора, Франсуа, hinaus! [1]
   Она употребила слово из языка, на котором начинала говорить.
   - Итак, идите, мой господин. По возвращении не ждите особо роскошного
обеда.
   Оба одновременно подумали о ресторане  Фуке,  но  постарались  скрыть
свою мысль.
   - Надень пальто. Вот это... Черную шляпу. Да, да...
   Она стала подталкивать его к  выходу.  У  нее  еще  не  было  времени
заняться своим туалетом.
   Ей не терпелось скорее остаться одной, он это понимал,  но  не  знал,
стоило ли из-за этого сердиться или, напротив, быть ей признательным.
   - Я тебе даю два часа, скажем, три, - бросила она ему вслед, когда он
закрывал за собой дверь.
   Но была вынуждена вновь  ее  открыть.  Он  увидел,  что  она  немного
побледнела и была явно смущена.
   - Франсуа!
   Он поднялся на несколько ступенек.
   - Извини меня, что я тебя  прошу  об  этом.  Можешь  ли  ты  оставить
несколько долларов, чтобы купить чтонибудь к обеду?
   Он об этом не подумал. Его лицо покраснело.  Ему  все  это  было  так
непривычно, и тем более здесь, в коридоре, около лестничных  перил,  как
раз напротив двери, на ко горой зеленой краской были намалеваны буквы Ж.
К. С.
   Ему казалось, что он никогда в жизни  не  был  таким  неловким,  пока
искал свой бумажник, потом деньги, и не хотел, чтобы она  подумала,  что
он их пересчитывает, - ему ведь было все равно. И покраснел еще сильнее,
когда протянул ей несколько долларовых  бумажек,  не  вглядываясь  в  их
достоинство.
   - Прошу прощения.
   Он все понимал, все чувствовал.  И  от  этого  у  него  перехватывало
горло. Ему так хотелось бы вернуться назад в комнату вместе с ней  и  не
сдерживать больше своих эмоций. Но он  не  осмеливался  это  сделать,  и
прежде всего из-за этого вопроса о деньгах.
   - Ты не будешь возражать, если я куплю пару чулок?
   Ему теперь стало ясно, что она делает  это  нарочно,  так  как  хочет
вернуть ему веру в себя, вернуть ему роль мужчины.
   - Извини меня, я об этом не подумал.
   -  Знаешь,  мне,  может  быть,  все-таки  рано  или  поздно   удастся
заполучить мои чемоданы...
   Она продолжала улыбаться. Было совершенно необходимо, чтобы  все  это
делалось с улыбкой, с той особой улыбкой, которая стала  откровением  их
сегодняшнего утра.
   - Я не буду расточительной.
   Он  посмотрел  на  нее.  Она  так  и  оставалась  без  косметики,  не
беспокоясь о том, как  выглядит  в  этом  мужском  халате  и  шлепанцах,
которые она должна все время волочить по полу, чтобы они не свалились.
   Он стал на две ступеньки ниже нее.
   Он поднялся на эти ступеньки.
   И здесь, в коридоре, перед безликими дверьми, на ничейной территории,
они впервые в этот день  всерьез  поцеловались.  Это  был,  может  быть,
вообще их первый настоящий любовный поцелуй; они оба  сознавали,  что  в
него вместилось столько всего,  и  целовались  медленно,  долго,  нежно,
казалось,  не  хотели,  чтобы  он  когда-нибудь  кончился.  Только  звук
отпираемой где-то двери разъединил их губы.
   Тогда она сказала просто:
   - Иди.
   И он стал спускаться, чувствуя себя совсем другим человеком.
 
 
   5
 
   Через Ложье, французского драматурга, который  жил  в  Нью-Йорке  уже
больше двух лет, ему удалось получить несколько  передач  на  радио.  Он
также исполнял роль француза в  одной  комедии  на  Бродвее,  но  пьеса,
которую поначалу опробовали в Бостоне, продержалась всего три недели.
   В это утро он не испытывал никакой горечи. Дойдя до  Вашингтон-сквер,
сел на автобус, идущий от начала до конца 5-й авеню.  Чтобы  насладиться
зрелищем улицы, взобрался на второй этаж автобуса, оставаясь все время в
веселом расположении духа.
   Улица была светлой,  казалось,  камни  зданий  серозолотистого  цвета
совсем прозрачные, а наверху, на чистом синем небе, проплывали маленькие
пушистые  облачка,  наподобие  тех,  что  изображают  вокруг  святых  на
картинах с религиозным сюжетом.
   Здание радио находилось на 66-й улице, и когда он вышел из  автобуса,
все еще  чувствовал  себя  счастливым,  разве  только  испытывал  легкое
беспокойство, смутную тревогу, вроде бы что-то предчувствовал. Но что он
мог предчувствовать?
   Ему пришла в голову мысль, что, когда он вернется домой, там не будет
Кэй. Он пожал плечами и увидел себя пожимающим плечами, поскольку, придя
на  несколько  минут  раньше,  остановился   перед   витриной   торговца
картинами.
   Почему же он мрачнел по мере того, как удалялся от Гринич-Виледжа? Он
вошел  в  здание,  поднялся  на  двенадцатый  этаж,  побрел  по   хорошо
известному коридору. И наконец добрался до просторного,  очень  светлого
зала, где работали несколько десятков сотрудников - мужчин и женщин, а в
отдельном отсеке находился заведующий отделом радиопьес, рыжеволосый, со
следами оспы на лице.
   Его фамилия была Гурвич. Комб  вдруг  вспомнил,  что  он  выходец  из
Венгрии, а теперь  все,  что  хотя  бы  отдаленно  касалось  Кэй,  очень
интересовало его.
   - Я ждал вчера вашего звонка. Но это  не  имеет  значения.  Садитесь.
Ваша передача в среду. Кстати, я  жду  вашего  друга  Ложье,  он  должен
прийти с минуты на  минуту.  Он,  вероятно,  уже  где-то  здесь.  Вполне
возможно, что мы в ближайшее время будем передавать его последнюю пьесу.
   Кэй выбрала и помогла надеть ему костюм, завязать галстук. И это было
совсем недавно, почти полчаса тому назад; ему казалось, что он прожил  с
ней одно из таки