Шебашевского он сошел. Темень  стояла  в  переулке.  Саша  держался
ближе к заборам безмолвных домиков и уверенно  шагал  знакомой  с  детства
дорогой.
     Сзади  негромко  зашумел  автомобильный  мотор.  Саша  обернулся.  От
Ленинградского  шоссе,  мирно  светя   кошачьими   зрачками   прорезей   в
затемненных фарах, небыстро  догоняла  его  полуторка.  Саша  остановился,
чтобы проводить взглядом машину, но полуторка вдруг дико взревела и, резко
выворачиваясь, ринулась на него.
     Она промахнулась на несколько сантиметров: дыша бензинным  перегаром,
нос машины скользнул по Сашиному бедру и с треском сокрушил забор.
     Выигрывая время, Саша кинулся в обратную от автомобильного  разворота
сторону - картофельным  полем  к  Инвалидному  рынку.  Полуторка  неистово
взвыла, развернулась и помчалась за ним.
     Саша успел добежать до рядов.  Петляя  между  ними,  он  стремился  к
кирпичным палаткам, которых не сокрушить. Полуторка  разломала  один  ряд,
отодвинула другой, пошла на третий, мучительно ноя.
     Саша стоял, прижавшись к  глухой  кирпичной  стене.  Мотор  полуторки
заглох. Подождав несколько секунд, Саша осторожно  двинулся,  скрываясь  в
окончательной тени палаточных крепостей.
     Полуторка  безжизненно  стояла  среди  раскрошенных  рядов.  Быстрыми
неуловимыми перебежками Саша приблизился к ней и замер. Тишина была всюду,
тишина. Резким движением Саша распахнул дверцу. В кабине, упав головой  на
рулевое колесо, сидел человек. Саша осторожно тряхнул его за плечо,  и  он
откинулся  на  сиденье.  С  ножом  в  горле  лежал  перед  Сашей   мертвый
Пуха-Артур.
     - Я же предупреждал тебя, Артур, - грустно сказал  Саша  и  нажал  на
клаксон. Машина пронзительно заплакала.
     Саша спрыгнул на землю и, услышав трель далекого сторожевого свистка,
зашагал к Кочновскому переулку.


     - Да заходи ты, заходи! - говорил Сергей. Он стоял на крыльце старого
неказистого домика, по ночной прохладе зябко перебирая босыми ногами.  Был
он в белой рубашке и подштанниках - в исподнем.
     - Руки бы помыть, - сказал Саша и двинулся в свет.  Сергей  вошел  за
ним в крохотную переднюю,  увидел  Сашину  окровавленную  руку  и  спросил
спокойно:
     - Ты кого-то убил?
     - Меня чуть не убили,  -  ответил  Саша,  заметив  в  углу  подвесной
рукомойник  и  таз  под  ним,  потянулся  туда   и   торопливо   забренчал
металлическим соском.
     - Но ты убил того, кто хотел тебя убить?
     - Нет! - злорадно заорал Саша - и потише: - Полотенце где?
     - Ну и слава богу! - успокоился Сергей и, сняв  с  гвоздика  висевшее
перед Сашиным носом полотенце, протянул ему.
     Саша вытер руки, попросил:
     - Водки дай.
     - От тебя и так несет.
     - Водки дай!
     Поняв, что спорить бесполезно, Сергей толкнул дверь в комнату.
     Невеселый, но по-своему богатый посадский уют: буфет с темно-зелеными
в пупырках стеклянными дверцами, громадный диван с надсаженной полочкой  и
зеркальцем,  комод  красного  дерева,  явно  приобретенный  по  случаю,  и
массивный дубовый стол под зеленым в оборках абажуром.
     Стоя у  стола,  их  ждала  сожительница  Сергея  Клава,  одетая  уже,
прибранная.
     -  Готовь  на  стол,  -  приказал  ей  Сергей.  И  Саше:  -   Садись,
рассказывай.
     Сам стал неспешно одеваться. Саша рассказывал:
     - В Шебашевском меня хотели машиной  задавить.  Сантиметров  на  пять
промахнулись. Потом, как за зайцем, по всему Инвалидному  рынку  гонялись.
Только там меня хрена догонишь. Когда они это поняли, машину бросили. А  в
машине паренька с ножом в горле. Шофера.
     - Дела, -  констатировал  уже  одевшийся  Сергей,  следя,  как  Клава
ставила на стол миску с капустой, стаканы, хлеб, бутылку водки.
     - Да ты того паренька знать должен. Пухой кличут.
     - Как же. Холуй Семеныча.  -  Сергей  в  догадке  вскинул  голову.  -
Семеныч?
     - Вряд ли. Я его у "Астории" обрубил, а сам на попутке добрался.
     - Ну, а если его машина поблизости ждала?
     - Все может быть, - согласился Саша. Помолчали.

                            Хас-Булат удалой!
                            Бедна сакля твоя!

     -  раздался  вдруг  сверху  неверный,  колеблющийся  голос.  Пели   в
мансарде, куда прямо из комнаты вела крутая лестница.
     Песня звучала как волчий  вой,  вой  смертельно  раненного  волка.  И
лихость в ней предсмертная была, и отчаяние, и надежда неизвестно на  что,
и забытье. Там, наверху, пел человек, потерявший все  и  выплескивающий  в
этой странной песне последнее свое человечье.
     Саша, вскочив, отпрянул к стене, требовательно спросил:
     - Кто там?
     Сергей захохотал, засмеялась мелко и Клава.
     - Клавдия, иди успокой его.  -  Клава  стала  подниматься  наверх,  а
Сергей объяснил: - Батя ее там. Приехал сегодня  с  Болшева,  ну  и  выпил
лишнего. Заснул вроде, а теперь, видишь, проснулся.
     - Всего-то я бояться стал. - Саша жалко улыбнулся и вернулся к столу.
     - Руки тебе оторвать за этот мешок с рисом! - коротко сказал  Сергей.
Саша промолчал: говорить было нечего. Спустилась Клава.
     - Прямо как ты, Саша, - Сергей вилкой выдернул из  непочатой  бутылки
залитую сургучом картонную пробку, налил стакан, протянул Клаве. - Отнеси.
     - А мне пить  что-то  расхотелось,  -  признался  Саша.  Клава  пошла
наверх. Сергей проводил ее взглядом.
     - Ты, верно, крупную шайку тронул, Сашок. Как ни охраняют  пути,  все
равно чуть ли не каждую ночь грабят.  Умело  орудуют,  нахально.  На  днях
вагон американской тушенки, говорят, распотрошили.  А  ты  понимаешь,  что
такое по сегодняшний день вагон тушенки? Надо полагать,  и  мешок  твой  с
рисом - оттуда. В милицию обратиться надо.
     Саша поднял голову, криво усмехнулся.
     - То-то и оно, - продолжил Сергей. - Замазался ты.
     - Артура жалко, - вдруг сказал Саша.
     - Какого еще Артура? - раздраженно удивился Сергей. - Ты себя  жалей,
Сашок.
     - Его папа с мамой Артуром назвали. А на рынке он под кликухой ходил.
Ай ты Пуха, Пуха!
     - Еще тебе кого жалко? Может,  Семеныча?  -  ядовито  поинтересовался
Сергей.
     - Нет, Семеныча мне не жалко, - рассеянно ответил Саша.
     - Ты о себе думай! Как жить будешь, куда пойдешь? Дорожек,  тропинок,
тропочек перед тобой - не перечесть. А жизнь одна. Выбирай, Сашок, дорогу,
выбирай!
     - Ну, я пойду. - Саша поднялся.
     - Я провожу? - предложил Сергей. - У тебя заночевать могу.
     - Так теперь и будешь при мне вечным стражем? Не надо, Серега.  Да  и
здоровье твое не богатырское.
     - Это точно, - горько согласился Сергей.
     Сверху опять понеслось:

                Дам коня, дам кинжал, дам винтовку свою!
                А за это за все ты отдай мне жену!

     - Живут же люди! - сказал Саша и направился к дверям.
     Дорога от Кочновского по Красноармейской до Малокоптевского  переулка
короткая. Но преодолевал ее Саша долго. Рывками, бросками,  через  большие
остановки, когда он осматривался, проверял, не следят ли, не  целятся  ли.
Как на войне. Как на фронте.
     У себя в комнате Саша закрыл на задвижку окно, закрыл на ключ  дверь,
потушил свет и поднял бумажную штору. Не раздеваясь, плюхнулся  на  диван,
закинул руку за голову и стал слушать ночь. Проблеяла  на  путях  одинокая
"овечка". Зашумел где-то рядом автомобиль и, недолго поурчав  на  холостых
оборотах, снова  зашумел  и  удалился.  Тишина.  Саша  лежал  с  открытыми
глазами.
     В темной синеве окна незаметно  появилось  еле  различимое  пятно.  И
слабый звук возник. Кто-то пытался открыть окно. Саша  беззвучно  вскочил,
осторожно повернул ключ в двери, приоткрыл ее и метнулся в коридор.
     Он обогнул угол,  прижимаясь  спиной  к  стене,  угрем  вывернулся  к
палисаднику и увидел неясную фигуру, которая громко  барабанила  в  стекло
его окна и звала Аликовым голосом:
     - Саша! Саша!
     Саша бесшумно приблизился к Алику и спросил прямо в ухо:
     - Ты что орешь?
     Алик присел от неожиданности  и,  не  оборачиваясь,  пришел  в  себя,
обернулся, посмотрел на Сашу гордо и ответил сугубо официально:
     - Если  ты  думаешь,  что  я  пришел  мириться  с  тобой,  ты  горько
ошибаешься: я не намерен возобновлять дружеских отношений.
     - Да ну! - картинно удивился Саша.
     - Не "да ну", а вот так.
     - Так зачем ломишься ко мне?
     - Только что приходил отец, и я ему  все  рассказал.  Он  хочет  тебя
видеть.
     -  Палыч  приехал!  -  неподдельно  обрадовался  Саша.  -  Так  пусть
отдыхает! Завтра поговорим!
     - Завтра, то есть сегодня, - уточнил Алик, - он уезжает опять.
     - Тогда пошли, - решительно сказал Саша, и они пошли.  Саша  впереди,
Алик - воспитанно - сзади.
     По деревянной лестнице они поднялись на второй  этаж.  Светила  синяя
маскировочная лампа. Саша вдруг резко оглянулся. На  лице  его,  синем  от
лампы, был ужас. Алик мгновенно развернулся к опасности и, получив могучий
пинок в зад, покатился к межэтажной площадке, глухо считая ступеньки.
     - Что здесь происходит? - поинтересовался невысокий складный  мужчина
средних лет в гимнастерке с отложным воротником, к  которой  по-довоенному
были привинчены два ордена Красного Знамени - боевого и Трудового. То  был
лихой рубака - командир в отряде Сиверса и армии  Буденного,  председатель
контрольной комиссии Орловского губкома в 1924 году, студент  Промакадемии
с 28-го года, а уже с 31-го -  начальник  строительства  многих  и  многих
военно-промышленных объектов. Отец Алика  и  Ларки.  И  Сашин  отец.  Даже
больше, чем отец. Иван Павлович. Палыч.
     - Алик поскользнулся! - охотно объяснил Саша и почувствовал  себя  до
невозможности фальшиво. - Ты такой неловкий, Алик.
     Алик уже встал и снизу смотрел, как  они  обнимаются.  Иван  Павлович
отодвинул Сашу, полюбовался на награды.
     - Пошли на кухню, герой. Все спят, поговорить нам больше негде.
     В общей на весь коридор кухне, Иван Павлович разжег керогаз, поставил
чайник, дождался, пока уйдет принесший хлеб, сахар  и  банку  американской
колбасы Алик, спросил Сашу, чинно сидевшего на табурете:
     - Так почему же ты все-таки опоздал на трое суток?
     - Да билета не мог достать, - беспечно ответил Саша.
     - Это ты не мог достать билета? Врешь.
     - Ну, тогда как на духу. Загулял.
     - Ладно, Сашок. Врать тебе незачем. Милицейское начальство перед тем,
как встретиться с тобой, со мной советовалось.
     - Вот всегда так, Иван Павлович, - обиженно закончил Саша, - из  меня
дурачка делаете...
     - А ты?
     - Что я?
     - Сейчас кто из меня хотел дурака сделать?
     - Так я же по службе.
     - Что же это за служба такая, старших обманывать?
     - Я сейчас всех обманываю, Иван Павлович, - тихо и с тоской признался
Саша.
     - Ой, смотри, Сашок, как  бы  тебя  не  обманули.  Схлестнулся  ты  с
большими мерзавцами.
     - А что мне, отказываться надо было? У милиции  на  всю  Москву  одна
бригада по борьбе с бандитизмом. Ни настоящей засады устроить, ни  крупной
операции с серьезной подготовкой провести не с кем и некогда. Мечется этот
взвод от одного ЧП к другому. А  здесь,  вы  правильно  заметили,  большие
мерзавцы действуют. Хитрые, злые. Их без связей не зацепишь, без настоящей
информации не возьмешь. А я в этом районе и на рынке - свой.  Сами  небось
не забыли, из какой компании вы меня вытащили. Я и перышка не испугаюсь  и
по фене сботаю. Мне здесь концы искать легче...
     - По лезвию ножа ходишь. Ты особо не зарывайся. Это опасно, Саша.
     - Я знаю, Иван Павлович.
     - Ну и как дела?
     - Поначалу вроде сразу за ниточку ухватился. Сейчас запутался слегка.
     - А начальство что говорит?
     - Не общаюсь пока.
     - Ты из себя Ната Пинкертона не изображай.  Советоваться  с  опытными
людьми надо, герой-одиночка!
     - Так ведут же все время, Иван Павлович!
     - Ну-ка расскажи подробнее.
     - Не могу, не имею права. Подробнее только в отчетах пишу.
     - Ясно. Тогда давай чай пить.
     Иван Павлович сполоснул заварной чайник, засыпал чаю и налил кипятку,
Вдруг, не  оборачиваясь,  упершись  руками  в  кухонный  стол  и  глядя  в
закопченную стену, негромко поведал:
     - Ты мне как сын. И потерять тебя здесь, не на войне, для  всех  нас,
для меня, для Алика, для мамы, для Ларки - будет двойным горем.
     - Что же это такое  происходит,  Иван  Павлович?  Там  каждую  минуту
гибнут люди, да какие люди! А здесь  рвань,  шпана,  подонки  спекулируют,
воруют, грабят!
     - А ты за время, что здесь, где-нибудь,  кроме  Инвалидного  рынка  и
кабаков, бывал?
     - Знаю я, что настоящие люди работают  до  изнеможения,  полуголодные
ходят, все отдают тем, кто на передовой. Но эти-то существуют,  действуют,
процветают!
     Иван Павлович положил ладонь на сжатый Сашин кулак.
     - Вот говорят: такая война, как наша, облагораживает человека. Верно.
Только хорошего в своих задатках человека. А человека с  душонкой  мелкой,
завистливой любая война развращает  окончательно.  Война,  Сашок,  доводит
видимую ценность человеческой жизни  почти  до  абсолютного  нуля.  И  эта
трагическая инфляция дает негодяям ощущение вседозволенности.
     Саша встал, прошелся по кухне, подошел к двери.
     - Ненавижу! И не будет им от меня пощады!
     И хрястнул кулаком в дверной косяк.
     - Другого от  тебя  не  ждал,  -  заметил  Иван  Павлович  и  спросил
неожиданно: - Когда демобилизоваться собираешься?
     - В последнюю очередь. Мне здесь еще долго довоевывать придется.
     - Понятно. Альку чай пить позовем?
     - Я с ним в ссоре.
     - Ну а я позову все-таки.
     Втроем они молча и истово - по-московски  -  гоняли  чаи.  Напившись,
Иван Павлович, глянул на часы:
     - Через четыре часа за мной машина придет.  Пойду  сосну  хоть  самую
малость.
     Ни на кого не глядя, Алик звонко сказал:
     - Папа, я хочу знать, могут ли быть у меня какие-нибудь  отношения  с
этим человеком? Папа, он - хороший человек?
     - Да, сынок, - небрежно ответил Иван Павлович. - Вы тут разбирайтесь,
а я - в койку.
     И ушел.
     Все стало прекрасным оттого, что отец во всем разобрался, все понял и
взял его, Алика, сомненья, разочарования и боль на себя. И будто ничего не
было, обнаружилась любовь, вернулась нежность, вновь возникла гордость  за
человека, сидевшего напротив.  На  глаза  накатились  слезы,  но,  шмыгнув
носом, Алик убрал их и виновато посмотрел на Сашу.
     Человек, которым опять гордился Алик, одним глотком, как водку, допил
остывший чай, злобно звякнул чашкой о блюдце, тоже поднялся, сообщил, ни к
кому не обращаясь:
     - Этому человеку тоже необходимо поспать.
     И зашагал по коридору. От кухонной двери Алик с любопытством наблюдал
за его торжественным шествием.
     Внезапно церемониальный этот марш плачевно завершился: при выходе  на
площадку, Саша нелепо взмахнув руками, с грохотом обрушился на пол. Алик в
восторге ударил себя по коленкам и возгласил:
     - Так будет  с  каждым,  кто  унижает  достоинства  человека  подлыми
ударами по заднице!
     - Большой же ты мерзавец, - жалобно  сказал  Саша.  -  Как  тебе  это
удалось?
     - Элементарная ловушка для Ларкиных хахалей. - Алик  подошел,  присел
рядом с Сашей на корточки. - Постоянно существующие  гвоздики  в  косяках,
над которыми в зависимости от клиента  натягиваются  или  не  натягиваются
несколько  рядов  нитки  нейтрального  цвета.  Сегодня  они  по  некоторым
соображениям были натянуты.
     - Хулиган, несчастный, - констатировал Саша и, кряхтя, поднялся.
     - Ты сильно ушибся? - забеспокоился  Алик.  Они  стояли  друг  против
друга.
     - Я очень люблю тебя, Алька, - сказал Саша и обнял Алика за плечи.
     У того задрожали губы, и он тихо признался:
     - А я так измучился, думая, что  не  имею  права  любить  тебя.  -  И
прижался лбом к Сашиному плечу. И беззвучно заплакал.
     - Присядем, что ли? - предложил Саша, и  они  сели  на  ступеньки.  -
Почитай стихи, Алик.
     - Сейчас, - Алик вздохнул, подумал, нашел:

               Вашу мысль, мечтавшую на размягченном мозгу,
               Как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
               Буду дразнить об окровавленный сердца лоскут.
               Досыта изыздеваюсь, нахальный и едкий.

               У меня в душе ни одного седого волоса,
               И старческой нежности нет в ней.
               Мир оградив мощью голоса, иду красивый,
               Двадцатидвухлетний.

               Хотите, буду от мяса бешеный,
               Или, как небо, меняя тона,
               Хотите, буду безукоризненно нежный,
               Не мужчина, а облако в штанах.


     Пересекая двор, Саша попал в конус слабого синего света  от  лампы  у
входа в котельную. Щелкнул пистолетный выстрел, и кусок штукатурки отлетел
от грязно-белой стены. Саша швырнул себя на землю и выкатился из света  во
тьму.
     Глухой топот понесся из-за забора.  Саша  вскочил,  перемахнул  через
забор и оказался в Малокоптевском переулке. Раздался далекий шум и  треск:
кто-то уходил дворами.  Преследовать  было  бессмысленно,  и  Саша  обидно
закричал вдогонку:
     - Кто же из ТТ на тридцать метров бьет? Из  ТТ  в  упор  надо,  шпана
вонючая!
     Дома Саша вынул из-под кровати чемодан, открыл его,  со  дна  вытащил
аккуратный, в вощенной бумаге сверток. Хрустя оберткой, развернул его. Под
бумагой было нечто, замотанное промасленной тряпкой, а уж под тряпкой  был
большой офицерский парабеллум  с  пятью  запасными  обоймами.  Саша  отвел
затвор и нажал на гашетку, проверяя спуск. Четко  прозвучал  щелчок.  Саша
удовлетворенно вздохнул, вогнал обойму и передернул затвор, досылая патрон
в патронник, и поставил на предохранитель. Пистолет  он  положил  на  стул
рядом с кроватью, а сам, быстро раздевшись, влез под одеяло и мигом уснул.


     И тут же раздался страшный шум в окно. Саша открыл  глаза.  За  окном
было яркое утро и Алик. Шлепая  босыми  ногами  по  холодному  полу,  Саша
подошел к окну и распахнул створки.
     - Слышь, герой! - ликующе заорал Алик. - А наши Берлин взяли!
     - Такие пироги! - мрачно сказал Саша и вернулся к кровати  натягивать
штаны.
     - Ты почему не радуешься? - удивился Алик.
     - Да так. Парни Берлин взяли, а я - мешок с  рисом.  -  Он  в  ярости
швырнул бриджи на пол. - Они там костьми ложатся, а я здесь, как павлин, в
погонах и медалях красуюсь! Все! Я - штатский. Алик, сейчас мы - на рынок,
гражданское мне покупать.
     Перешагнув подоконник, Алик был уже в  комнате.  Критически  осмотрев
бушевавшего Сашу, он посоветовал:
     - Все-таки штаны натяни. А если в трусах собираешься, то я с тобой не
пойду. - И вдруг увидел на стуле пистолет. - Это твой?
     - Мамин, - раздраженно ответил Саша. - Она им сахар колет.
     - Можно посмотреть?
     Саша  вынул  обойму,  оттянув  затвор,  выбросил  патрон  и  протянул
парабеллум Алику, который с восторгом ощутил тяжесть оружия.
     - Можно. Только в  окно  целься.  И  незаряженное  ружье  раз  в  год
стреляет.
     Алик вытянул правую руку и зажмурил левый глаз.
     - Тах! Тах! Тах! - в такт холостым щелчкам выкрикивал он.
     - Пацаненок, - ласково сказал уже одевшийся Саша. - Ну-ка  давай  его
мне.
     Он снова загнал обойму, передернул затвор, поставил на предохранитель
и заткнул пистолет за ремень бриджей. Под кителек.
     - Зачем он тебе на рынке?
     - С ним, дорогой Алик, веселей торговаться.
     Торжественно и неразборчиво вещали с  высоких  деревянных  столбов  о
Берлине черные колокольчикообразные репродукторы. Но люди  уже  знали  эту
новость и знали еще и то, что  война  не  закончена,  война  продолжается,
каждую минуту там, далеко на западе, унося в никуда русских  парней  -  их
братьев, сыновей, мужей. И потому особой радости не было, была нормальная,
на привычном пределе военная жизнь.


     - Про Берлин слыхал? - спросил Петро.
     - Слыхал, - пожав руку, Саша озабоченно