Итак, отсчет от второго. Долго они шли, эти майские  семь  дней.  Они
медленно тянулись потому, что от каждого из них  ждали  победы.  И  каждый
день сообщал России о победах: брались города, громились дивизии  и  армии
врага, освобождались целые державы. Но главной победы пока не было. А надо
было твердо знать - там, на западе, больше не убивают русских ребят. Чтобы
без страха ждать их домой. Чтобы  вздохнуть  облегченно.  Чтобы  позволить
себе почувствовать многолетнюю усталость.
     Долго шли, эти семь  дней,  прежде  чем  дойти  до  прохладного  утра
девятого.


     Ловкая, складная, нестарая еще женщина в железнодорожной форме  -  из
тех, которых называют самостоятельными, - торопясь, почти  бегом  вошла  в
подъезд дома два "а", пробежала по коридору, поставила фанерный чемоданчик
на пол и заранее приготовленным ключом открыла дверь.
     Саша спал. Скрутив одеяло жгутом, скомкав подушку,  спал,  недовольно
нахмурив лоб, израненный мальчишка. Спал солдат.
     Женщина вошла на цыпочках, осторожно пристроила чемодан, села рядом с
кроватью на стул, предварительно положив пистолет на стол,  и  долго-долго
смотрела на Сашу. Разглядела уродливый шрам на левой, более  тонкой  руке,
потрогала его осторожно, а  потом  вдруг  стремительно  приникла  щекой  к
откинутой ладони правой.
     Саша терпел такое недолго: жалко застонав во сне, он  выдернул  руку,
повернулся лицом к стене и натянул одеяло на голову. Женщина улыбнулась  и
встала со стула. Увидела на  спинке  другого  стула  новый  Сашин  пиджак,
пощупала материю и озабоченно счистила ногтем только ей заметное пятнышко.
     Вспомнив важное, женщина раскрыла платяной шкаф и,  сняв  с  плечиков
китель, рассматривала награды, а рассмотрев, повесила обратно.  Вдруг  она
кинулась к окну, и с ненавистью содрала полуспущенную бумажную штору.
     С  облегчением  вздохнув,  женщина  воткнула   в   розетку   штепсель
громкоговорителя, и черная тарелка извергла из  себя  неистовый  фанфарный
марш. Женщина вернулась на стул у кровати, мягко и решительно тронула Сашу
за плечо:
     - Вставай, сынок, Победа!
     Саша перевернулся на другой бок, открыл глаза и, не удивляясь,  узнал
радостно и спокойно:
     - Мама!
     Уткнулся носом в материнские колени и  затих.  Мать  гладила  его  по
растрепанным волосам и плакала. А марш гремел, сотрясая  тарелку,  гремел,
сообщая всем о том, что завтра - нет, сегодня! - начнется новая прекрасная
жизнь.


     Фанфарный марш продолжался. Они вышли во двор.  Мать  крепко  держала
под руку сына, отмеченного высокими наградами Родины. Она гордилась им.  И
люди, которые в этот ранний час вышли  из  отдельных  клетушек  для  того,
чтобы объединить маленькие радости  каждого  в  необычайной  силе  величия
общую радость, понимали ее и, не завидуя, восхищались матерью и сыном.
     Объявился Алик. Он был рядом с ними, но в то же время в  стороне.  Он
понимал, что не имеет права  на  их  торжество.  Кто-то  крикнул  отчаянно
озорным голосом:
     - Качать его!
     На Сашу накинулись  мальчишки  и  девчонки,  схватили  за  руки-ноги,
сначала слегка поволокли, а затем  стали  невысоко  подкидывать.  Вошли  в
азарт и подкинули выше, но не удержали и он мешком брякнулся на землю.
     - Черт бы вас побрал, хиляки несчастные! Не умеете - не  беритесь!  -
злобно ворчал Саша,  поднимаясь  с  земли  и  потирая  место,  что  пониже
поясницы. Но теперь на него накинулись взрослые. Оторванный от матери,  он
был уже не ее, он стал общим.
     Обнимали... Целовали... Предлагали выпить...
     Был первый день без войны, день великих надежд.
     В этот день Алик все-таки пошел на тренировку. Он не знал,  состоится
ли она. Но шел во Дворец спорта  "Крылья  Советов",  твердо  понимая,  что
сегодня надо быть рядом со своим тренером.
     Алик думал, что в этот день все будет по-другому.  Но  все  было  как
всегда. Он слегка запоздал, с лихорадочной быстротой переоделся  в  пустой
раздевалке и ворвался в  маленький  зал,  когда  тренер  уже  скомандовал:
"Становись!"
     Алик виновато смотрел на строгого Василия Сергеевича, а  мальчишеское
сердце его больно сжималось от любви и жалости к этому  человеку.  Он  был
такой, каким был всегда, каким  пришел  год  тому  назад  -  в  аккуратных
широких шароварах из байки, в плотно облегающем жесткий  мускулистый  торс
черном свитере, стройный, четкий, невозмутимый. И, как год  назад,  пустой
правый рукав свитера был тщательно свернут, но свернут  почти  к  плечу  и
зашпилен большой булавкой. Шестнадцать пацанов привыкли  за  год  к  этому
пустому рукаву, но сегодня они впервые  по-настоящему  поняли,  что  среди
тех, кто принес Победу, был и их тренер.
     - Начали! - приказал Василий  Сергеевич,  и  интенсивная  двухчасовая
тренировка началась. Разминка. Работа на снарядах, наконец спарринги.
     Василий Сергеевич внимательно наблюдал, как боксирует Алик,  дав  для
его спарринга пять раундов с пареньком тяжелее на  два  веса.  Первые  три
Алик провел играючи. Зато последние два еле отстоял:  паренек-полутяж  все
чаще и  чаще  доставал  его.  Довольный,  что  достойно  выкрутился,  Алик
обернулся к Василию Сергеевичу, ожидая одобрения, но  тот,  глядя  в  пол,
сказал ворчливо:
     - Ноги стали тяжелы. Не танцуешь, а пузырь гоняешь. В  футбол  играть
запрещаю. - И, методично просвистев свистком-свирелью, громко  объявил:  -
Свободны!
     Шестнадцать приняли холодный душ (горячей воды сегодня не было) и  не
торопясь одевались, когда в раздевалку вошел Василий Сергеевич. Вот  таким
они видели его в первый раз, в гимнастерке,  без  погон,  в  галифе,  ярко
начищенных сапогах, при всех наградах Василий Сергеевич помолодел  лет  на
десять. Он уселся на низкую скамью,  достал  из  заднего  кармана  тонкую,
слегка выгнутую алюминиевую флягу и попросил ребят:
     - Стакан дайте.
     Стакан стоял на маленьком столике у графина в углу раздевалки, и  все
шестнадцать ринулись к нему.
     - Не разбейте, - предостерег их тренер, и они  застыдившись  чего-то,
уступили право на стакан самому  медленному  -  тяжеловесу,  который  взял
стакан, обстоятельно  осмотрел  -  чистый  ли?  -  и  принес  его  Василию
Сергеевичу. Налив из фляги до краев, тренер обвел отрешенным взглядом всех
и сказал тихо и раскованно:
     - Вам нельзя, ребятки. А мне сегодня можно. Мне сегодня можно все. За
победу. За нашу победу. За мою победу.  И  за  неистовое  ваше  счастливое
будущее.
     Он выпил, не  закусывая,  понюхал  ладонь  единственной  своей  руки,
зажмурился, помотал головой, и, открыв глаза, предложил весело:
     - На Красную площадь, пацаны!


     Вся Москва  шла  на  Красную  площадь.  С  Никольской,  Варварки,  из
Зарядья, из Замоскворечья, от Манежной площади и улицы  Горького  текли  в
огромное озеро Красной площади людские потоки.
     В ожидании чего-то необычайного люди стояли,  разговаривали,  шутили.
Искали фронтовиков, а поймав, качали до тех пор, пока  летающий  фронтовик
не начинал умолять не подбрасывать его уже всерьез.
     Выше всех  летал  Василий  Сергеевич,  потому  что  подбрасывали  его
шестнадцать добросовестно тренированных им  же  самим  ловких  и  азартных
парней.
     Начало смеркаться, когда в репродукторах раздался глухой и  негромкий
с грузинским акцентом  голос,  обратившийся  к  народу,  который  совершил
невозможное:
     - Дорогие соотечественники и соотечественницы!..
     Был первый день без войны, день великих надежд.


     Стемнело. Подполковник  сидел  в  своей  "эмке",  покуривая,  ожидая.
"Эмка" стояла во дворе водонапорной башни,  надежно  прикрытая  высоким  и
плотным забором.
     На путях праздника не было,  на  путях  утихал  рабочий  день.  Тенью
возник в окне автомобиля сотрудник.
     - Товарищ подполковник,  -  доложил  он,  -  в  доме  темно,  соседка
говорит, что все ушли на Красную площадь.
     - Что ж, примем к сведению. - Подполковник посмотрел на часы. - На их
месте я бы начинал...
     По Амбулаторному, обнявшись и поэтому  качаясь  абсолютно  синхронно,
перемещалось двое. Путь их лежал к переезду,  но  генеральное  направление
они часто теряли, ибо были выпивши, да и к тому же еще пели:

             Темная ночь. Только пули свистят по степи,
             Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают...

     Так, музицируя, они приблизились к переезду. Сейчас же раздалось:
     - Стой! - перед пропойцами стоял солдат с винтовкой.
     - Вася, гля, солдат! - обрадовался бас. - А тенор заметил:
     - И чего радуешься? Он поставлен, чтобы нас не пускать.
     - А он пропустит, - возразил бас. - Пропустишь, солдат?
     - В обход!
     - Будь человеком, солдат.  Нас  баба  у  "Балтийца"  ждет.  Подождет,
подождет, обидится и уйдет. Знаешь, какая баба! - настаивал бас.
     - В обход!
     - В такой день он нас уважит, Вася. Уважишь, солдат?
     - Не уважит, - мрачно решил скептик-тенор.
     - Уважит, - упрямо повторил бас и пошел к переезду.
     - В обход! - голос солдата звенел.
     - Да ладно ты! - не останавливаясь, махнул рукой бас. И выстрел...
     Бас - от неожиданности, не от страха - замер.
     - Ты что, психованный?
     - В обход, так в обход, - тенор взял баса под руку и повлек назад.
     - Нет, он что - по живому человеку? - базарил бас.
     - Он в воздух, Гриша.
     - Я ему, суке, припомню! Он мне еще попадется! - пропойцы удалились.
     Подполковник, слушавший эту беседу из  автомобиля,  распахнул  дверцу
"эмки" и ступил на землю. Из темноты явился сотрудник.
     - Видимо, начали, - сказал подполковник. - Скажите, чтобы  не  забыли
этих артистов проводить куда следует.
     Бесшумно легли на верхушку забора крюки легкой  переносной  лестницы.
Плохо различимый человек вскарабкался по ней. Ему подали еще одну такую же
лестницу, которую он поставил по другую сторону забора. Замелькали - вверх
и вниз - фигуры. Один, второй, третий, четвертый, пятый, шестой,  седьмой.
Семеро стояли и прислушивались. Потом пошли.
     К вагону подошли шестеро. Один умело,  чуть  звякнув  фомкой,  сорвал
запор, напрягся и откатил дверь.
     - Руки вверх! - спокойно предложили из вагона.
     - Атас! - крикнул открывающий и метнулся в сторону. Пятеро  бросились
врассыпную. Три оперативника выпрыгнули из вагона.
     У  лестницы  их  брали  по  одному:  делали  подсечку,  скручивали  и
оттаскивали в сторону.  Одного.  Второго.  Третьего.  Четвертого.  Пятого.
Шестого.
     Не спеша подошел подполковник. Попросил:
     - Посветите.
     Луч фонаря выхватывал из темноты лица шестерых.
     - Родные до слез! - обрадовался подполковник. - Что же  здесь  делает
Покровка? А где остальные?
     - Вроде все здесь, товарищ подполковник.
     - Как все?!
     И как будто в ответ  на  его  вопрос  раздался  пистолетный  выстрел.
Подполковник, потеряв всякую солидность, бегом кинулся  на  звук.  Щелкнул
второй.
     Внезапно, заглушая все звуки, Москву потряс салют. Подполковник бежал
освещенный разноцветьем: все существовавшие в Москве ракетницы работали  с
полной нагрузкой. Подполковник пересек бесчисленные пути и  остановился  в
растерянности. Салют продолжался, не утихая.
     - Сюда, товарищ подполковник! - позвал вдруг появившийся Саша, махнул
рукой и  побежал  куда-то  в  сторону.  Подполковник  за  ним.  У  забора,
граничившего с территорией клуба "Красный балтиец", стоял с  пистолетом  в
руках знакомый старшина и растерянно смотрел на Семеныча,  который  лежал,
раскинув руки, с дыркой во лбу.
     - Кто его? - тяжело переводя дыхание, спросил подполковник.
     - Я, видать, - неуставно ответил потрясенный старшина.
     - Как же это было?
     - Я был на восьмом пути, как положено, и вдруг по мне  стрельнули.  Я
крикнул: "Стой!" - и туда, откуда стреляли.
     - Вы видели, кто стрелял?
     - Нет, я на выстрел бежал.
     - Сколько раз в вас стреляли?
     - Да раз пять, наверное. Правда, салют вот...  Может,  меньше.  Когда
ракеты взлетели,  я  увидел,  что  здесь  кто-то  метнулся,  и  выстрелил.
Подбежал, а этот лежит.
     - Откуда вы стреляли? - резко спросил Саша.
     - Вот от того вагона, - показал старшина.
     - Метров тридцать пять, - констатировал Саша. - Ну и команда  у  вас!
Что ни стрелок, то Вильгельм Телль. Да еще и с кривым ружьем.  Не  повезло
тебе, Семеныч, и на этот раз крупно не повезло.
     Он   нагнулся,   подобрал   наган,   валявшийся   у    правой    руки
мальчика-старичка, выпрямился, крутнул барабан, считая пули.
     - Он два раза выстрелил.
     - Да нет, он больше стрелял,  -  не  согласился  старшина.  Саша,  не
ответив, подошел к забору и стал проверять все доски подряд  до  тех  пор,
пока одна из них мягко пошла в сторону.
     - Лаз, - сказал подполковник, - он  же  пришел  с  теми,  он  не  мог
подготовить себе этот лаз. Почему он побежал сюда?
     - Его позвали, товарищ подполковник, - предположил Саша.
     Подполковник уже догадался про это, и, помолчав, заговорил о  другом,
самом важном.
     - Кто-то очень ловкий и  жестокий  ведет  с  нами  крупную  игру.  Мы
думали, что он пойдет на операцию ради самого жирного куска напоследок.  А
он чисто обрубил все концы,  выдав  за  главного  и  последнего  Семеныча.
Главарь Семеныч мертв, налетчики наверняка знают только его и  покажут  на
него. Как бы тот был рад, если бы мы  вздохнули  облегченно,  считая  дело
завершенным. Так, Саша?
     - Пусть он считает, что так. Но кто он? - тоскливо задал вопрос  Саша
подполковнику и себе.
     - Его пока нет.
     - А что есть?
     - Есть дом Клавы в Кочновском  переулке.  Есть  кто-то,  кто  был  на
чердаке. Он обязательно должен  появиться  там  снова.  Ночью  мои  ребята
присмотрят за домом, а уж днем попрошу тебя, Саша, их сменить. Тот слишком
опытен, может почувствовать  наблюдение.  А  нам  теперь  рисковать  никак
нельзя.
     И вдруг они оба осознали, что над Москвой  гремит  и  сияет  салют  в
честь  великой  Победы.  Они   смотрели   в   сверкающее,   переливающееся
бесчисленным разноцветьем небо и улыбались. Был  первый  день  без  войны,
день великих надежд.


     В это майское утро летняя  троица  проникла  в  Кочновский  переулок.
Лариса в белом платье с короткими рукавами, Саша в  распахнутой  до  пупа,
той, так удачно приобретенной светло-коричневой рубахе и Алик, который нес
синюю коробку патефона, в красной футболке с закатанными рукавами.  Троица
подошла к дому Одинцовых, и Саша, приоткрыв рот, и обнажив туго  свернутый
язык, издал невероятной силы свист. На крыльце появилась Клава.
     - Ты что людей пугаешь, Соловей-разбойник?
     - Одинцовы, за мной! - заорал Саша.
     - Это куда же? - поинтересовалась Клава.
     - Купаться. На Тимирязевские пруды.
     - Да ты в своем уме? Май же!
     - Теплынь такая, Клавдия, аж страшно. Вчера купался.
     - Купаться, не купаться, а на солнышке посижу, - согласилась Клава  и
крикнула в дом: - Сергунь, пошли!
     Она сняла с гвоздика за распахнутой дверью  висячий  замок  и  ждала,
пока выйдет Сергей. Сергей вышел, с крыльца насмешливо  и  добро  осмотрел
кампанию, а Клава в это время навесила на петли замок и щелкнула дужкой.
     - Батю под арест? - поинтересовался Саша.
     - И-и, хватился! Он после того захода  неделю  носа  из  Большева  не
кажет. Стесняется.


     О патефон - отрада послевоенной юности! Разинув пасть,  он  стоял  на
ярко-зеленой траве и мембрана  на  подвижной  сверкающей  шее  окрестности
неземными звуками:

              Нет, не глаза твои я вижу в час разлуки,
              Не голос твой я слышу в тишине.
              Я помню ласковые трепетные руки...

     - Руки! - в совсем иной, нежели Шульженко, интонации строго приказала
Лариса. Они с Сашей танцевали.
     - Учтено, - послушно согласился и слегка отодвинулся от Ларисы. Танец
продолжался. Наконец Лариса не выдержала.
     - Нет, тебя надо охладить! - заявила она. - Купаться! -  Она  стянула
через голову платье, уронив его на траву,  и,  на  ходу  теряя  босоножки,
бросилась в воду. Скинув брюки и рубашку, Саша последовал за  ней.  Хохот,
визг, плеск.
     - Вот черти-то! - позавидовала Клавдия.
     - Молодые, - сказал Сергей, подумал и добавил: - Здоровые.
     Одетые Сергей, Клавдия и Алик лежали у патефона. Первой выскочила  из
воды Лариса. Весело, как собака, отряхнулась и села рядом с Клавой.
     - А что же ты, Клава? - спросила Лариса.
     - Сил нет. Устаю на работе до невозможности, Ларочка!
     - Где же вы работаете?
     - Да за городом, в Истре... - начала Клава, а Сергей продолжал:
     - На секретном объекте. На таком секретном, что даже мне не говорит.
     Держа в сведенных чашей ладонях  воду,  появился  Саша  и  навис  над
Сергеем.
     - А ну раздевайся, а то хуже будет!
     - Саша, не дури! - в испуге крикнул Сергей, а Клавдия добавила:
     - Он стесняется.
     - Я ему дам - стесняется! Считаю до трех. Раз...
     Сергей поспешно стянул гимнастерку, белую исподнюю рубаху.
     - Прекрасно, - решил Саша и вылил  воду  на  Алика.  Алик  взвизгнул,
вскочил, бросился на Сашу  и  вдруг  замер:  на  спине  Сергея  под  левой
лопаткой он увидел ужасный шрам.
     - Это от того осколка, Сергей Васильевич? - тихо спросил он.
     - От того, от того, - недовольно подтвердил  Сергей  и,  обернувшись,
поймал остановившийся взгляд Ларисы.
     - Удивительная штука эти осколочные ранения! -  профессионально,  без
интонаций, констатировала Лариса. Не скажи вы, что  это  осколочный  вход,
без колебаний решила бы - типичный шрам от ножевого удара.
     И сразу напряжение сковало пикничок.
     - Что-то скучно стало, - бодро и быстро заговорил  Сергей.  -  А  все
потому, что  всухую  сидим.  Ну-ка,  Клава,  домой.  Мы  тут  еще  малость
позагораем, а ты в дому все как надо приготовь. Ясно тебе, Клава?!
     - Ясно, - ответила Клава и поднялась. - Я пойду.
     Все четверо проводили ее взглядами.
     - Алик, заводи! - приказал Саша.  -  Замерз  я,  мы  с  Ларкой  опять
плясать будем.
     Снова запела в граммофоне Шульженко.  Саша  обнял  Ларису  и  мельком
глянул вслед уже скрывавшейся за  деревьями  Клаве.  Сергей,  поймав  этот
взгляд  и  выждав,  когда  Саша  с  Ларисой,  танцуя,   отошли   подальше,
подвинулся, не поднимаясь, по траве к барахлишку танцоров, лежавшему рядом
с Аликом.
     А Шульженко рассказывала:

                    В запыленной пачке старых писем
                    Мне случайно встретилось одно,
                    Гле строка, похожая на бисер,
                    Расплылась в неясное пятно...

     Большим пальцем ноги Сергей  незаметно  приоткрыл  Ларисину  сумочку,
увидел рифленую рукоятку парабеллума и резко вскочил. Почти одновременно с
ним вскочил испуганный Алик, перекрыв путь к пистолету.
     Тогда Сергей, оглядев всех  их,  настороженно  обернувшихся  к  нему,
потянулся лениво и сказал:
     - А что ждать, пошли и мы.
     Они молча шли через Тимирязевский  лес  к  переезду.  У  переезда  на
Большой Коптевской они остановились, пережидая: приближался состав. Сергей
с Аликом подошли к путям, А Лариса с  Сашей  отстали.  Поезд  стремительно
надвигался.


     И в этот момент Сергей прыгнул. Он прыгнул перед самым носом паровоза
и, чудом уцелевший, оказался на той стороне пути, по  которому,  отгородив
его от Саши, Алика и Ларисы катил бесконечный  поезд.  А  с  этой  стороны
бесновался Саша:
     - Идиот! Я полный идиот! Как же я не допер! Как же я раньше не допер!
На замок купился!
     Состав был бесконечен, и Саша, глядя на  пробегавшие  мимо  кирпичные
вагоны, уже тихо попросил Ларису:
     - Машинку отдай.
     Лариса достала из ридикюля парабеллум и протянула  Саше.  Он  засунул
пистолет за ремень и выпустил рубаху, закрывая рукоятку. А поезд все  шел.
Саша ждал, закрыв глаза и скрипя  зубами.  Мелькнула  площадка  последнего
вагона, на которой был дед с желтым флажком, и они побежали.