у там,  тоже  понять  надо,
охота готовить на каких-то дуриков, приехавших  в  совхоз,  а  не  к  ним,
зашибать длинный рубль? Ты поступи к нам и работай. Мы тогда  станем  тебе
даже на подносе носить...


     У директора разговор пошел о лесе. Сашка тут - гвоздь, вобъешь  и  не
согнется. Мелкий лес, красный лес, хвойный лес, лес в срубе, барочный лес,
поделочный лес - это знает он не по книжкам. В лесу, можно сказать, вырос,
на болотах поднялся... Лесник,  лесничество,  лесничий,  лесная  таксация,
лесная ботаника, лесовозы, лесовщики, лесонасаждения, лесопилки...
     Долго толок директор воду в ступе, прежде чем примериться к  главному
разговору. На дворе к  тому  времени  погода  ухудшилась,  набежали  тучи,
стеганул по стенам  осенний  холод,  в  окно  было  видать,  как  по  реке
скрестились волны, брызгая на высокий правый берег, пошла  крупа  с  неба.
Директор встал, прошелся к окну и,  как  бы  впервые  увидев  перед  собой
Сашку, положил ему руку на плечо.
     - К лагерной жизни тебе не привыкать, а? Сколько  служил?  Два  года.
Немного. А мы, брат, бухали по восемь и десять лет... Два года - это самая
малость. - Повернул к себе Сашку. -  Сколько  думаешь  здесь  задержаться?
Только откровенно.
     - Сам не знаю, - сказал Сашка.
     - Ну и спасибо на этом. За откровенность.
     Он пододвинул к себе стул ногой, ногой же подтащил стул и Сашке.
     - Садись, Саша. Говорить будем, как принято  тут,  в  этом  кабинете,
тет-а-тет,  понимаешь?  Конечно  же,   понимаешь!   Как   жить   надо   на
лесозаготовках? Жить надо, Саша, в полном согласии! Со всеми, в том  числе
и с окружающей природой... Понимаешь, по маленькой, вмерзшей в землю  избе
будет бить ледяная вьюга. Ноги будут коченеть.  Ледяные  ноги!  А  на  сто
верст -  тишина.  Коптит  лампа.  Светлой  лампочки,  что  тут  от  движка
загорается, нету! На речке метровый ледяной покров - захочешь рыбки, а  ее
тоже нету... И один ты. А эти все твои  работнички  каждый  день  -  пьянь
вонючая! И ты один. После перепоя они тебе долдонят:  что  же  мало  водки
взяли! Тяжело, понимаешь? Ты - один. Но одна ласточка еще весны не делает.
Скамейка, поставленная тобой на виду, ни о чем им там не  будет  говорить.
Подумаешь - землеустроитель! Хозяин! Красоту наводит! Да плевали мы на то!
Ты это все понимаешь?
     - Ладно, - сказал Сашка, -  нечего  и  разговор  тогда  вести.  -  Он
попытался встать. - Не доверяете? И не надо!
     - Сиди, сиди, - успокоил директор,  насильно  усаживая  Сашку.  -  Ты
думаешь, они имеют смутное представление о лесе, как таковом? Они имели  в
виду нас с тобой, если лес не даст им средства. Чего мне с тобой хитрить?
     - Нужна техника, директор. Одну хотя бы лесотаску. Я задачу-то понял.
     - Вся беда, что ты до конца не разобрался.
     - Разобрался. Я понял  так,  что  в  прошлом  году  вы  за  этот  лес
заплатили, а вода его не подняла.
     - На голое едешь, парень.
     - Нет, директор, ты не лесоторговец, не купец, а я не игрушка в твоих
руках. Заплатишь ты мне, пусть половинку, а мое дело, как и его поднять.
     - А зачем мне торопиться?  -  улыбнулся  директор.  -  Я  подожду.  В
будущем году, может, вода и подойдет. Не в будущем, так в следующем.
     - А строить в этом году как будешь? Из меня или из Метляева?
     - Строить-то? - затушевался директор. - Что строить? Построим.
     - Ты это другим скажи. Лес надо поднимать, директор. Вода в этом году
самая высокая, двадцать с лишним лет не было такой высокой воды.  Так  что
цену не убавляй до минимума. Никто не пойдет на такую шабашку.
     - Ладно, - бросил придуриваться директор, - вот  в  чем  Григорьев  и
подрезал меня. Потому я решил его  с  бригадиров  снять,  такое  дело  уже
согласовано. А тебя на его место.
     - Говорю, инструмент и механизмы нужны.
     - Это подыщем. Считай, что договорились.
     - Нет, как договор подпишем, тогда будем считать, что договорились.
     - Ушлый ты мужик, Акишиев, - подмигнул директор. - Но думаю  в  одном
тебя обхитрить. Свояченицу тебе подсовываю в повара,  а?  Как  глядишь  на
это?
     - Сколько нас будет-то?
     - Девять с тобой, она десятая. Артель.
     - А как платить ей?
     - Как? По совести. Хорошо станет работать,  что  же,  она  ведь  тоже
человек. Не задаром в эти края поперла, а?
     - Ладно, - махнул рукой Акишиев, - свояченица, так свояченица.
     - А ты погоди, ты спроси, как она собой-то? Молода ли?
     - На месте все поглядим, - опять махнул рукой Акишиев.



                                    8

     Черт-те  что,  а  не  свояченица.  Девка   лет   двадцати,   высокая,
доска-доской, руки в кулаках мужские, в цветастом платочке и в  туфлях  на
низком каблуке. Краснея, выждала, пока Сашка выел утиную  лапшу  и  вошла,
приглашенная, в Сашкину комнату. Вошла, села на  краешек  постели,  потому
как у Сашки на тот случай оказался всего один стул.
     - Меня послал Савий Карпыч, - пикнула, но  голос  показался  Акишиеву
приятный, звучный.
     - Так что ж тебя заставило с мужиками в лес ехать? -  прямо  быка  за
рога, сытно отрыгивая, спросил Сашка и, не дожидаясь ответа, нахально взял
из ее рук альбом, стал бегло разглядывать его. Чей-то у тебя?
     - Это? - она показала глазами на альбом. - Это я на выставке  купила.
- И оживилась, как-то сразу похорошев. - Вот глядите, это  восход  солнца,
черноморский берег. Картина нарисована в прошлом веке, в тысяча  восемьсот
шестьдесят четвертом году...
     Она хотела еще что-то рассказывать, но Акишиев, перебив ее, потянулся
глазами к картине. Он увидел кучевые облака, собственно красность облаков,
упавших в море, увидел красные флаги на небольшом  корабле,  а  на  берегу
была украинская семья, люди под повозкой с  волами,  далее  была  лодка  с
казаками и корабль-парусник, на котором развевались красные флаги.
     Акишиев любил все  красивое,  картина  была  не  только  хороша,  она
застревала  в  душе,  потому   как   сразу   вспыхнули   непонятно-светлые
воспоминания: мама вот в таком праздничном убранстве, босоногие  сестры  с
крашеными яйцами в руках.
     - Они что, с красными флагами? Наши, что ли? Революционеры?
     - Это такой цвет.
     - Нет, ты, наверное, сама не знаешь,  -  он  разглядывал  уже  другую
картину, на которой была лунная ночь, пальмы. Луна светилась, как  солнце,
море радовалось под ее лучами. Потом еще одна картина шла о  лунной  ночи,
луна там выглянула из печальных облаков, рядом с сонным кораблем.
     - А луна живая здесь  бывает?  -  спросил  он  и  впервые  пристально
взглянул на нее. Ему  теперь  не  казалось,  что  она  дурнушка,  как  раз
наоборот - что-то в ней было ласковое и  по-девичьи  заманчивое,  особенно
глаза - большие, широко и удивленно распахнутые и до  жути  хороши.  Он  в
душе усмехнулся: и так в лоб  били  Клавкины  достоинства,  и  тут  кнутом
стегает эта, в  принципе,  жердь-девка.  Нахмурился,  выдавая  обратно  ее
альбом, хотя хотелось разглядеть получше солдат в красных мундирах,  белые
разрывы и реку, ее синь...
     - Вон, у хозяйки моей погляди, - сказал небрежно Акишиев.  -  Картина
знатная.
     - Я ее видела, - пискнула опять деваха.
     - В лесу-то не до картин тебе будет. - Акишиев при ней закурил, сидел
он в спортивном костюме, развалясь.
     - Да, - сказала она, - будет не до картин. - Привстала. - Я прошу вас
взять меня с собой, готовить я могу неплохо, честное слово.  -  На  пороге
она, опустив голову, спросила: - Вы не обидитесь на меня? В следующий раз,
пожалуйста, одевайтесь, когда к вам приходят  посторонние.  И  у  девушек,
прежде чем закурить, надо спросить разрешение.
     Она  нагнулась,  чтобы  выйти.  Акишиев  чмокнул  губами:  плям-плям,
растерянно оглядел себя, удивленно пожал плечами.
     -  Послушайте,  -   постучала   она   в   окно,   -   а   скамейки...
С_к_а_м_е_й_к_и_ - хорошо! Слышите, хорошо!


     "Ты еще! - делал он плям-плям, никак не умея подобрать слова. -  Леди
мне нашлась, мадам, госпожа! Да... Повариха в лунной  ночи!  В  спортивном
костюме не нравлюсь!" Но где-то  в  глубине  души  у  него  вдруг  явилось
чувство стыдливой застенчивости за свою оплошность, он знал  ведь  о  том,
что перед женщиной надо стоять так, чтобы не унизить ее. И  быть  прилично
одетым. Кто бы она ни была. Ведь ты-то не свинья какая!
     Что-то еще доброе подкатило к нему: не побоялась, врезала между глаз,
хотя вроде и нанимается, а  врезала...  Чего  нанимается-то?  Директорская
свояченица, сказал - возьми, возьмешь, никуда  не  денешься...  Однако  он
вновь увидел ее лицо, лицо простоватое, в конопушках, увидел выражение  на
нем и решил, что она говорила все это ему не потому, что брала и  умничала
- для тебя, дурак Акишиев, говорила-то  она,  для  твоей  пользы  и  твоей
культуры. "Эй, погоди!"  -  крикнул  он,  быстро  одеваясь;  приятно  было
сознавать еще, что она его за скамеечки похвалила.



                                    9

     Иннокентий Григорьев ворвался около десяти вечера. Клавкины дети  уже
спали, да и сама Клавка укладывалась; теперь она сидела перед  зеркалом  и
причесывалась, кроме всего еще вымазав  на  широкое  свое  лицо  полтюбика
крема. Бить Сашку Григорьев не собирался. Судьба-индейка. Жить всем  надо.
На берег радостный выносит мою ладью девятый вал.  Оказывается,  стихи  из
него прут! Тоже - образование. Иннокентий  Григорьев  похлопал  Клавку  по
плечу.
     - Что, Иннокентий? Слетел с высоты? - одними глазами, не  двинувшись,
в маске, засмеялась сквозь зубы Клавка.
     -  О  вы,  отеческие  лары,  спасите  юношу  в  боях!  -  ухмыльнулся
Григорьев.
     - Не будь лапотника, не было бы бархатника, - зубами  одними  сказала
Клавка. - Научится.
     - Нехорошо, Клава! - Иннокентий Григорьев  стал  перед  ней  на  одно
колено. - И в рядовых бы годик мог твой квартирант походить.
     - А чего ему в рядовых ходить, хоть бы  ты  и  грозил?  Срубленные  и
приготовленные деревья где лежат?
     - Можно подумать, Клава, только это лежит.
     - На что ты намекаешь? - Клавка резко встала, сняла маску с  большого
лица, глаза ее посерели, они глядели с презрением и не испытывали никакого
угрызения совести. - На что, спрашиваю, намекаешь?
     - На многое... Да ладно! Я заниматься ничем  не  стану,  писать  тоже
никуда не буду, кто и что в бумагах создает одно, а в других бумагах  идет
другое...
     - Говори да не заговаривайся. А то попросту и не попадешь  с  ними  в
поездку. Бузотер ты великий, это все знают. Он, - кивнула на  Акишиева,  -
тоже вскорости разберется. Останешься тут без заработка.
     - Не пугай, Клава. Не лишь ваш совхоз стоит тут. Много таких совхозов
на этой земле. И не во всякий отличник боевой и политической подготовки на
Мошке приплывает в одиночку.
     - А к нам, видишь, приплыл. И народ рад, что  не  будет  зависеть  от
тебя, такого. Ты бы опять поехал и что-нибудь бы отчудил. Обвел бы  совхоз
вокруг пальца... А греться от твоего добра заготовленного - не погреешься.
Запугал ты всех своей хитростью и ешо пугаешь.
     -  Да  ладно!  -  снова  произнес,  уже   примирительно,   Иннокентий
Григорьев, - какая-то ты стала невыносимая. Может, я тебе  чем  в  прошлом
году не угодил, а?
     Клавка промолчала.
     Иннокентий Григорьев подошел к Сашке.
     - Давай, мужик, пять. Все остальное пустое. Давай пять, дружок!
     Он хлопнул в подставленную ладонь Акишиева.
     - Подвинься, мужик. А ты... - взглянул на Клавку, - все-таки он  тебе
за квартирку сполна платит. Пошла бы к  себе.  Кремы  твои  распространяют
жуткие запахи. Баба ты богатая, а кремов себе никак не наберешь на Большой
земле. Ты погляди вон на директоршу. У нее какие кремы!
     - Директорше из Москвы присылают.
     - А ты, что же, за свои деньги не  найдешь,  кто  бы  тебе  присылал?
Жадная просто ты. Иди, иди, не сверкай глазками. Поговорить нам с  мужиком
надо. С новым, так сказать, начальничком. - И ухмыльнулся.
     Интерес Иннокентий Григорьев имеет. Он лесосеку подглядел сам, еще  в
прошлом году. Рубить там  одно  будет  удовольствие.  Вода  близко.  Плоты
вязать - и разом все тащить можно на  буксире.  В  лес  далеко  забираться
зачем?
     - А размер ежегодной вырубки? - Акишиев заморгал глазами.
     - Размер ежегодной вырубки лесного материала с определенного  участка
леса только лесоруб может определить. Иным не  дано.  Это  мы  сами  можем
только свидетельствовать.
     - Сами, что ли, определять?
     - А тебе нужны в гости лесовщики? Лесовщики они и есть лесовщики. Они
тебе так насоветуют рубить,  что  ты  нарубишь,  а  потом  долго  вывозить
станешь. Долго. И то останется.
     Клавка уже давно ушла. Иннокентий Григорьев вытащил бутылку.
     - В прошлом году, ты что же думаешь,  я  промашку  совершил?  Нет,  я
промашку не совершил. Я  лес  заготовил.  Его  приняли.  Заплатили,  между
прочим. Если бы не ты, я с этого леса еще бы снял.  Так  ведь  просто.  Он
лежит. Я берусь его доставить за дополнительную плату. Мало, что договор в
прошлом году был. Не подрасчитали мы в прошлом году.  Нам-то  указали  где
рубить? Указали. Мы там и рубили...
     Клавка вернулась к туалетному столику.
     -  Не  забивай  ты  мозги  человеку.  Все  равно  ведь  по-вашему  не
получится. Один раз обманул совхоз, то в другой раз  еще  не  обманешь.  -
Взяла крем "Пчелка", поджала губы. Халат у нее расстегнулся,  полные  ноги
виднелись, белая ночная рубашка плотно облепила их. - Вы его не  слушайте.
В чем другом - да... А в этом... Дохлая это мышь!
     И ушла, и хлопнула дверью. "Взяла бы, что ли,  перенесла  зеркало  из
моей комнаты, - смущенно подумал Акишиев. - А то мода - ходить по ночам  и
демонстрироваться..."
     Иннокентий Григорьев не спеша выпил.
     - Чего ты перед ней? Ну чего? У нас должен быть полный  заработок!  -
Узкий рот его еще более сузился,  тяжелый  лоб  выпукло  выступал  вперед,
неприбранные волосы неопределенного  цвета  вздыбились.  Глаза  Григорьева
насупились, на скулах выступили и заиграли бугры. - Сколько  всякого  леса
стоит! А этот вонючий совхоз наш - как опорный пункт. Мы лес,  скажем,  не
будем рубить там, где не положено. На своем  горбу  тянуть  станем  его  к
речке,  чтобы  в  плоты  сбить.  А  геологи?  Геодезисты?  Дорожники?  Все
бросились осваивать. Лес под корень срезают. На  топку,  на  одни  заборы,
чтобы свои конторы обгородить. Ей что? Сидит мягким местом на своем  стуле
и ждет, пока ты ей в лапы за ее старания перед директором в твою пользу не
отвалил...
     -  Выходит,  руби,  где  заблагорассудится?  Страна  большая,  придут
города, все равно ничего не останется - куда его беречь?
     - Ты правильно  понял.  Руби  -  пока  рубится.  Чистые  и  смешанные
лесонасаждения... Это в сказках. В наших краях  до  скончания  века  будет
трудно ступать человеку. И лесонасаждения потому - тьфу,  отпадут  они.  -
Маленькие глаза Иннокентия Григорьева сверлили с  любопытством  задумчивое
полусонное лицо Акишиева. - Это потом люди  понастроят  тут  всякого  рода
лесопильни, все под корень  вырубят,  вывезут...  Чего,  выходит,  беречь?
Руби, руби! Это наш заработок... Пока они станут вывозить, мы вырубим!
     - Я понял, -  голос  Акишиева  затвердел.  -  Понял,  Иннокентий.  Но
пиленый лес в штабелях нужен на законных основаниях. И тот ваш лес тоже на
законных основаниях поднять обязаны, погрузить  в  плоты  и  дать  совхозу
материал под постройку  жилья.  Вся  и  проблема.  -  Потянулся  к  своему
стакану, взял его  бережно  в  руки,  долго  глядел  в  коричневую  мутную
жидкость. - И геологи, и строители, и геодезисты, и дорожники, всякое  они
ищут и всякое, бывает, незаконно курочат. Я, Иннокентий, родился в  лесах.
Знаю, как у нас после войны его курочили. Я пацаном без штанов бегал...  а
плакал, когда лесины валились. Понимал! Жалко.
     Иннокентий Григорьев набросил на свое лицо веселость:
     - Да ладно тебе, тоже воспоминания! То  время  было  одно,  а  сейчас
прогресс.
     - Прогресс теперешний начинался с  той  сознательности  послевоенной.
Лес не  трогали,  было.  Стоят  землянки,  люди  в  конурах  живут,  а  не
трогали... А ты не туда гнешь, Иннокентий.
     Иннокентий встал, взял двумя пальцами бутылку за горлышко и  постучал
в стенку:
     - Ты все слышишь? Вот, оказывается,  какого  гаврика  нам  подсунула.
Сознательный! Точно святые  облизали!  Ничего  не  скажешь!  -  Он  нервно
засмеялся. - Только в гроб лечь с его сознательностью я не собираюсь.  Пуп
за копейки пусть сам рвет! Хочу заработать! И чтоб никто мне не мешал!
     Он ушел, хлопнув дверью.
     А Клавка тут же появилась на пороге, она была уже в одной рубахе, без
халата. Одной своей маской прошелестела:
     -  Шлеб  соль  эшь,  а  правду-матку  ежь?  -  И  маска   заулыбалась
саркастически,  одними  большими  сочными  губами.  -  Хто  прямо   ездит,
квартирантик дорогой, дома не ночует...
     И стала перед зеркалом снимать новую свою, то ли огуречную, то ли еще
какую маску. Лицо ее было теперь бледнее, шея по-лебяжьи расправлялась  от
первых морщин, которые стали атаковать ее с недавних пор.
     Он уже не думал о ней как о женщине, когда она  опять  ушла  к  себе,
хотя слышны были постельные  шорохи  в  ее  комнате,  вздохи  и  скрипения
пружин. Тугое, сдобное тело, видать, воткнула она  в  широкую  белоснежную
свою кровать с красным шелковым одеялом и белым кружевным  пододеяльником.
"Красиво живет, чертовка",  -  восхитился  Акишиев,  раздумывая:  ложиться
теперь же? или погодить? Что-то подспудно тоскливое  и  нежное  заставляло
его прислушиваться к топоту звуков в соседней комнате, из этих  звуков  он
выбирал кое-что для себя; было до духоты сладко думать о  чем  попало,  не
хватало сил отвязаться от воображения,  какая-то  сила,  не  зависящая  от
него,  заставляла  его  не  ложиться  в  холодную  одинокую   постель,   а
по-воровски жадно прислушиваться.
     Он  увидал  альбом,  оставленный,  видно,  той  дылдой,  и   невольно
потянулся к нему. На открытой странице, на том месте, где запоздалые  кони
перебегали заснеженную, заледенелую Неву, у самого берега  стояли  широкие
размашистые слова: "С надеждой! Ваше имя я запомню  среди  других.  У  вас
изумительно чистые, искренние, непорочные  глаза.  Да  сохранит  их  аллах
такими до дней долгих, длинных и порой не таких и  счастливых.  Ваш..."  И
шла роспись: или Козлов, или Мослов. Рука у этого или Козлова, или Мослова
твердая, уверенная, размашисто-небрежная. Заметил  тоже,  -  усмехнулся  к
чему-то Акишиев, и вновь увидел ее глаза. А что? Ничего, а? Теплое  доброе
чувство опять прилило к нему, и он, погашая в себе этим  чувством  желание
прислушиваться к тому, что делалось  в  соседней  комнате,  разглядывал  в
альбоме портрет женщины с такими же, как у этой девчонки, большими черными
красивыми глазами.
     "Бывает же,  -  сказал  сам  себе,  -  бывает,  а?  Такая-то  красота
неописуемая! Как же она поедет с нами? Мы же  -  мужики,  мужланы,  а  она
нежная, и с такими претензиями. "Вы, пожалуйста, оденьтесь", - передразнил
он, но мягко сделал это, с добром и пониманием.
     За стеной уже вроде примолкло, в окно бил свет,  хотя  Акишиев  точно
знал, что в Клавкиной комнате тишина, сумрак и пахнет хорошо  -  духами  и
сладкой помадой. Он встал,  потянулся  до  хруста,  тело  его,  молодое  и
жадное, стремилось к вольнице,  к  каким-то  своим,  ведомым  только  ему,
наслаждениям. Грудь его заходила чаще от резких движений, по мнению Сашки,
успокаивающих в дури, отгоняющих разный мираж.
     С женщинами Акишиев был знаком уже давно,  с  тех  пор,  как  однажды
пришла к ним в дом подружка старшей  сестры  Верка  Зимина...  Вот  так  и
получилось,  как-то  быстро,  с  остервенением,   гадкость   потом   долго
преследовала Сашку, но  время  прошло,  все  это  нехорошее,  поспешное  и
трясучее улетучилось, осталась живая Верка с манящими движениями, и  потом
повторилось уже в лесу, когда