се  примолкли,  очень  удивились  прозорливости   Иннокентия.   Ага,
вляпались  бы!  Иннокентий  теперь  выглядел   прочным,   умным   вожаком.
По-мужицки понимающим все, что кто-то еще своим умом не додумал.
     Метляев  зашел  к  ним,  когда  поехали   по   третьей.   Удивительно
по-пижонски выглядел он: белые брюки, молочного цвета туфли  с  дырочками,
рубашка в клетку и цветной шелковый галстук. Перед тем как сесть,  Метляев
вынул платочек и положил его на белоснежную подстилку.
     Все к нему привыкли и потому не стали докучать шутками. Лишь Мокрушин
нехотя глянул на его  аккуратно  уложенные  волосы  с  четким  пробором  и
загудел:
     - Што, в бане был?
     - В бане, - буркнул Метляев.
     - Вот как поддал, - крикнул Васька Вахнин, - и дождя  не  заметил.  -
Первый же захохотал. - Ты, Мокрушин, небо-то в году раз видишь?
     - Вижу, - прогудел Мокрушин. - А те ч„, показать его?
     - Покажи ему, покажи! - подтрунил кто-то.
     - Он ему в следующий раз  покажет,  -  сказал  Иннокентий,  глядя  не
по-доброму на Ваську, затевающего бузу, -  Мокрушина  в  трезвом  виде  не
тронь. - Я, братцы, предлагаю выпить еще раз за нашего друга  и  товарища,
наполним рюмки и поднимем их по обычаю, не чокаясь. Поехали!
     - За Саню!
     - За Акишиева!
     - Пусть ему в другой раз земля пухом станет!
     - Чтоб все было хорошо...
     - Дай бог ему здоровья, - болтнул кто-то, не зная сам, что говорит.
     - За упокой души...
     - Вдуматься, хороший мужик сгублен.
     Застучали вилками, тарелками. Ели рыбу. Ели  салат.  И  говорили  уже
громче обычного. Пьянели на  глазах.  И  это  от  того,  что  хозяйка,  по
наущению Иннокентия, к охотничьей водке подкинула несколько бутылок спирта
- девяносто с лишним градусов.  Причем,  никто  не  отказывался.  Метляев,
например, с Мокрушиным дербалызнули по чайному стакану. Причем, Метляев не
закусил  ни  грамма.  Единственным,  кто  не  внял   расплывчатым   словам
Иннокентия  про  Сашку,  был  Метляев.  Ему  сразу  не  понравилось,   как
Иннокентий, говоря о Сашке, в общем-то утаптывает его в  могилу  поглубже.
Хотя сам и предупреждает: о мертвых плохо  говорить  не  стоит.  От  всего
этого, от этой какой-то хитрой паутины, оплетавшей прах Акишиева,  Метляев
наливался свирепой ненавистью и к себе, и к Иннокентию, и даже  к  молчуну
Мокрушину, неустанно пьющему, как перед потопом.
     Что-то в словах Иннокентия Метляева не устраивало.  Не  мог  он  этим
словам радоваться. За что же на Саню-то? Да впервые Метляев - он, Метляев!
-  с  этим  парнем  почувствовал  себя  нужным,   не   просто   человеком,
зарабатывающим _к_у_с_к_и_-тысячи, а интересно думающим о том, как и  куда
пойдут по цепочке - слово-то какое привязалось! - все эти поднятые будущие
пиломатериалы, которые они-то заготовили с Григорьевым в том месте, откуда
их было не поднять. Поднял их Саня! Умом своим поднял,  пупком  и  разными
механизмами. Чего же тихо глумиться  над  мужиком?  Чего  плести  паутину?
Чтобы личность свою выпятить? Да гроша ломаного не стоишь  ты,  Григорьев,
против Саньки!
     Иннокентий, чутьем собачьим уловивший перемену в настроении Метляева,
раскрасневшийся, подобревший, в этой уже общей полупьяной суматохе  сменил
свое заглавное место и подсел к Метляеву, все  еще  пытающемуся  оберегать
складки на своих отменных брюках.
     - Ну, давай выпьем, - сказал Иннокентий, приобнимая своего дружка.
     - Давай, - согласился Метляев.
     - Давай выпьем и закусим.
     - Давай...
     - Закусим, потом опять выпьем, на воздух выйдем.
     - Давай...
     - Чего ты сегодня? Раскис, побледнел?
     - Чего?
     - Да, говорю, не такой какой-то...
     - А-а! Думаю! Ты, говорит, Коля, _ч_т_о_? Я подсматривал за  ними,  а
он: ты, говорит, Коля, что?  Ты,  Иннокентий,  никогда  так  с  людьми  по
большим праздникам не говорил... А он думал обо всех.  А  ты  в  разговоре
всегда на макушке, наверху... Вшивые мы с тобой одиночки, куколки в  белых
штанах и вязаных японских кофтах!
     -  Ну,  это  ты,  допустим,  загнул,  -  по-дружески  обнял  товарища
Григорьев. - Я, к примеру...
     - Ага, я. Видишь, я... А Санька говорил  _м_ы_.  Он  это  _м_ы_  даже
объяснял. Пусть и со слов  Нюшкиных.  Умное-то  он  налету  подхватывал  и
внедрял. Понял, внедрял!
     - Так он же из армии только вернулся,  -  попытался  сгладить  шуткой
Григорьев.
     - А мы с тобой, значит, не были там? Ты  умным  себя  считаешь  после
этого?
     - Да демагогия все это! - стал нервничать Григорьев.
     - Демагогия? - Ты меня тогда, Иннокентий, извини.
     - Ну кто говорит, что такие вещи  демагогия?  -  Григорьев  попятился
назад. - Такие вещи, конечно...
     - Такие вещи складываются из дела, ты понял меня! А его дело на виду!
Ты, извини меня, нагадил, а он за тобой лес вытащил.
     - Не ты, а  мы,  -  сцепил  зубы  Григорьев:  ему  начинало  все  это
надоедать.
     - Извини! Тут извини-и! Не мы, а ты! Тебе Мокрушин, скажем,  говорил,
что это бросовое будет дело? Говори,  говорил?  Говорил!  Мы  рубили-то  в
такой низине, что канал потом какой  рыли?  А  рыл-то  день  и  ночь  Саня
первым. Вот он и человек. А мы с тобой эту свинью подсунули. Демагогия?
     - Ты что же думаешь? Он там надорвался? - не  выдержал  Иннокентий  и
стукнул по столу кулаком. - Да ты погляди  на  всю  его  жизнь!  Его  люди
надрывали без нас с тобой! Твой коллектив  надрывал,  объединенный  общими
делами и общей работой! В групповых объединениях он твоих надрывался!
     - Из-за нас, таких! - грохнул и Метляев. - Из-за меня,  тебя  на  пуп
пер! Ты, оказывается, тоже пронюхал, какой у него диагноз? Пронюхал?
     - Заткни глотку!
     - О-о! Заткни глотку! Бить будешь? Пьяного бить будешь? Сам-то ты  не
пил, хитрый! Сам-то ты в начальство к нам лезешь, как купец, споив  быдло!
А Саня: ты, говорит, Коля, _ч_т_о_? Я подглядывал, что они  разлеглись-то,
а он говорит: ты, Коля, что? Бей! Бей, падла, штаны мои новые  рви!  Зачем
они мне, если я после всего голым хожу по  миру!  Я  прикрываюсь,  а  люди
тычут: "О, это ведь из-за него Саня-то наш помер! Не от отравы!"
     - Ты ведь сам, дешевка поганая, всем долдонил: отравили, отравили!  В
новых-то штанах Клавке в ... въехать хотел... И свою Зиночку  отправил  на
Большую землю. Да, знаешь, что я из тебя сделаю коклетку на закусон!
     Иннокентий Григорьев попер было на Метляева, но вдруг встал громадный
Мокрушин поперек комнаты:
     - Не смей! Больше пальцем никого не тронешь, ежели в артели оставим!
     - Значит, бунт на корабле? - Иннокентий еще храбрился.
     - Баста! - Мокрушин горой насунулся над  столом.  -  Нельзя,  братцы,
после Сани жить по-зверски. Невмоготу это мне, к  примеру...  Как  хочете,
братцы!
     - И мне тоже, - засуетился Васька Вахнин.
     - Ты бы замолк, застегнулся бы  на  засов.  -  Метляев,  покачиваясь,
вышел из-за стола и направился к выходу.
     Испепеляюще глядел на них Иннокентий Григорьев.



                                    14

     Все на земле угомонилось. Даже птицы и те притихли. Интересно было за
ними глядеть: уйма их сюда наприлетала, с  самых  неожиданных  направлений
шли они гнездиться; летели и с юга, и с севера - птица-то войдет в  полосу
хорошей погоды и по  ней,  этой  полосе,  поворачивает  к  дому,  к  своим
гнездам... Люди в количестве девяти человек - не птицы,  приползли  они  в
эти болота на железных колесах. Хатка оказалась, естественно, не  занятой,
в первые же часы загула печь, так натопилось, так жарко стало,  что  ночью
сбросили с себя одеяла, хотя на дворе было холодно, ненастно.
     За окном шумел лес: кедровые  сосны,  березовые  рощи,  расправлялись
травы: купальница, кровохлебка, крапива... Акишиев встал, ему не  спалось.
Одел болотные сапоги, накинул брезентовый с капюшоном плащ и, чтобы никого
не будить, пошел к месту, где лежал неподнятый лес.
     Он прошел мимо сидящих  под  навесиком  Метляева  и  Васьки  Вахнина.
Васька весело пытался врать, как он в позапрошлом году  собирался  строить
межмикрорайонный общественно-торговый центр, рассчитанный на  30-35  тысяч
жителей, возводится он, между прочим, в Харькове на Московском  проспекте,
близ станции метро, где Васька когда-то жил со своей первой женой. Ребенок
у него там, мальчонка Славка. Понимаешь, в душу, язви  те  возьми,  запало
такое желание - хоть одним глазом поглядеть иногда  на  мальчонку.  Он  же
мой!
     Почти двадцать дней он там проишачил, жена его первая  уже,  конечно,
живет с хахалем, а Славку -  такая  мстительная  -  отправила  на  лето  в
деревню. Скучно стало Ваське, жена  в  батистовом  платье  с  вышивкой,  в
джинсовых босоножках, а хахаль ее в бархатном пиджаке, Ваське  же  ребенка
собственного не показывают; хотя не знал он, долго ли будет  жить  в  этом
городе, дружок на работе успокоил: хороший левак укрепляет любой  брак,  и
когда осыпались последние  листы,  запил  он  по-черному,  один  на  один.
Почему, как? Они живут, а Славка же тоже человек.  Приходит  он  в  жизнь,
ничего не может, руки у него слабые, ноги у него  слабые...  Ну  чего  ты,
Метляев, смеешься? Все ведь за него решают баба, с которой я не  разведен,
и ее хахаль в бархатном пиджаке. Славка-то, поди, хитрил - у него чуть что
- слезы, в губки лезет целоваться. Немудро жизнь построена перед ними!
     - Что же ты хочешь, чтобы он с тобой по здешним болотам таскался?
     - Я? Я хочу, чтобы он в суворовское пошел. Загубят они его.


     Акишиев специально замедлял шаги, гасил  их  топот,  чтобы  послушать
Васькин разговор. Забулдыга. Вот тебе и  забулдыга!  В  каждом  -  человек
сидит, - улыбнулся про себя Акишиев, углубляясь в тайгу.
     Дождь все сыпал и сыпал, хотя просветлело,  уже  и  не  такая  мутная
неразборчивость была вокруг. Вдруг  в  тишине  что-то  хрустнуло,  Акишиев
оглянулся. Тьфу ты, лешая! Стояла Нюша, тоже в болотных сапогах, в плаще и
косынке. Она как-то в  этой  сумрачности  помельчала,  даже  ростом  вроде
меньше стала.
     - Ты чего? - спросил он.
     - А я с вами, можно?
     - Сама пришла и сама спрашивает: можно! Что я место занял все - иди!
     - А куда вы?
     - Как куда? На рекогносцировку.
     - Значит, на разведку?
     - Считай и так.
     Пошли молча, он вышагивал, не заботясь о ней, но Нюша не отставала ни
на пядь. Чего бы ей идти? - думал Акишиев о своем  деле.  -  Лежала  бы  в
тепле. Завтра ведь вставать чуть свет.  Но  ему  было  хорошо,  неодиноко.
Пусть идет. За мужиками-то тоже так вот шли  по  глухомани.  Ведь  шли  же
первые здесь когда-то. Упорства  у  них  было  ой-ой-ой!  И  бабы  шли  за
мужиками. Теперь, гляди, край-то полнится делами какими... Спать-то и  нам
некогда! У него было какое-то особо приподнятое настроение:  доехали,  как
птицы долетели, благополучно, схода и в бой бы!
     Он давно уже рвался к работе. С директором  они  приезжали  сюда,  он
кое-что прикинул и наметил, и сейчас хотел еще раз убедиться, что прикидка
его не высосана из пальца - болотный мужик, Акишиев знал,  что  в  прошлый
раз не ошибся. Теперь он ее, прикидку свою,  подбрасывал,  как  циркач,  и
так, и этак поворачивая ее в свою сторону. Рядом шла  и  что-то  бормотала
про себя Нюша. Ему стало еще хорошее, и он спросил полушутливо:
     - Ты что шепчешь-то? Молишься?
     - Ага, - засмеялась она  грудным  смехом.  -  Послушайте  молитву-то!
Неподвижно стояли деревья и ромашки белели во мгле,  и  казалась  мне  эта
деревня чем-то самым святым на земле...
     - Ты еще и стишки сочиняешь, девка.
     - Да вы что? Это же Рубцов! Вы что, не знаете?
     - Нас в армии учили другому.
     - И этому учили, неправда!
     Он остановился, удивляясь ее непримиримости и серьзности.
     - А ну, а ну как, скажи еще, - и когда она, краснея,  вновь  выпалила
ему этот куплет, он согласился: - Да, ты права!
     - Правда, понравилось?
     - Понравилось, - искренне  признался  он:  что-то  и  на  самом  деле
защемило от простых и незамысловатых слов.
     - А я еще знаю, - обрадовалась она. - Хотите прочитаю? Правда, вы  уж
меня не ругайте, когда собьюсь...
     - Валяй, - привалился он к кедрачу, закуривая. Лопату, которую нес  с
собой, воткнул в землю  и  на  нее  облокотился  потом,  внимательно  Нюшу
разглядывая.
     Она покрасивела, ноздри как-то  разошлись,  стали  резко-белыми.  Ты,
гляди, бабочка, - ахнул он.
     - Как я подолгу  слушал  этот  шум,  когда  во  мгле  горел  закатный
пламень! Лицом к реке садился я на камень и все глядел, задумчив и  угрюм,
как мимо башен, идолов, гробниц Катунь неслась широкою  лавиной  и  кто-то
древний клинописью птиц записывал напев ее былинный...
     Что-то опять  сжало  Сашкино  сердце,  к  горлу  подступила  какая-то
сладкая тревога.
     - Погоди, погоди! - перебил он. - Ты что-то читаешь, мать моя, такое,
о чем я теперь же, когда шел, думал! О прадедах наших думал, ты уж извини,
- он засмущался, - про ваш пол думал, -  уже  хохотнул.  -  Как  шли,  как
делали... Ужасно это хорошо, а?  Как  думаешь?  Оставили-то  нам  что,  а?
Замечательное, дева, оставили все!
     - Это так тоже и писатель сказал, - восхитилась она.
     - Да-к, выходит, верно. Писатель-то думы наши и подслушивает.  Сердце
у него - как локатор, ловит все хорошее.
     Нюша стояла и с восхищением глядела на него.
     - Вот, оказывается, вы какой!
     - А какой?
     - Замечательный.  Ну  право,  право  -  замечательный!  Можно  я  вас
расцелую?
     - Так целуй.
     Она подошла на цыпочках и нежно  чмокнула  его  в  щечку.  Место  это
обожглось губами, он вздрогнул и неистово  привлек  ее  к  себе,  стараясь
поймать ее большие губы.
     - Ой, ой! - простонала она. - Не надо-о...
     - Чего не надо-то? Чего? Чего ты боишься-то?
     Она вырвалась и пошла от него.
     - Погоди! Ты неправильно меня поняла! Погоди! Я ведь серьезно... Я  и
жениться... - Он говорил горячо и бессвязно.
     Но она все шла, не оглядываясь.  И  так  в  молчании  они  прибыли  к
наваленному в ложбине лесу.
     Лес мок в воде, но вода эта была местная, из реки не зашло и капли.
     Акишиев был уже вроде иным. Вроде ничего не случилось.  Он  не  хотел
вспоминать, что было с ним всего-то несколько минут тому назад. Только про
себя шептал: "Ладно! Ладно! Занимайся,  Саня,  делом!  Все  то  -  потом".
Отмеривая шаги, вдруг направился в обратную сторону, к ближайшему  озерцу.
Он мерял, сколько же до него метров, и она, все еще недоверчиво  глядя  на
него, шла за ним.
     Она его поняла потом - вот здесь надо прокопать, к озерцу, а там,  до
реки-то - пятнадцать шагов! Ловко! Он решил вызволить этот лес волоком, по
воде, но для этого - прокопать канаву. Сколько тут работы?
     - Когда думаешь начать? - Нюша перешла на ты легко и непринужденно.
     - А вот теперь же и начнем!  -  засмеялся  он  радостно  и  смущенно,
приглушая смех, спросил: - Не обиделась, коза, за глупость?
     - Глупость и есть глупость. Вот это посерьезней, товарищ Александр! -
Она кивнула на порядочное расстояние, отделявшее наполненную водой ложбину
от озера.


     Когда Акишев закричал "падйомм!", лишь Васька поначалу  схватился  за
свои штаны и рубаху, но, увидев, как все спят, тоже улегся.
     - Подъем, ребята, - уже тише, сказал Акишев. - Работать пора!
     Иннокентий  поглядел   на   светящиеся   часы   и   серьезно   сделал
предупреждение:
     - Ты, бригадир, что, псих? Три часа мы всего и отдыхаем.
     - Вода уйдет, копать надо по-быстрому! - Акишиев говорил все тише.
     - Какой замок, какие двери? - вызверился Метляев. - Чего ты? С  бабой
не нажался, и, понял, - падем!
     - Дурак, ты, Метляев, осел! - Нюша стояла на пороге.
     - Аллах с вами, - сказал Акишиев. - Потом сами жалеть будете!
     И ушел в дождь. Нюша пошла за ним.
     - Жрать сами будете готовить! - крикнула зло она и хлопнула по-мужски
дверью.
     - Видал, - паскудная баба, - заметил миролюбиво Метляев,  укладываясь
опять в постель. - Она же тебя и пугает еще.
     - А чего? Родственница директора, - хихикнул  Васька  Вахнин.  -  От,
падла, жизнь покатила. Все на блате, все на знакомствах. Ты, думаешь,  эти
брючные костюмы моя бывшая баба как достает?  По  блату-у!  Хахаль  у  нее
парикмахер, понял! Модные прически делает...  А  я,  рабочий  класс,  сука
буду, о-о, погляди! Хожу в такой робе! Для кого жизнь пошла? Для  мясника,
для спекулянта, для...
     - Заткнись!  -  Мокрушин  давно  уже  поднялся  и,  кряхтя,  охая  от
удовольствия своего здорового существования, одевался.



                                    15

     Поселок лежал на голой земле, буграми спадающей к речке Сур, с каждым
днем убывающей  все  больше  своими  водами  далеко,  в  океан.  Три  ряда
деревянных двухэтажных домов были выстроены лицом к речке; это были  новые
дома, поставленные уже за два года директорствования Зяблова;  он  жил  на
втором  этаже,  занимая  с  семьей  четыре  комнаты,   одна   из   которых
принадлежала Нюше. Здесь, правда, она не жила, как только  поползли  слухи
об отравлении.
     Да и уходу отсюда, из директорской квартиры, предшествовала небольшая
горькая сценка. Обычно она жила с директоршей в нормальных  отношениях.  А
тогда... Тогда на дворе  лежал  снег  он  уже  был  мертвый,  заноздрился,
почернел. И вот  на  этот  снег,  Нюша  однажды  выплеснула  испитый  чай,
выплеснула неподалеку от колотых  директорских  дров.  Как  озверела  жена
директора! Была это хорошо сохранившаяся  тридцатипятилетняя  женщина,  по
специальности врач. Тут она решила заменить  санэпидстанцию.  Уж  как  она
долго и грязно кричала на Нюшу за ее промашку. Тут будет зараза,  тут  все
отравятся! "Чтобы я не видела вас!"
     Нюша пыталась сперва отшутиться, но ходила она в эти дни, как в  воду
опущенная, шутка прозвучала жалким оправданием, и  это  вроде  подстегнуло
жену директора. У нее возник хамский назидательный зуд, она орала  хрипло,
никогда раньше Нюша подобного от Зябловой не слыхала.
     -  Игрунья!  Интеллектуалочка  с  мизерным  мировоззреньицем!   Сними
розовые очки! Несчастная снобка! Проживешь  ты  несчастный  отрезок  своей
книжной жизни в вакууме! И тебе,  и  твоим  так  называемым  друзьям  надо
подумать о смысле всего существования!
     Нюша  что-то  возразила  тихо  и  кротко,  -  каждого,  мол,  терзает
по-своему необходимость человеческого самоутверждения, и  вновь  нарвалась
на белый гнев.
     - Ты не понимаешь, что настоящие люди заботятся не только о  себе?  -
спросила в упор Нюшу директорша, когда девушка горько  расплакалась.  -  В
этом суть нравственности. Мой муж, как думаешь,  должен  налаживать  здесь
жизнь, имея рядом с собой родственное несовершенство?
     Она говорила еще много и зло, и Нюша по наступлении вечерних  сумерек
собралась и ушла к своей подруге Наде, ненке, уже к тому времени  вышедшей
замуж за тракториста Ивана Подобеда. Займу  на  дорогу  -  совхоз  к  тому
времени еще с артелью не рассчитался: запутанное дело с  Сашкиной  смертью
отодвинуло выплату денег, - уеду!
     Так она к ним и  пришла.  Иван  Подобед  недавно  вернулся  из  своей
мастерской, нестерпимо пахло от него бензином, потому как начищал он  свой
друндалет к весенне-летнему полевому сезону. На дворе отпевала осень,  она
в последний раз заглядывала уже в сырые  леса,  отцветала  душистыми  еще,
собранными в метелку цветками, желтела березовым  хороводом,  не  радовала
поздними рассветами и ранними сумерками, роняла между грибов-подосиновиков
с пуговку ростом перья улетающих птиц.
     И Нюше нестерпимо, до боли захотелось еще  раз  взглянуть  на  Сашину
могилу и, отплакав напоследок, уехать к себе домой, назад в деревню. Пусть
смеются - наромантилась, пусть!  Пусть  что  хотят  делают  дома:  ругают,
почему не ужилась у  родственника,  такой  он  знатный,  такой  могучий  в
делах... Уехать и не возвращаться, никогда  сюда  более  не  возвращаться!
Оттерпеть там, в своей деревне, отплакать