, пойти хотя бы в молочницы.  Или
куда в другое  место  устроиться.  Посмеются-посмеются,  народ-то  добрый,
простит ее и стремление  уйти  в  город,  и  сделать  жизнь  свою  богаче,
интереснее, и эту вечную насмешку над ними,  деревенскими,  как  они  серо
живут и не желают жить по-иному...
     Вещей у нее было - всего-то рюкзачок. Вместе с ним, неся его за своим
горбом,  ссутулившись,  пошла  к  краю  поселка,  мимо  этих   двухэтажных
безразличных домов с набросанными поленницами у  порогов  и  сараев;  окна
были уже синие, затемненные, - свет от совхозовского движка еще  не  дали.
Печаль  давила  ее,  безудержно  хотелось  рыдать,  нестерпимо  захотелось
человеческого участия, добра, душевного тепла. Разве нет людей поблизости?
Разве заплесневели они в этих двухэтажных новых домах? Или  у  них  всегда
было все хорошо? Или никогда не было слез, расстройства,  крика  по  самым
простым делам, которые для них самих не  простые  и  не  так  сладкие?  Ну
проснитесь же, вы! Да сколько можно заглушать свои потребности!
     Так,  путаясь  во  мху,  начинающем  звенеть  своей  свежестью  и  от
наступания ногой зелено пахнуть, дошла  к  могилкам.  Было  уже,  кажется,
темно, хотя свет мягко лился  и  лился  с  не  уходящего  на  покой  неба.
Вдалеке, в поселке, вспыхнули огни, ветер хлестко прошелся между  поднятых
на жерди ящиков... Усопли, затихли.  Были  такими,  как  она.  И  затихли.
Жизнь, жизнь! Бежали, падали и, наконец, усопли, затихли! Ни  оскорблений,
ни оправданий, что не справились с делом... Видите ли, так уж  постарались
о_н_и_!  Нашел повод послать на лесозаготовки. Добился, чтобы  и  поварихе
сто процентов дали заработка. В руки счастье привалило... А ее приспичило!
Время - делу, потехе - час. "Или в другой раз тебе не было бы желания?  На
что он тебе  был,  Акишиев-то,  ежели  за  него  такая  баба,  как  Машка,
ухватилась? Ну не Машка - Клавка! До меня, думаешь, не доходит?  А  теперь
оправдывайся перед твоей матерью - не подсобил... Не понимаешь  ты,  дева,
что мать твоя как стала  после  войны  вдовой,  так  и  не  видала  лишней
копейки, все бедовала с вами...  Не  виновата  ведь  она,  что  жизнь  так
завернулась и родственник с войны не вернулся".
     "А вам, - шептала она, гладя ящики, прикладываясь  холодной  щекой  к
жердям, - вам ни оскорблений, ни трепетного дыма  и  тумана...  Не  звенит
струна в тумане... Какие же надежды? Нет, не вам, а мне? Какие? Вы лежите,
спите и спите. А нам жить и мучиться..."
     Потом она нашла свой русский холмик.
     Из тысяч холмиков она бы нашла его, если бы даже ей  крепко  завязали
глаза и если бы спутали веревками руки и ноги. Она прикатилась бы к  нему,
этому небольшому холмику русскому...
     Долго она плакала на этом увядшем уже, каменеющем  от  ледяных  струй
ветра холмике. Санечка, Саня! А ничего, Санечка! Я -  ничего!  Только  вот
ты... Зачем же так-то? Все, все, Саня,  еще  неизведано  было  тобой,  еще
столько было жизни впереди, и вдруг погасло окно, и вдруг темь навалилась!
Удаль твоя, родненький,  была  такой  большой  -  не  обнимешь  дары  твои
царские! Все осталось от тебя, хотя ты здесь мало прожил. Все осталось.  И
черная, и светлохвойная тайга, и купальницы, и ромашки... Шумят  и  сосны,
которые ты не дал порубить им, Григорьевым разным... А ты -  лежишь!  Тихо
как без тебя! Сладкий мой, любимый! И ничего я тебе не дала - ни  радости,
ни счастья! Прощай! Прощай! Я тебе летом  буду  присылать  и  горицвет,  и
сон-траву... Прощай! Будет у тебя цвести на  могилке  все  самые  красивые
цветочки, все самое живое... Я ведь не по своей воле уеду!
     И так еще много причитала, и так еще стояла, как  тополь,  и  женские
цветки ее здесь, в этой жуткой  тишине  полуночи,  полудня  рождали  новые
дерева, и дерева эти, полные тревоги и добра, ползли  по  буграм  к  речке
Сур, и корни их цеплялись тревожно в мерзлую, такую,  оказывается,  глухую
землю...


     ...Уже на второй день Акишиев выздоровел!
     Такой оказался здоровяк!
     Вернулся с кордона он от Михайлыча, бородатого лесника.
     Акишиев вроде и не лежал совсем недавно без памяти, будто и  не  было
того, что Нюша его подобрала у канавы, где застряло бревно и  где  он  это
бревно ворочал, да, видать, неловко бревно соскочило  и  что-то  произошло
нехорошее. Акишиев не давался Мокрушину, - тот же, неподалеку  вызволявший
бревна, прибежал, схватил, как младенца, Сашку и отпер к этому Михайлычу.
     Вся бригада, до того прибитая таким неожиданным исходом (они в теплой
землянке  отсиживались,  а  он,  Акишиев,  вкалывал  за  всех),  когда  он
вернулся, радовались. Вина их  перед  ним  угодничала,  и  первым  в  этом
преуспевал Иннокентий Григорьев.
     Бревно, которое вытаскивал Акишиев через канаву, - вода в ней к  тому
времени спала, и пришлось бревна последние тоском таскать, - было одним из
последних. Теперь оно было тоже связано в плоты, и  Григорьев  хозяйничал,
покрикивая на людей уже у связанных плотов.
     До бревнышка вызволили лес прошлогодний, который Григорьев,  попросту
говоря, тогда загубил. Повалить повалил, а на место не  доставил,  Акишиев
же, видишь, сумел все сделать честь по чести...
     С богом решили теперь гнать плоты  к  поселку.  Иннокентий  по  части
вывода плотов на большую воду был мастак. Акишиев согласился с тем,  чтобы
ему вести их в совхоз. Сказал, чтобы ехали.
     Оставался он здесь с Нюшей и Мокрушиным.
     Собственно, Мокрушин сам напросился остаться,  хотя  в  поселке  тоже
хотелось ему побывать, гульнуть, и то еще да  се...  Мокрушин  был  мужик,
однако, совестливый. Первым он догадался, что Акишиеву понадобится, может,
его плечо: боек-то боек бригадир, но не настолько, чтобы  самому  с  собой
справиться. Мокрушин решил остаться в помощниках...
     Плоты Иннокентий Григорьев вывел из последней заводи и в  самом  деле
мастерски. Сур уже успокоился, воды его  посветлели,  берега  были  сухие,
плескался он внутри тихо и покойно, но еще был упругий,  подхватил  плоты,
поднял на свою холодную спину и понес: к поселку, к океану,  как  несет  и
несет все, построенное человеком, а так же вырванное с корнем природой...
     И ловок Иннокентий был в те минуты! Лицо его раскраснелось,  весь  он
радовался. Стоял впереди, на самом первом плоту, и ему  махали  они  трое,
оставшиеся на берегу до нового их приезда...
     Когда скрылись за поворотом, Акишиев пошел, чуть прихрамывая, к себе.
А эта Борода, Мокрушин, увидав, что Нюша  увязалась  за  ним,  оставил  их
стыдливо наедине и пошел вглубь, от воды...
     Нюша ничего не замечала, она так радовалась,  что  видит  Акишиева  в
добром здравии, что невольно можно  было  подумать:  и  глупая  ты  девка!
Заслепило что-то твои глаза, чего ты?
     Они зашли в густую прошлогоднюю траву, и  Акишиев,  сорвав  травинку,
взял ее в рот, как папиросу. Нюша глядела на него  не  отрываясь,  он  это
заметил,  он  видел  ее  голые  руки,   видел   будто   всю   -   молодую,
радостно-растревоженную. Она остановилась у разлапистой  громадной  сосны,
как могла обняла ее и уткнулась головой в пахучий бок, откуда живьем  била
желтая смола.
     - Я так, Саша, напугалась, - сказала она. - И так  теперь  рада...  -
Счастливо рассмеялась. - Я вас, Саша, все равно люблю...
     - Не надо, Нюшенька... Сердце мое не разрывай...
     - Не буду больше, Саша. Только любить тебя мне никто не запретит.
     - И ладно... И ладно, Нюша! - Акишиев опустил  низко  голову.  -  Все
это, Нюша, так длинно и нескладно... Думаешь так, а выходит по-иному...
     - Никто, Сашенька, меня не заставит по-другому о тебе думать. Я люблю
тебя... Не боюсь ничего... Для тебя ничего не жалко... Ты слышишь?
     - Да, Нюша... Пойдем... Не надо...
     - Ты ничего не бойся... Я тебя упрекать не стану...
     - Идем, Нюша... Гляди, там этот бородатый  леший  заждался...  Гляди,
уже стучит, за дело принялся...
     - Я тебя не пущу с ним работать... Ты должен отойти,  хоть  несколько
дней.
     - Как же, Нюша? А дело-то кто за меня делать будет?


     ...Вездеходчик Крикун, высланный ей  на  помощь  Иваном  Подобедом  с
самыми добрыми намерениями, встретил ее  на  пустыре,  где  ненцы  убивали
обычно оленей. Она шла не видя ничего, и ноги ее стучались о сотни  рогов,
белеющих даже в ночи. Внизу при зачинающейся непогоде  кричала  и  стонала
речка, где-то, совсем и неподалеку, завыла волчица. Нюша приостановилась у
самого берега, переступив последние, недавно снятые с  нежных  убитых  тут
животных рога, и вздернула руки  кверху.  Она  долго  бессвязно  говорила,
бормотала, читала. Четко, ясно звенели под конец строчки: "Катунь,  Катунь
- свирепая река! - выговаривала Нюша. - Поет она таинственные мифы о  том,
как шли воинственные  скифы,  -  они  топтали  эти  берега!  И  Чингисхана
сумрачная тень над целым миром солнце затмевала, и  черный  дым  летел  за
перевалы к стоянкам светлых русских деревень..."
     - Нюша, Нюшенька! - Крикун близко подошел к ней, бережно приобнял.  -
Нюшенька, не надо, Нюша! Ну не надо!
     Глухо стонал дальний ветер, с порывами принося сюда холодный северный
воздух, он был чист, свеж, но так туг, наморозен, что дышалось с продыхом,
тяжело, и глухо била в груди боль.
     - Кто ты? - спросила Нюша, вовсе не театрально, в голосе  ее  звенела
особая струна, вот-вот эта струна должна была лопнуть, и  вся  душа  тогда
разбрызжется последними, умирающими звуками.
     - Я Крикун! Ты меня не узнаешь? Нюша, Нюша!
     Он взял ее и, тихо подталкивая, повел,  и  она  пошла.  Первые  капли
ледяного дождя стукнули по этой и  без  того  мокрой  земле  -  луговинам,
болотам, кочкам, вертолетной прибитой площадке, потом дождь пошел и пошел,
и лил уже, не переставая, до самого дома Крикуна.
     У самого порога Нюша, видно, опомнилась, она попыталась вырвать  свою
руку из зажатой горячей ладони Крикуна, но тут  же  смирилась  и  зашла  в
темные сенцы, ничего не чувствуя и не слыша.
     - Ты будешь жить теперь у меня, слышишь?  -  зашептал  Крикун,  жадно
целуя ее в соленые щеки, в мокрый лоб, в ее руки, плечи. - Зачем  ты  так?
Зачем? - Он, смешно торопясь, вздрагивая всем телом, снимал  с  нее  плащ,
мокрую кофту, ее грязные ботинки.
     - А зачем ты так? - спросила она, видимо, придя в себя. -  Я-то  ведь
порочная!
     - Нюша, Нюшенька! Так что с того? Нюша...
     Он силой одевал  на  нее  мягкие  свои  тапочки,  силой  усаживал  на
кровать, пытаясь ее раздеть.
     - Я сама, - сказала она.
     - Ну вот и добре... Вот и хорошо...
     - Крикун, зачем ты все это затеял? Учти, Крикун,  я  никого  не  хочу
позорить... Ни тебя, ни директора, ни директоршу. Вы сами по  себе,  а  я,
как река, сама по себе...
     - Ну и ладно, Нюшенька... Я ведь тебя давно люблю, Нюшик мой!  А  что
было, то сплыло. Тоже как в реке, плывет, плывет, дальше и дальше...
     - А что было, Крикун? - Она уже разделась и, зябко ежась, свела  свои
девчоночьи, налившиеся красивой полнотой, плечи.
     - Что было, говорю, сплыло, - жестче обычного сказал Крикун, торопясь
тоже сбросить и грязные сапоги, и мокрую телогрейку.
     - Нет, ты мне скажи, что было!
     - А что бывает между бабой и  мужиком?  -  Крикун  хихикнул,  пытаясь
приобнять ее эти оголенные плечи и  тиская  в  руке  маленькую  черненькую
родинку на правом плече. - Смотри, какая она  занятная?  -  Он  потянулся,
чтобы поцеловать это черненькое пятнышко.
     Нюша оттолкнула его.
     - Не смей! Я Сане даже не разрешила!
     - Ох, ох, ох! Саня, Саня, Саня! Это не разрешила, зато то  разрешила!
- Балуясь, он хотел ее повалить.
     Она его опять резко оттолкнула.
     - Да ты человек или нет? - зашептал он. - Или железная  какая?  Я  же
тебя ласкаю, целую тебя! Я ведь за тобой, как кутенок бегаю...
     - Уйди! "Саня, Саня!" Да вы все здесь его пятки не стоите! Все,  все,
все! И вертолетчики, и вездеходчики, и рыбаки, и дураки! Все, все!  -  Она
торопливо одевалась. - "Саня!" Да ты что? Он - не тронул меня! Пальцем  не
тронул!
     - Ври! Пальцем он ее не тронул!
     - Он святой! Слышишь, Крикун, святой!



                                    16

     -  Ты  откуда  такой  взялся?  -  Мокрушин  большой,  нечесанный,   с
любопытством присел на корточки, изучая Акишиева, весело и добродушно.
     - А оттуда  от  самого!  -  Зло  вгрызался  в  землю,  дальше  уходя,
пробиваясь к озеру.
     - От самого тебе вроде и рановато, не по черным кудрям.
     - А у меня дед побелел на ветрах, вот так-то, да отец в эту войну.
     - Чего же тогда к нам своим пехом, без протекции?  -  Мокрушин  гудел
по-доброму.
     - Потому, как нелегко жилось, решил изменить малость, в свою  сторону
счастье завернуть. - Сашка Акишиев ни разу  не  передохнул,  все  рубил  и
рубил лопатой, он ни разу не поглядел на Мокрушина,  но  симпатия  к  нему
звучала в его шутливо-серьезных  словах.  Он  понял,  что  этот  лохматый,
небритый человек - его сторонник, ему тоже нелегко живется, и все же он не
такой и несчастливый человек,  вот  теперь  же  опустится  в  сырую  щель,
пробиваемую к озеру,  и  пересиливая  все  в  себе  тяжелое,  грубое,  что
породила в нем нелегкая его  жизнь,  будет  с  удовольствием  выворачивать
комья мерзлого грунта.
     Так и случилось. Мокрушин,  перекрестив  богов  и  матерей,  отцов  и
дедов, ахнул потом в тугую землю лопатой и пошел,  пошел,  как  экскаватор
выворачивать глыбы почвы, увитой кореньями и вековой падалью.
     Бились они вдвоем долго, и опыт, поначалу одинокий, рождался  у  них.
Уже друзьями, единомышленниками, злыми и  непрощающими  других,  тех,  что
остались  там,  они  вышли  из  своих  щелей  и  упали   в   траву.   Было
солнечно-сказочно,  теплынь,  разыгравшаяся  вдруг,  присела  на  всю  эту
болотную шумиху и стонала птичьим весельем, ласковой  порывчатой  духотой,
входившей в их жадные приуставшие тела.
     - А парень ты ничего, - хрипло сказал Мокрушин. -  Ничего!  С  тобой,
как пишут-то ныне, в разведку можно бежать.
     - Да и ты, брат, ничего, понятливый.
     -  Я-то  привычный  к  разумению.  -  Мокрушин  собирался   закурить,
оглянувшись  как-то  растерянно  вокруг,  махнул  рукой  и  спрятал  опять
сигаретку. -  Детство-то  мое  здесь,  неподалеку  прошло...  что  к  чему
понимаем. А ты, значит, решил к воде пробиться?
     - Как можно скорее.
     - Да-а, соображаю. Убежит вода вскорости.
     - Убежит.
     - Да-а...


     Акишиева эти слова будто подстегнули. Он встал, взял торопливо лопату
и опустился в щель.
     Мокрушин еще немного полежал.
     - На пуп рвешь, - сказал нехотя он.
     - Ничего, он давно уже порван. - Акишиев засмеялся.
     - Ну и дурень, гордись! - Мокрушин  уже  медленнее,  без  той  давней
охоты, опустился в свое логово и, поработав  немного,  заговорил.  Отец  у
него в объездчиках ходил, жили на кордоне. Занимались охраной леса-то всей
семьей. Каждый  идущий  в  лес  предъявлял  документ,  выданный  на  право
заготовки дров, ягод, сена.
     - При случае-то, - крикнул и Акишиев, - и у нас тоже  скоро  находили
всякого нарушителя.
     - Ты что, тоже лесной леший?
     - Отец мой перед войной в лесорубах ходил.
     - Да-а, тогда время было замечательное. Теперь-то  мы  все  валим  да
валим... Оглянуться некогда. Голубая тайга!
     - Именно голубая.
     - Послушай, парень! А чего все же ты к нам махнул? Чего не на БАМ или
еще куда?
     - Не люблю, когда много  слишком  скапливается,  -  засмеялся  как-то
нехотя Акишиев.
     - Понятно. Значит, где-то задело?  Высокие  материи,  как  говорится,
через себя пропускал, через свою правду? - Мокрушин был,  оказывается  вот
из каких. - Досталось поди за что-нибудь?
     - Ну, это ты брось. Громких слов не приемлю, а, если хочешь знать...
     - Хочешь знать, хочешь знать! - пробурчал Мокрушин. - Вот так и здесь
будешь строить? Заводной, говорю, ты! А мы здесь такие и не  иные,  понял?
Раз на пуп сам возьмешь, два, три. Говорю, не останется тебя...
     - Останется! Меня на всех хватит!



                                    17

     Теперь Крикун шел по тому же поселку  более  решительно,  чем  тогда,
когда с грохотом вылетел из  собственной  избы,  Нюша,  уже  вполне  Нюша,
задвинула тогда на засов дверь, так и пришлось Крикуну ночевать  у  своего
кореша Ивана Подобеда,  пока  хозяйничала  в  его  хате,  приводя  себя  в
порядок, к отъезду.
     Крикун  прослышал,  что  следователь  перед   отъездом   заглянул   к
директору, Крикун шел тоже к следователю.
     Весь поселок, кажется, был сегодня пьян,  и  Крикуну,  чистенькому  и
доброму в намерениях, неприятно глядеть  на  такое  позорище  при  высоком
районном начальстве. Он брезгливо сторонился пьяных. Но от Васьки  Вахнина
ему отвертеться не удалось.
     -  Ты  куда,  тезка?  -  спросил  его  Васька,  печальный  и  впервые
опустошенный. - Погоди! Давай пойдем вместе! - Он схватил его за  руку.  -
Да погоди ты! Я  тебе  про  межмикрорайонный  общественно-торговый  центр,
Вася, не буду толковать, ты не бойся! Я тебе про  бригадира  нашего...  Ты
Саню-то, поди, неплохо знал?
     - Знал.
     - Дрались мы сейчас за него... Ты погляди,  о-оо-о!  Шрам  видишь  на
губе?
     - Кто это тебе?
     - Метляев Колька. В зубы, сволочь, бьет! А ему, - Васька  снова  стал
самим собой, беззаботным весельчаком, - а я ему штаны новые  располосовал!
Как бритвой писанул!
     - Дураки вы!
     - Конечно, дураки.
     - Иннокентий у вас там один что-то и тянет.
     - С виду только, да и кажется это! Послушай,  а  ты  же,  говорят,  в
Нюшку-то солидно втюхался, а?
     Крикун вытянул свою руку из цепкой подвыпившей тезкиной ладони.
     - Иди, Вася, иди!
     - Куда, Вася? Ну куда? Он-то, Саня, ушел. А мы с  тобой  уйдем?  Нет,
Вася, от себя не уйдешь... Никуда не уйдешь! Ты и  уйдешь,  а  тебе  будет
что-то сниться, Саня будет сниться! Скажет: "И аллах с вами!"  И  будет  в
одиночку вкалывать. У всех нас он в глазах, Вася, стоит.  Метляев-то  меня
не понял, я ведь только с точки зрения  философии,  -  смысл-то  жизни  не
заключается в том, чтобы "биться" в одиночку. Не  понял  Метляев,  и  -  в
зубы! Я -  подхалим!  Да  мне  самому...  А-а,  Вася!  Опять  же,  если  с
Иннокентием не поедем, загнусь я, Вася, здесь. Алкашом, Вася, сделаюсь.  А
Славка, сын? Что я ему скажу? А ей я как докажу? Она в джинсы,  и  я  тоже
такие  брюки  куплю,  как  у  Метляева.   Оденусь,   пройдусь   по   этому
межмикрорайонному общественно-торговому центру...
     - Не пройдешься ты, только грозишься.
     - Доеду!
     - Не доедешь! Доедешь до  первой  остановки,  врежешься  в  ресторан,
Вася... Да какой там ресторан - в забегаловку,  где  чернилом  торгуют,  и
пиши - пропало!
     - Плохо, тезка, ты рисуешь... Вот Саня по-другому рисовал! Он верил!
     - И с Саней вы пили.
     - Не по столько. Мы с Саней постепенно завязывали.
     - Завязывали, завязывали и завязали хлопца!
     - Беда  наша  общая...  Не  одного  меня  вини...  Поглядел  бы,  как
дубасились! - Засмеялся тут же: - Так свадьба-то скоро? Чего  ты  жмешься?
Отвалил бы для начала. Ты же башлюгу гребешь лопатой...
     - Послушай, парень, - сказал Мокрушин, когда Нюша пошла за вторым,  -
женись ты на ней. Счастлив будешь... Ты заметь, как глядит-то она на тебя.
     - Так это поначалу, - усмехнулся Акишиев.
     - Нет, не скажи! Так баба глядеть просто  не  может...  А  та...  Ты,
брат, в той ошибешься...
     Акишиев молча доедал первое.
     - Чего  молчишь-то?  Чего  ты  ей  должен?  Слыхал  нечаянно  я  твой
разговор... Пустое! Ты той ничего не должен! А этой, возьми и отдай все.
     - Нельзя тоже на несчастье строить счастье.
     - Бесполезное говоришь. Не для Клавки это.
     - Все равно - человек она.
     - Ты, что же? Так на каждой женился?
     - В том и беда, что не на каждой.
     - Или ты в самом деле святой, или дурак. Гляди, счастье тебе  само  в
руки просится.
     - Мо