жет, ты и прав.
     - Куда и прав! Бери ее! Молодую, в теле... Ты  погляди  внимательней!
Она же для счастья и создана. Наливается, как румяное яблочко...
     Нюша занесла второе. Радостная, весело спросила:
     - А чего говорили и замолчали?
     - Секретничаем, - хихикнул Мокрушин. - Про тебя секретничаем.


     Молодой красивый лейтенант сидел у директора за столом и  пил  чай  с
черничным  вареньем.  Подворотничок  у  него  был  расстегнут,  кобура   с
пистолетом сдвинута на  бок  -  чтобы  не  стучала  при  поворотах,  когда
лейтенант  обращался  с  разговором  к  хозяйке  дома,  которая  сидела  у
лейтенанта почти за спиной.
     Крикун постучал и зашел. Директор ему почему-то обрадовался.
     - Вася, - сказал. - Проходи, Вася!
     Не прошел, и не сел.
     - Вы, товарищ лейтенант, всему верите, что  Нюша  вам  наговорила?  -
спросил с вызовом.
     - А в  чем  дело?  -  Лейтенант  отставил  чашку,  встал,  застегивая
воротник и поправляя кобуру.
     - Дело-то в том, что наговаривает она на себя! Ничего у нее с ним  не
было. Не было, понимаете!
     Все трое они переглядывались - лейтенант, директор и директорша.
     - Я что хочу этим сказать? А заступиться за нее некому! Вы  и  валите
все на нее!
     - Кто же это, Вася, на нее валит? - усмехнулся директор.
     - А вы и валите. Вы! - Он, наконец, присел. - А я даю вам слово,  что
Нюшу я защищу. Она чистая, и вы ее не троньте и мизинцем!
     - А где ты был раньше? - грубо спросила директорша.
     - Там, где и все! - Крикун не отвел взгляда.
     Директор вздохнул:
     - Мы все всегда чуть-чуть припаздываем, Вася.
     Директорша иронически усмехнулась и, подойдя к Крикуну вплотную,  зло
спросила:
     - Ты, Вася, всюду распространяешь, что она  чистая  и  незапятнанная,
мол, и не жила с Акишиевым, так? А мы и такие и сякие... Так?
     - Вера! - крикнул директор.
     - Что Вера? Вера, Вера! Я первая? Все мы гнались за ней,  все!  Вера,
Вера! А ты, - она наступала на Крикуна, - что ты-то путаешься под  ногами?
Жених паршивый! Что же не уберег ее?
     - Как не уберег?! Что с ней?! - Крикун теперь испуганно  отступал  от
нее. - Как не уберег?
     -  У  Ротовской  травилась  она,  твоя  чистая!  -  крикнула   хрипло
директорша. -  Артистка  из  погорелого  театра!  Ах,  ах,  ах,  мы  такие
оскорбленные!
     - Вера! Вера-а-а!


     Мокрушин взял ружье и сказал:
     - Я, Сань, пойду побалуюсь. - После  сытного  обеда  бородатый  леший
раздобрел и, уходя, им подмигнул загадочно. - Часиков через пяток ждите.
     - Может, и я с тобой?
     - А ее куда? Испужаится еще... Охраняй уж...
     ...Потом он подсел к ней, и она была рядом. Снова  что-то  нахлынуло,
как там, первый раз, и он приобнял ее, и ему показалось, что плечи ее,  на
которые он положил руки, вдавились вместе с его  рукой.  Он  почувствовал,
что она неподатлива, что она как-то боится его.
     - Ты что? - зашептал он.
     - Не надо, Саша.
     - Чего не надо-то?
     - Не надо, миленький.
     - Так, а как же ты?.. В прошлый раз-то... Сама же хотела...
     - То было, Саша, в прошлый...
     - А теперь, значит, отрезала, не любишь, значит? - Он ерничал. -  Про
того Мослова, или Мосолова, вспомнила? Или как его по-другому?
     - Сашенька, что же ты говоришь-то? Я люблю тебя, одного тебя... Но не
надо, Сашенька... Ты сам будешь ругать себя... Замучаешь себя...
     Он долго молчал.
     - Все, завязано! - сказал приобнимая. - Не надо. Действительно, Нюша,
не надо...



                                    18

     Лишь на четвертый день они  догнали  воду  -  слишком  много  времени
потеряли  на  демагогии,  как  определил  потом,  признавая  общую   вину,
Иннокентий  Григорьев.  Искусственный  канал   соединился,   когда   сняли
перемычки. Вода из озера хлынула вниз, несколько часов она лила шустро,  и
три четверти леса, поваленного безалаберно в  разных  местах  лощины,  они
волоком, по воде, перетащили за сутки. Потом, когда вода в речке  упала  и
озеро "потекло" в сторону реки, работы пошли тяжелее, а  последние  лесины
буквально тащили по грязи...
     В те часы была их жизнь неимоверно тяжелой, жестокой и  суровой.  Они
зверски орали друг на друга, и на  своего  бригадира,  кажется,  в  первую
очередь. Это он выдумал им такую программу! Он, ни кто иной.  Забыли,  как
день назад  хвалили  его,  превозносили  и  делали  богом  -  решил-то  он
пронблему, можно сказать, полушутя-полусерьезно. Всего день назад он был в
их глазах особый, замечательный парень, он упал им в  качестве  подарка  с
неба -  хозяин,  деятель  и  борец,  счастливый  человек  трудной  судьбы.
Иннокентий так говорил, подмазываясь, и тот же  Иннокентий,  когда  уловил
другое настроение людей, стал потихоньку их  уводить  в  иной  бок.  Зачем
стоило, мол, затевать все это даже без малой механизации? Чужой, злой  его
голос бил хлестко, и от губительных суждений эти и  без  того  злые  люди,
пахавшие без передышки почти трое суток, сатанели.
     - Хватит, - закричал первым Метляев, - к черту эту остальную часть.
     Можно было его понять. Весь  он  почернел,  ибо,  как  простаку,  ему
вместе с самим бригадиром и Васькой Вахниным в этих  условиях  доставалась
самая тяжелая часть работы: лесины им надо  было  выковырять  из  болотной
жижи и тоском тащить до канала, где еще осталась какая-то часть воды.
     - Доделаем, - рассудительно успокоил бригадир, подталкивая жердь  под
очередную лесину. - Ну, взяли, Коля! Еще один плотик, и баста!
     Они взяли еще и еще, потом еще, и уже выбились  из  сил  перед  самым
обедом. Нюша им принесла обед  сюда,  все  потянулись  к  лужку,  где  она
расстелила скатерку. Лишь Акишиев не уступал,  пихая  к  каналу  очередную
лесину.
     ...Если бы кто-то потом описывал его историю, он, конечно, сказал бы:
Акишиев здесь первый раз подорвался, здесь он, потеряв в них  веру,  решил
доказать: до  последней  лесины  можно  вызволить,  до  последнего  бревна
привезти в строящийся поселок. Он не ушел даже тогда, когда остался  один:
ушел и Мокрушин.
     Лишь помогала ему Нюша. Последнюю лесину  они  перекатывали  долго  и
бесполезно, Акишиев не сдался и после того, как где-то под ребрами у  него
ойкнуло, в глазах поплыли черные мухи,  он  уткнулся  коленом  в  грязь...
Потом он встал, потом он дотащился до плотов, потом он последнее  бревнище
увязал, еще что-то Нюше сказал, и упал  на  еловую  постель,  сготовленную
кем-то. Он уснул мертвым сном.



                                    19

     "Стоит ли это все того, чтобы отдавать свою жизнь  капля  за  каплей?
Совершать такие поступки, умирать на плоту от боли? Есть-то дела  крупные,
благородные! Что же метать  бисер  перед  свиньями?"  -  "Тихо,  Нюшенька,
сладко поспи!  Не  стоят  они  того!"  -  "Одни  живут  и  поражают  своей
исключительностью, а он... Он, знаете о чем  рассказывал,  когда  упал  на
плоту и говорил мне тихо, скрывая  страдание:  "Метляева  ты  зря  так  не
долюбливаешь! Привлекательный человек! Хочет ведь лучше  стать"...  Это  о
том самом Метляеве, который  по  сути  первым  поставил  Сашу-то  в  такое
положение.  "Верить  надо  в  людей,  Нюша!  Человек  сложный,  умный,  но
изломанный... Он десятым в бедной семье рос... Доброту-то и этот  леший  в
себе скрывает. Говорит, запряжет, бывало, тятя в бричку Орлика. На душе  -
сладко от езды быстрой!"... Они бросили его,  он  надорвался,  а  виду  не
показал"... - "Спи, спи!" - "Как же... как же...  Идут  люди,  их  в  кино
показывают... мысль о долге каждого перед человечеством...  а  тут...  тут
всего простой пример... Как же теперь буду жить!  Без  Сашеньки,  без  его
смеха, без дела его..."


     Акишиев  упал  на  еловую  постель.  Внутри  все  разрывалось,   боль
усиливалась с каждой минутой.
     - Ты-ка, дай мне водички, - попросил он.
     Нюша опрометью бросилась за кружкой, которая была в куче посуды  там,
на лужке.
     - Зачем? Ты из ладошек...
     Она, волнуясь, спешно вымыла руки и зачерпнула в большие свои  ладони
студеной речной воды.
     Он стал нежадно пить.
     - Пахнет-то, - сказал он, глядя на нее ласково, - снегами... Как  это
ты пела-то? Идут белые снеги, и я тоже уйду?
     - Где болит, Сашенька? - Она впервые так назвала его  и  прильнула  к
его тяжело поднимающейся и опускающейся груди.
     - Ничего, уже проходит... Который теперь час-то?
     - Рассветает, поди, - сказала она.
     - Вот жизнь! - он  тихо  улыбнулся.  -  Все  свет  и  свет,  ни  тебе
полнолуния, ни тебе темноты...
     - А  полнолуние,  Сашенька,  теперь  и  есть...  Ты-ка   взгляни   на
небо-то...
     - Ага, полнолуние... Ты не обидешься на меня, что я тебе скажу? Нет?
     - Нет, - тихо прошептала она, догадываясь, о чем он ей скажет.
     - Ты самая красивая девушка, Нюша...  Но  согрешил  я...  Согрешил  с
Клавкой... Совесть меня мучает...
     Она замерла, напружинилась вся.
     - Клавка-то растерялась... Растерялась... И вдумчивая,  и  мучает  ее
что-то, а я-то и вовсе болезненно  сознаю,  что  теперь-то  нельзя  ничего
переиначить... Нельзя...
     Она не отвечала ему, в душе тяжело что-то билось, и она не  понимала,
как надо поступать ей.
     - Вот и вся мудрость... Самая ты красивая  девушка,  а  совесть  меня
мучает... Это все-то не придумаешь и не пропоешь, как в  песнях,  это  все
потому, что в обратную сторону не повернешь... Почитай  мне  что-нибудь...
легче, глядишь, будет!


     Мокрушин, вернувшись к ним, увидел их рядом, - она над  ним  плакала.
Мокрушин поднял ее, вынес на  берег,  затем  бережно  выносил  и  Санькино
обессиленное тело. "Что же  ты  так-то?  -  шептал  он.  -  Чего  же  так,
выходит-то? - он говорил сам с собой. - Ну, ничего! - Сам себе и  отвечал.
- Потерпи! Мы тебя к Михалычу, на кордон, там и доктор... Там и бабка  его
травкой отпоит..."
     Нюша шла за ними следом и все ревела, до самого кордона.



                                    20

     Наконец, все выяснилось. Лишь  Клавка  не  сдавалась,  настаивала  на
суде, грозилась сама дать десять лет, не меньше. Но отпущенная и никем уже
не задерживаемая, Нюша уезжала на той самой Мошке, на  которой  приехал  в
поселок Саша Акишиев.
     "Саша, Саша! - повторяла про себя, когда Мошка закачалась на волне. -
Да умерла бы я - не отравила, Саша! Родной мой! Кто же доглядит тебя?"


     - Хорошо, что уехала, - сказал следователь. - Сидит таких  понапрасну
много.