ать,  не  счел  нужным  умалчивать  о своих
     тогдашних сомнениях. В них, в воспоминаниях - Время.

     <Вспоминаю свой  разговор с  инженером Н.  В.  Некрасовым (тем  самым
думским депутатом.  - А. Ш.), ставшим министром путей сообщения Временного
правительства.   Я  спросил  его,   скоро  ли  будут  объявлены  выборы  в
учредительное собрание,  почему все еще тянется неизвестность,  вызывающая
всеобщее беспокойство.
     - Потерпите еще немного,  -  сказал он.  -  У  нас положение тяжелое,
нелады между  Керенским и  командующим армией.  С  одной стороны,  реакция
начинает набирать силы и  шевелиться,  а с другой -  приехал из-за границы
Ленин и призывает ко второй, уже пролетарской, революции.
     - Каковы же ваши перспективы? - спросил я.
     - Если  не  возьмут  верх  Ленин  и  большевики,   все,  может  быть,
уладится...
     Мое  впечатление было таково,  что и  сам министр не  знает,  чем все
кончится...  Россия бурлила,  как  котел,  от  столкновения противоречивых
высказываний и требований (...).
     В  сентябре движение отряда генерала Корнилова к Петербургу показало,
что  реакция в  государстве собирает силы,  чтобы захватить власть в  свои
руки  и   не   допустить  слишком  радикальных  преобразований.   Тучи  на
политическом горизонте сгущались, предвещая грозу, которая и разразилась в
октябре восстанием большевиков под  руководством Ленина.  Что мог думать о
нем  мирный  гражданин  -   ученый-геолог,  не  знакомый  ни  с  силами  и
намерениями  Временного  правительства,   ни   с   планами  революционного
пролетариата?
     ...И вот мы сидели дома,  слышали грохот орудий, трескотню пулеметов,
видели на небе облачка дыма при разрыве гранат и шрапнелей. В стену нашего
дома  попала граната,  некоторые стекла были разбиты залетавшими пулями...
Газеты, конечно, не выходили, радио еще не было...
     Утром,  2  ноября,  мы  узнали,  что белые войска сдались...  Дворник
нашего  дома  принес  известие,  что  буржуев  будут  резать,  но  не  мог
объяснить,   кого   подразумевают  под   термином  <буржуй>  -   всех   ли
состоятельных людей, или только определенную часть их.
     Тревожно прошла  зима...  Материальное положение становилось трудным,
цены на съестные продукты повышались,  а размер моей пенсии за выслугу лет
по горному ведомству не увеличился.  Выдачи с  текущего счета в  банке,  в
котором у меня еще оставались средства,  полученные при экспертизах,  были
приостановлены. Но я все-таки колебался...>

          Летом 1918  года  Обручев  принял предложение начальника горного
     отдела,  созданного незадолго перед  этим  Высшего  совета  народного
     хозяйства и, получив удостоверение ВСНХ, выехал 1 сентября на юг.
          Планы Владимира     Афанасьевича     по-прежнему      оставались
     неопределенными.  Он  согласился провести разведку огнеупорных глин и
     мергелей для  некоего  цементного  завода  в  Донбассе,  который  еще
     оставался  в  частном  владении.  Он  подумывал  о кафедре геологии в
     Таврическом (Симферопольском) университете и послал  туда  заявление.
     Хотелось одного - работать! Но где?
          Семью разбросало.  Сергей,  блестяще   окончивший   университет,
     работал в Москве, в Геологическом комитете. Старший сын уехал в Ялту,
     к своей невесте, младший - в Харьков, чтобы поступать в университет.
          Харьков, куда   с  трудом,  кружным  путем,  добрались  Владимир
     Афанасьевич и его жена,  был уже занят немцами,  которые оккупировали
     большую  часть  Украины.  До ноября Обручев успел провести разведку в
     Донбассе, но путь в Москву был к этому времени уже отрезан. В декабре
     пришла  недобрая  весть  из Ялты - умерла молодая жена Володи,  давно
     болевшая туберкулезом.  Немцы уже уходили с  Украины,  и  Обручевы  в
     конце декабря сумели добраться до Ялты.  В Симферополе была Советская
     власть,  в Ялте - Временное правительство.  В  конце  зимы  Советская
     власть установилась и в Ялте, но весной девятнадцатого года весь Крым
     был занят армией Врангеля. Два года Владимир Афанасьевич преподавал в
     Таврическом  университете,  а  вернуться  в  Москву удалось уже после
     окончательного освобождения Крыма - весной двадцать первого.
          <Мы все были рады тому,  что гражданская война и все связанное с
     ней  кончилось  и  начинается  новая  жизнь,  гражданский  порядок  в
     условиях     победившего     в    таких    трудных    обстоятельствах
     социалистического строя.  Теперь  нужно  было  включиться  в  работу,
     честно поддерживать этот строй>.
          Обручев становится  членом  вновь  организованного   Московского
     отделения  Геологического  комитета,  начинает читать лекции в Горной
     академии.  По заданию ВСНХ составляет  очерк  угольных  месторождений
     Крыма  и  обзор  месторождений нефти и газов Керченского полуострова,
     выступает на годичном собрании Горной академии с обзорным докладом об
     ископаемых богатствах России...
          <Мне пятьдесят восьмой год.  А как много еще нужно сделать.  Мне
     дорог каждый день...>
          С полным основанием можно  сказать,  что  только  при  Советской
     власти работа, труды и заслуги Владимира Афанасьевича были оценены по
     достоинству.  В 1918 году он получает  звание  доктора  геологических
     наук  -  honoris  causa без защиты диссертации.  В 1921 году - избран
     членом-корреспондентом Академии наук;  в  1926-м  -  удостоен  премии
     имени В.  И.  Ленина за книгу по геологии Сибири,  в 1929 году избран
     академиком.  В эти же годы происходит еще одно знаменательное событие
     -    издан   научно-фантастический   роман   <Плутония.   Необычайное
     путешествие в недра Земли>.
          Владимиру Афанасьевичу  уже  за  шестьдесят,  но  он  фактически
     только начинает свою литературную деятельность.
          Литературная слава академика Обручева еще впереди.


                              СТРАНИЦЫ КНИГ

          Вы помните,  в студенческие годы Владимир Афанасьевич чуть  было
     не бросил горное отделение.  Начал писать стихи,  маленькие рассказы,
     задумал роман...
          Литературные его    наклонности    можно   считать   фамильными.
     Неопубликованные воспоминания оставили бабушка Владимира Афанасьевича
     - Эмилия Францевна,  его отец.  Дядя,  Владимир Александрович, в годы
     ссылки подрабатывал литературным трудом,  опубликовал повесть,  а  на
     склоне лет - интересные воспоминания - <Из пережитого>. Тетушка Мария
     Александровна,  оставив врачебную  практику,  зарабатывала  на  жизнь
     переводами  исторических  романов  и научной литературы - она впервые
     познакомила русского читателя с трудами Дарвина, Брема, Спенсера.
          Несомненным литературным талантом обладала и Полина Карловна. <Я
     думаю,  - писал сам Владимир Афанасьевич,  -  что  свои  писательские
     способности наследовал от матери>.
          Первые литературные опыты его получили одобрительный отзыв М. М.
     Стасюлевича - редактора журнала <Вестник Европы>. А вдобавок к отзыву
     еще и совет продолжать литературную работу.
          Некоторые биографы  утверждают,  что Обручев начал публиковаться
     еще в студенческие годы и  тем  подрабатывал  на  жизнь.  Однако  сам
     Владимир   Афанасьевич  никогда  не  упоминал  о  своих  литературных
     заработках в это время и  первой  своей  публикацией  считал  рассказ
     <Море шумит>,  появившийся на страницах газеты <Сын Отечества> в июне
     1887 года,  когда институт был уже закончен.  Правда, написан рассказ
     еще    в   студенческие   годы   -   Владимир   Афанасьевич   пометил
     собственноручно: <26 декабря 84 г. - 5 января 85 г.>.
          Современный критик может отметить и некий налет романтичности, и
     излишнюю,  если  так  можно  выразиться,  <литературность>  рассказа.
     Надуманной кажется и философская концовка.
          И все же читателю будет интересно познакомиться с первой  пробой
     пера молодого литератора.


                                МОРЕ ШУМИТ

     Был  канун рождества.  Хмурое небо с  утра угрожало снегом,  северный
леденящий ветер налетал порывами и  свистел в  обнаженных ветвях деревьев.
По  улицам  города теснились люди,  торопясь сделать покупки к  празднику,
катились сани,  весело гремя колокольчиками,  грязные желтоволосые чухонцы
тащили на  плечах елки вслед за  какой-нибудь нарядной дамой или смазливой
горничной. Все суетилось, спешило, готовилось.
     Такой же веселый,  как встречавшиеся мне прохожие,  шел я  по узкому,
скользкому тротуару и напевал вполголоса какую-то арию. Да и с какой стати
хмуриться,  какое горе в  мои  годы?  Приехал на  праздники домой,  всякую
заботу  об  экзаменах,  науке  и  тому  подобной скучной материи оставил в
столице и теперь наслаждался отдыхом.
     Шел я на окраину  города  проведать  старика  дядю.  Он  уже  с  лета
прихварывал,  и доктора говорили,  что зимы он не переживет;  но старик не
верил им  и  уверял  меня,  что  лет  пять  еще  проскрипит.  Я  относился
скептически  к  его  словам,  так  как  при взгляде на его исхудалое лицо,
обрамленное густой белой бородой,  на впалую грудь,  на костлявые  руки  с
прозрачной кожей, мне казалось, что и теперь передо мной не живой человек,
а мертвец.  Только глаза его жили еще; они не потеряли ни выразительности,
ни блеска и,  как бывало в давно минувшие времена,  в упор устремлялись на
собеседника.
     По мере того,  как я приближался к цели,  прохожие попадались мне все
реже,  одеты были беднее и  их  лица были сумрачнее;  каменные трехэтажные
громады  уступили  место  деревянным  домам,   а  эти,   в  свою  очередь,
покривившимся лачужкам с  крохотными оконцами.  Наконец я  вышел на шоссе:
справа  начинались  ряды  дач  с   заколоченными  окнами  и   дверьми,   с
палисадниками,  засыпанными сугробами снега,  из  которых кое-где печально
выглядывали засохшие стебли прошлогодних цветов;  тут  было уже совершенно
пусто.  С  левой стороны в  пятидесяти шагах от  шоссе у  подошвы пологого
склона  шумело  море  и  длинные  волны  с  белыми  гребнями  набегали  на
прибрежные валуны, одетые льдом, словно белой гладкой корой.
     Вот на этом-то склоне,  в полуверсте от города,  стоял дядин дом;  он
был обращен фасадом на север,  к морю;  небольшой сад тянулся возле дома и
двора.  Дом был деревянный,  но выстроенный очень прочно, так что северный
ветер  безуспешно  ударял  о  стены,  стремясь  проникнуть в  какую-нибудь
щелочку и забраться в теплые комнаты.
     Я  вошел со двора в  дом;  на мой вопрос,  как поживает дядя,  старый
слуга, снимая пальто, ответил: <Сидит в кресле, как обыкновенно>.
     Отворив осторожно двери кабинета,  я остановился:  у  окна,  лицом  к
свету,  сидел  в  кресле  дядя;  мне  видна  была только его седая голова,
утопавшая в белой подушке; я сделал несколько шагов.
     - Здравствуйте, дядя!
     Молчание.  Только  ставни за  стеной фасада похлопывали,  море  глухо
шумело, и в соседней комнате мерно тикали часы.
     <Не случилось ли что-нибудь с ним?> - подумал я и быстро, но без шума
подошел к креслу.
     Нет,  старик спал. Он был одет в теплый узорчатый халат, подпоясанный
широким  кожаным  поясом;  вытянутые вперед  ноги  лежали  на  скамейке из
медвежьей шкуры,  а голова слегка склонилась на грудь;  обе руки покоились
на  ручках кресла;  тусклый свет  декабрьского дня  падал на  худые щеки с
выдавшимися  скулами,   обтянутыми  желтоватой  кожей,  на  тонкий  нос  и
пушистые, почти сросшиеся брови, и от этого света лицо с закрытыми глазами
казалось еще мертвеннее, землистее. Неровное дыхание, прерывавшееся порой,
порой переходившее в легкий хрип, вырывалось из груди спавшего.
     Я  вышел в  соседнюю комнату и  сел  у  окна читать,  но,  прочитавши
несколько страниц,  взглянул на море, шумевшее в двадцати шагах от окна, и
задумался; поневоле мысли мои вернулись к дяде, дыхание которого сливалось
с тиканьем часов и шумом морского прибоя.
     Странный человек был  этот  дядя.  Я  его  помнил  всегда таким,  как
теперь:  высокий,  худой,  с  тем же загадочным,  пристальным взглядом под
пушистой каймою бровей.  Только лысина была меньше и борода не белая,  а с
проседью, когда я познакомился с ним пятнадцать лет тому назад.
     Жил он один-одинешенек с камердинером,  бывшим матросом,  и кухаркой;
вставал рано и,  невзирая ни на какую погоду,  гулял ежедневно часа три по
взморью. Остальное время проводил за книгами или в кресле у окна. Знакомых
он имел немного и вообще больше любил детей, чем взрослых; детей он таскал
с  собой на прогулки по взморью или в  окрестные холмы и умел занимать их.
Скрытный,  молчаливый,  он  ни  с  кем не беседовал откровенно,  никому не
поверял  своих  размышлений;  со  знакомыми  ограничивался  самыми  общими
разговорами и тщательно избегал касаться своей личности.
     Молодость свою он провел на море -  сначала матросом, потом капитаном
купеческого судна...  Во  время  одной  из  его  поездок с  ним  случилось
несчастие:  по случайной оплошности доверенное ему судно разбилось, и весь
почти  экипаж  утонул в  бурном море.  Спаслись только капитан и  один  из
матросов.
     Этот случай глубоко поразил дядю,  и с тех пор он сильно переменился.
Веселый,  разговорчивый, не унывавший никогда моряк, поседел в одну ночь и
стал  задумчивым,   молчаливым,  скрытным  человеком.  Он  бросил  службу,
невзирая на то,  что его не считали виновным, и купил себе дом на взморье,
в котором поселился безвыездно.  Это было двадцать лет назад,  теперь дяде
было шестьдесят...
     В  соседней комнате раздался сухой кашель и  затем какой-то шорох.  Я
встал и  подошел к  креслу,  из глубины которого проницательные глаза дяди
уже поглядывали на меня. Я пожал его исхудалую руку.
     - Здравствуй, мой мальчик, - сказал он, - спасибо, что наведался.
     Он  все еще называл меня мальчиком,  хотя мне было двадцать пять лет.
Это по старой памяти -  с тех времен, когда я, десятилетний шалун, ходил с
ним на прогулку или рассматривал модели кораблей, украшавших его кабинет.
     - Вам лучше, дядя? - спросил я.
     - Да,  да,  конечно,  лучше. Помаленьку поправляюсь, славно вздремнул
теперь. Что же ты скажешь новенького? У вас сегодня елка?
     Дядя  любил  слушать;   я  стал  у  окна  и,  глядя  на  море,  начал
рассказывать ему о наших замыслах по части праздничных удовольствий.
     Дядя изредка прерывал мой рассказ каким-нибудь вопросом,  не  отрывая
глаз от окна. Наконец я замолк. В комнате опять воцарилась тишина.
     Ветер  крепчал,  и  море,  насколько хватал взор,  стало  покрываться
белыми гребнями,  которые, быстро скользили по черной изрытой поверхности;
на горизонте темное море и темное небо совершенно сливались;  тучи неслись
по  небу  сплошными  свинцовыми массами  одна  за  другой.  Грозные  волны
длинными рядами набегали на последние ступеньки лестницы,  спускавшейся от
дома вниз,  и  разбивались на  тысячи брызг,  высоко взлетавших над  белой
каймой берега. Непрерывный зловещий грохот и плеск вместе со свистом ветра
и  торопливым хлопаньем  ставней  доносился  до  нас,  составляя  странный
контраст с полной тишиной, царившей в доме.
     - Слышишь,  как море шумит?  -  как-то  торжественно спросил дядя.  -
Шумит, как двадцать лет тому назад, когда оно поглотило мое судно и вместе
с ним мою жизнь...
     Я  обернулся и с удивлением взглянул на дядю -  до сих пор он ни разу
не  рассказывал мне  о  своей  прежней  жизни,  ни  словом  не  упоминал о
постигшем  его  несчастье.  Теперь,  приподнявшись  из  подушек,  упираясь
исхудалыми руками в ручки кресла,  он устремил глаза,  сверкавшие каким-то
странным блеском, на бурное море и стал рассказывать медленно, вполголоса,
словно говоря с самим собою:
     - Да, мою жизнь... Разве я живу теперь? Разве я жил эти двадцать лет?
Я жил только прошедшим...
     Тогда был тоже канун рождества; мы спешили доплыть до здешней гавани,
чтобы провести праздники дома,  у  своих.  Противный ветер в  течение двух
дней задерживал нас,  и  мы сильно запоздали;  уже начинало смеркаться,  а
город  только что  показался на  сумрачном горизонте,  самые опасные места
были еще впереди.
     Следовало бросить якорь и  переночевать в море;  я понадеялся на свою
опытность,  на  свое знание здешних мест и  велел идти вперед.  Слишком уж
хотелось быть  дома  -  ведь со  мной ехала моя  невеста и  мы  собирались
провести этот вечер вдвоем в своей уже устроенной квартирке.  Через неделю
назначена была наша свадьба...
     Когда почти совсем стемнело, а оставалось еще часа полтора до гавани,
я стал колебаться - не лучше ли не рисковать. Но она протестовала, она так
много ждала от этого вечера.  А тут взамен уютной комнаты, зажженной елки,
тепла и света, целого вечера с милым - ночь на бурном море, в тесной каюте
нагруженного купеческого судна... Она просила попытаться.
     Скрепя  сердце  я  решил  рискнуть и  сам  взялся за  штурвал -  она,
завернувшись  в  непромокаемый плащ,  стояла  подле  и,  невзирая  на  мои
просьбы,  не хотела уйти с палубы.  <Какая я буду жена моряка,  если стану
бояться всего; я там, где и ты>, - твердила она.
     С час все шло хорошо,  мы быстро приближались,  и на темном горизонте
ярко блистали уже огни города.
     На  повороте к  гавани килевая качка перешла в  боковую;  я  не успел
предупредить Катю - огромная волна стеной набежала на судно и опрокинулась
на палубу целым потоком воды.  Я  едва удержался на ногах,  ухватившись за
колесо,  оглянулся -  подле меня никого не было,  Катю снесло в море.  Как
сумасшедший,  не помня,  что делаю,  я бросил штурвал и кинулся к борту...
сквозь  рев  волн  я  услышал только отчаянный пронзительный крик:  <Спаси
меня,  Саша!..>  Новая  волна  сшибла меня  с  ног,  я  ударился головой о
какой-то тюк и упал без памяти...
     Человека,  стоявшего со мной у  руля,  также откинуло в  сторону;  не
управляемый никем корабль стало быстро относить к  берегу,  он  ударился о
подводный камень,  и  мы  стали  тонуть.  Я  очнулся...  На  корме матросы
спорили,  спуская лодку;  я  схватил спасательный пояс и  бросился в море;
заливаемый  волнами,  то  поднимаясь  на  гребни,  то  опускаясь  вниз,  я
прислушивался, надеясь услышать еще раз - <Спаси меня!..>,  но нет,  ветер
свистел,  море ревело  кругом  и  волны  уносили  меня;  я  опять  лишился
чувств...  Меня  принесло  к  гавани,  и здесь сторожа заметили и вытащили
меня,  я провел ночь в сторожке. Матросы погибли вместе с лодкой, и только
один,  ухватившись за бревно,  добрался до берега. Ты его знаешь - это мой
камердинер.
     Едва только рассвело,  я бросился на взморье -  полуживой, еле волоча
ноги.  Вот там,  на  песчаной косе,  я  нашел Катю;  она лежала на  спине,
раскинув руки,  без  плаща;  свое  платье она  разорвала в  агонии или  же
старалась облегчить себя для борьбы с  волнами,  -  оно висело лохмотьями,
обнажая плечи и грудь.  Распустившиеся черные волосы рассыпались по песку;
бледное лицо было спокойно,  губы крепко стиснуты, темные глаза, казалось,
смотрели на меня из-под полуопущенных век...
     Бурная ночь  сменилась ясным  утром.  На  востоке показалось солнце и
бросило первый луч  на  лицо Кати;  словно румянец вспыхнул на  ее  щеках.
Взбаламученное море  мерно  колыхалось  после  бури,  и  волны  с  плеском
разбивались на песке у моих ног.
     Я  упал на  камни и  прильнул к  губам утопленницы;  холодные губы не
ответили на  мой поцелуй...  белые руки не  обвились вокруг моей шеи,  как
бывало... безжизненно протянулись они по мерзлому песку...
     Долго стоял я  на  коленях подле Кати и  глядел на  нее  пристальным,
отчаянным  взором.   Я   сгубил   эту   молодую   жизнь   своей   безумной
самонадеянностью,  сгубил свое счастье...  и свою жизнь... На что мне была
эта  жизнь?..  Полюбив впервые в  сорок