твий.  Молодежь собиралась лезть на  второй,  самый трудный
столб,  но  Варя отказалась идти туда;  ее  муж  этому очень обрадовался и
сказал:
     - Мы, старики, полезем на первый столб для начала.
     - Тогда позвольте и мне,  такому же старику,  присоединиться к вам, -
заявил Рыжов.
     Ваньковские  с  удовольствием  разрешили  это.   Молодежь  с  песнями
потянулась через лес ко  второму столбу,  и,  когда они скрылись из  вида,
Варя поднялась и предложила идти и своим спутникам. Оставив багаж в шалаше
и  захватив только веревку и  свеженарубленные колышки,  они отправились в
другую  сторону,  обогнули подножие первого столба  и  начали подниматься.
Ваньковский шел  впереди,  вспоминая дорогу,  выступы и  трещины,  отмечая
изменения их,  сделанные временем и ногами столбистов.  За ним шла Варя, а
позади Рыжов.
     Быстро  они  достигли  верхнего  уступа,  с  которого приходилось уже
карабкаться по  стене,  пользуясь колышками.  Во избежание несчастия нужно
было  лезть по  одному,  ожидая,  пока передний не  доберется до  вершины.
Ваньковский полез первый,  чуть не сорвался в  одном месте и  крикнул Варе
сердито:
     - Я говорил тебе, что я отяжелел для столбов. Как хочешь, а на второй
я не полезу!
     Когда он исчез на вершине и  спустил оттуда веревку,  чтобы облегчить
своим спутникам задачу, Рыжов сказал Варе:
     - Вы оставайтесь здесь.  Я  полезу вперед и  объяснюсь с  ним один на
один наверху. Позову вас, если понадобится.
     Он ухватился за веревку и полез - сначала не особенно умело, но потом
освоился -  и  также скрылся за выступом вершины.  Варя,  следившая за его
восхождением с трепещущим сердцем и широко раскрытыми глазами, затем почти
упала на камень и закрыла лицо руками. Сердце ее замирало, в ушах звенело,
голова,  казалось,  готова была расколоться на части, и несчастная женщина
сжимала руками виски.
     Резкий,  короткий звук выстрела,  отдавшийся тройным эхом от соседних
столбов,  заставил ее  вскочить на  ноги;  вся  трепещущая,  бледная,  она
смотрела  наверх.  Над  выступом скалы  показался Рыжов  и  медленно начал
спускаться.  Варе казалось,  что он  по  временам не  двигается с  места и
висит, уцепившись за скалу.
     Наконец он  очутился возле нее и  опустился на  камень,  тяжело дыша.
Одна  рука  его  была  окровавлена,  и  кровь  стекала крупными каплями на
розовый  гранит  и  собиралась во  впадине в  виде  маленького кораллового
озерка.
     - Он поранил вас! - прошептала Варя с тревогой.
     - Нет,  я разодрал себе руку о скалу,  -  ответил Рыжов.  И,  немного
помолчав и отдышавшись,  тихо прибавил: - Объяснение было довольно бурное.
Он сначала отрицал все,  затем, подавленный уликами, сознался и даже начал
издеваться над  партией.  Тогда я  прочел ему приговор.  Он  побледнел как
смерть,  закричал  <помогите!>,  быстро  выхватил револьвер и  выстрелил в
меня,  но  промахнулся -  пуля пролетела над моей головой...  Я  нагнулся,
схватил его неожиданным движением за  ноги и  сбросил с  вершины...  на ту
сторону... в бездну...
     - Боже мой,  боже мой!  -  прошептала Варя, закрывая глаза рукой. Она
просидела несколько минут  в  таком  положении и  тихо  плакала.  Страшное
возбуждение последних дней наконец разрешилось слезами. Рыжов вынул платок
и перевязал свою руку.
     - Пора созывать молодежь на помощь,  - сказал он, окончив перевязку и
убедившись,   что   плечи  Вари  перестали  вздрагивать  и   она   немного
успокоилась.
     Рыжов вынул револьвер и  сделал несколько выстрелов в  воздух.  Затем
оба  медленно полезли вниз,  оставив веревку висеть на  скале.  Варя часто
останавливалась и  опиралась на Рыжова;  она молчала,  но слезы продолжали
струиться из ее глаз.
     Достигнув подножия столба,  Рыжов отвел Варю в балаган, а сам обогнул
столб с другой стороны,  чтобы найти место,  куда упал Ваньковский. С этой
стороны столб  поднимался высокой,  почти  отвесной стеной,  окаймленной у
подножия  россыпью  гранитных  глыб;  в  промежутках между  более  мелкими
глыбами,  наваленными друг на  друга кучами,  кое-где  поднимались крупные
глыбы,  словно большие могильные памятники.  Камни  были  покрыты лишаями;
кое-где росли молодые деревья.  Здесь,  на  северной стороне,  всегда было
сыро и пахло плесенью.
     Ваньковский лежал  грудью  на  гранитной глыбе,  ногами в  промежутке
между двумя другими.  Он упал, очевидно, головой вниз, а затем скатился по
откосу глыбы;  череп с  лицевой стороны был  раздроблен,  кровь залила все
лицо и окрасила окружающий гранит.
     Убедившись,  что  Ваньковский не  дышит,  Рыжов вынул из  его  крепко
сжатой руки револьвер и выпустил из него оставшиеся пули; а затем вернулся
к балагану, заметив место, где лежал труп.
     Варя,   сидевшая  возле  балагана,   подняла  на  подошедшего  Рыжова
вопрошающий взор; спросить его она не решилась.
     - Он убился сразу при падении, - сказал Рыжов, догадавшись. - Я вынул
из  его  руки  револьвер  и  стрелял,  чтобы  молодежь  спуталась в  счете
выстрелов.


                                    XI

     Прошел еще почти целый час в  ожидании возвращения ушедших на  второй
столб.  За  это  время  Рыжов  отыскал  топорик среди  вещей  столбистов в
балагане,  вырубил две длинные и  крепкие березовые жерди и привязал к ним
одно из одеял.
     Наконец  гурьбой  привалили  молодые  люди,  спрашивая впопыхах,  что
случилось.  Выстрелы застали их  уже почти на вершине столба,  и  хотя они
поспешили вернуться, но спуск занял немало времени.
     - Господа,  случилось большое несчастие,  -  сказал Рыжов,  когда все
собрались к  балагану.  -  Мы  втроем забрались на первый столб -  сначала
господин Ваньковский,  потом  я,  наконец барыня.  Она  только что  успела
подняться на край площадки,  когда ее супруг, стоявший на другой стороне у
самого обрыва,  вероятно желая помочь ей,  резко повернулся, поскользнулся
на гладкой плите и свалился вниз...
     Послышались возгласы ужаса и вопросы:
     - Ну, где же он, жив еще? Нужно бежать за помощью, привести доктора!
     - В помощи господин Ваньковский уже не нуждается,  - продолжал Рыжов.
- Он сразу убился насмерть на каменной россыпи у подножия столба. Помогите
поднять тело и принести сюда.
     Вся  компания  ушла  с  носилками,  кроме  Вари,  которая  осталась в
балагане,  так  как  во  время рассказа Рыжова упала в  обморок;  одна  из
девушек тоже осталась и приводила ее в чувство.  Когда Варя пришла в себя,
эта девушка побежала с двумя чайниками за водой.
     Вскоре вернулась и печальная процессия с носилками,  которые опустили
на землю позади балагана.  Затем стали обсуждать -  нести ли тело в  город
или пригласить полицию на  место происшествия;  большинство высказалось за
первое предложение, так как это было проще и скорее.
     - В  таком случае нужно составить акт теперь же,  пока мы  не  забыли
всех подробностей, - заявил Рыжов.
     У  него нашелся лист бумаги и  карандаш;  один из  гимназистов взялся
писать;  изложили все происшествие,  начиная со  встречи всех трех отрядов
столбистов на  тропе и  кончая поднятием мертвого тела.  Варя  подтвердила
рассказ Рыжова об  их  подъеме на  столб и  прибавила,  что  она,  занятая
взлезанием на  площадку,  не видела,  как поскользнулся и  упал ее муж,  и
подняла голову,  когда Рыжов что-то закричал и подскочил к ней, бледный от
испуга. Убедившись, что упавший не зацепился за дерево или выступ скалы, а
полетел вниз,  они поторопились спуститься,  давая выстрелы, чтобы созвать
остальных на помощь.  Когда они подошли к месту падения, их спутник уже не
дышал.
     Пока судили,  рядили и писали,  солнце уже спустилось за лес. Поэтому
решили отложить перенос тела в  город до  утра,  так  как  нести неудобные
носилки ночью по лесной тропе было бы слишком трудно.
     Поужинали без  длинных  разговоров -  присутствие мертвеца  связывало
всем языки.  Затем сейчас же легли спать, чтобы выйти завтра на рассвете и
сделать трудный путь с ношей до наступления жары.


                                   XII

     Ночь   прошла  спокойно.   Когда  между  стволами  сосен  только  что
показались  признаки  приближающегося  рассвета,   все  быстро  поднялись,
наскоро позавтракали и  тронулись в путь.  Впереди шли все девушки и Варя.
Позади шли мужчины;  их  было восемь человек,  так что устроили две смены;
четверо несли носилки с мертвецом и менялись каждую четверть часа.
     Так  как  мужчины  с   длинными  носилками  подвигались  медленно  по
извилистой тропе  среди леса  и  теряли время на  смену,  то  женщины ушли
вперед,  чтобы  нанять в  первой попутной деревне телегу и  выехать с  ней
навстречу печальной процессии.  Благодаря этому вся компания уже к полудню
успела добраться до города.
     В  тот же  день кончилась тягостная процедура полицейского дознания о
происшествии с освидетельствованием и вскрытием тела, после которого Рыжов
немедленно уехал из Красноярска. С Варей он простился крепким рукопожатием
и безмолвным взглядом, так как при этом были посторонние.
     На  следующий  день  состоялись  торжественные похороны,  на  которые
собралась масса горожан.
     Варя  мужественно перенесла тяжелые  часы,  когда  она  была  центром
всеобщего внимания и  участия.  Сейчас  же  после  похорон  она  уехала  в
Енисейскую тайгу к  отцу на прииск.  Из вещей мужа она ничего не взяла,  а
обстановку квартиры поручила своим знакомым продать и деньги отдать матери
Ваньковского. Последней были отосланы и все бумаги, найденные после снятия
печатей с  письменного стола.  Но в этом столе Рыжов и Варя,  приехавшие в
город ранее прибытия тела, успели сделать быструю ревизию еще до появления
полиции.


     Гибель молодого столбиста на несколько лет ослабила рвение горожан, и
на  вершины более  трудных столбов в  эти  годы  редко кто  взбирался.  Но
постепенно впечатление от  происшествия изгладилось,  очевидцы его кончили
гимназию  и   разъехались  из   Красноярска.   Мало-помалу  опасный  спорт
возобновился.
     А  после  того,  как  по  Сибири прошла железная дорога и  Красноярск
оживился и  начал расти,  значительно увеличилось и количество столбистов.
На берегу Енисея,  ниже устья Лалетиной, построили дачи, туда начал ходить
пароходик  из  города,  экскурсия  на  столбы  сделалась менее  длинной  и
трудной.  Вместо  балагана  у  столбов  возникла кем-то  выстроенная изба,
дававшая приют во время ненастья.
     В  революционные дни  1905  года на  столбах кто-то  вывесил огромные
красные  флаги,   которые  видны  были  из  города  и  страшно  раздражали
администрацию.  Был организован целый отряд жандармов,  снявших с большими
затруднениями красные  флаги  и  сжегших избушку,  чтобы  уничтожить приют
столбистов.   Но  при  всем  желании  они  не  могли  стереть  с  отвесной
неприступной стены  надпись  <Да  здравствует свобода>,  которую  какой-то
смельчак ухитрился написать крупными буквами.
     Уничтожение избушки,  впрочем,  ничему не помогло.  Вместо нее возник
опять балаган,  и паломничество к столбам по-прежнему представляет любимое
занятие красноярской молодежи.  И  уже  немногие помнят о  происшествии на
столбах, которое рассказано нами.


          Критик отметит,  конечно,  что повесть  не  лишена  литературных
     слабостей. Но, согласитесь, прочитав, ее долго не забудешь. Странное,
     тревожное впечатление производит она.
          Как вы  знаете,  в  1908  году  Владимир Афанасьевич проводил со
     студентами практику в районе Красноярских Столбов.
          <На отвесном   обрыве   одного   из  самых  больших  столбов,  -
     вспоминает Обручев,  - мы различили еще полустертую  надпись  красной
     краской  <Долой  самод(ержавие)>,  которую  в дни революции 1905 года
     ухитрились   написать   какие-то   смелые   туристы.   По   рассказам
     красноярцев,  тогда  же  на  вершине  одного  из столбов был водружен
     большой красный флаг,  и полиция вынуждена была выслать  целый  отряд
     для  снятия его и уничтожения этой и других революционных надписей на
     Столбах,  что,  очевидно,  удалось не вполне.  Жандармы в сапогах  со
     шпорами не смогли лазить по столбам так успешно, как молодые туристы,
     получившие даже прозвище <столбистов>.
          Эти вот впечатления и легли первоначально в основу повести.
          Но пришедшая уже литературная известность его не  прельщала,  он
     служил науке.
          В 1929 году Обручев был избран академиком, переехал в Ленинград,
     где тогда работал Президиум академии. Литературная деятельность сразу
     отошла на далекий задний план.  Владимир Афанасьевич возглавил только
     что созданный Геологический институт,  в 1930 году стал председателем
     Комиссии по изучению вечной мерзлоты,  с 1931 года -  членом  ученого
     совета Географического общества.
          Обручевы поселились  в  Гатчине,  купили  дачу  с  садом.   Жена
     хлопотала по хозяйству, завели даже кур, корову.
          В семейном кругу отметили сорок пятую годовщину  свадьбы.  Много
     прожито, много пережито вместе.
          30 января 1933 года Владимира Афанасьевича неожиданно вызвали  с
     совещания:
          - Ваша жена...
          Елизавета Исаакиевна скоропостижно скончалась.



                              СТРАНИЦЫ ПИСЕМ

          В архиве  семьи  Обручевых  сохранились  самые   первые   письма
     Владимира  Афанасьевича к невесте.  Он уехал тогда работать в Среднюю
     Азию - первая разлука! - и писал почти каждый день.

     21  и ю л я  1886 г.  с т.  А й д и н
     Сегодня утром  в канцелярии дороги я получил совершенно нежданно твое
первое письмо и там же стал читать его,  покуда Богд. (К. И. Богданович, -
сокурсник и товарищ Обручева.  - А.  Ш.) рылся в шкафу, вытаскивая для нас
карты.  Что это ты,  моя бедная девочка, тоскуешь и плачешь? Полно, быстро
минет год разлуки, день за днем, неделя за неделей, глядишь, настала опять
весна, а тут уж так близко, что лишний месяц в счет нейдет; право - нечего
плакать и отчаиваться, ты только расстроишь себе опять нервы, вместо того,
чтобы поправить их во время отсутствия твоего  Вовочки,  который  работает
теперь  для  нашего общего счастья;  оно,  видно,  не бывает без шипов,  и
приходится добывать его ценой разлуки и лишений (...).
     Умеешь ли  ты  находить на звездном небе созвездие Большой Медведицы?
Если нет,  то попроси Стреш.  (С.  И. Стрешевский, товарищ Обручева. В его
семье,  на даче,  жила в то лето Елизавета Исаакиевна.  - А.  Ш.) показать
тебе ее;  она видна всегда на севере,  и,  отыскивая ее  в  час  ночной  в
безлюдной  степи,  я  буду  думать про далекий север,  где живет моя милая
суженая;  буду чувствовать,  что и ты, смотря на нее, вспоминаешь путника,
который   тебе   дороже   всего.   Видишь,   как   я,   жесткий   человек,
расчувствовался,  видно,  тоже разлука гнетет. Да, гнетет, хотя я в лучшем
положении,  чем ты;  у меня столько дел и забот, столько новых впечатлений
постоянно сменяют друг друга,  что тосковать  некогда.  По  ночам  только,
когда я без сна валяюсь на постели,  мокрый до нитки от духоты тропической
ночи,  тогда я брежу тобой,  мне кажется,  что твоя  теплая,  мягкая  рука
обнимает  мою  шею,  что  твоя  коса скользит по моему лицу и горячие губы
прижимаются к моим,  и я засыпаю наконец в этих сладких  грезах,  а  утром
вдвое больнее от мысли,  что ты далеко,  далеко,  что все это чудные сны и
исполнение их не близко, не скоро.
     А как  хорошо  будет  нам  через год - квартира,  нанятая совместными
поисками,  обстановка,  в которой каждая вещь куплена сообща, выбрана друг
для  друга;  а  жизнь  вместе  -  эти чудные ночи,  веселые дни,  работа и
наслаждение молодой любви...  Нет, Лизочка, нет, мы должны жить хорошо, не
ссориться,  не  обманывать  друг  друга;  мы  ли  не  знаем  хорошо своего
суженого, все его недостатки и качества...
     Только что  зашумели  ивы  над  арыком,  протекающим  мимо окон,  они
шепнули мне слова,  которыми кончается чудная  пьеса  Рубинштейна  <Летняя
ночь>... <Я твоя, я твоя>, - шепчут они, и я слышу голос моей ненаглядной,
прижавшей головку к моей груди. Прощай, рожица моя. Твой Вовка.

     26  и ю л я  1886 г.  К ы з ы л - а р в а т
     ...Ты находишь,  что между любящими должна быть полная откровенность,
чтобы они могли жить душа в душу;  я также начинаю разделять  это  мнение;
теперь,  далеко  от тебя,  я бы хотел,  чтобы ты знала все,  что у меня на
душе,  мои мысли,  чувства, желания; чтобы глаз моей милой проникал во все
уголки  души,  оберегая  ее  от  всего  нехорошего  (...).  Поверь,  что я
благословляю тот день,  когда я в первый раз звонил у ваших  дверей  и  на
пороге  показалась  твоя  дорогая  рожица,  сразу  смутившая  меня  своими
ласковыми глазами.  Теперь эта рожица передо мною - на карточке, но глазки
смотрят  грустно куда-то вдаль - они думают о милом,  которого долго ждать
еще; а как бы он хотел поцеловать эти глазки...
     Пора кончать  - крепко,  крепко целую мою девочку...  Пиши обо всем и
подробнее. Помнящий тебя везде и всегда, не немножко, а очень-очень много.
Твой Вовка.

     30  а в г у с т а  1886 г.  К ы з ы л - а р в а т
     ...Ты соглашаешься со мной, что мы будем очень счастливы и будем жить
душа в душу; но не говорят ли все влюбленные женихи и невесты то же самое,
а все же многие живут потом,  как,  напр.,  та госпожа Доминская,  которая
лежала у нас весной.  Разве и у нас уже не бывало размолвки - помнишь,  ты
несколько раз плакала из-за меня,  а я дулся.  Кстати,  дам тебе  полезный
совет  для будущего - если я почему-либо начну дуться на тебя - никогда не
затягивай дело, а сейчас же пристыди и заставь извиниться, если я виноват;
если  затягивать  и  дуться  еще самой,  то размолвка будет дольше и потом
труднее будет помириться,  не говоря уже о том, что сделаем себе несколько
лишних скверных дней.  Точно также, если я обойдусь с тобой грубо, то тоже
сейчас пристыди и не обижайся - такие вспышки бывают у меня только если  я
очень сердит и надо отучить меня от них;  несколькими ласковыми словами ты
сразу можешь усмирить медведя и не дать ему повода дуться (...).
     Лизочка, ты одна у меня <царица>, и соперницы нет - нечего ревновать;
скорее мне следует бояться - ты в  Москве  и  Воронеже  встретишь  столько
молодых  людей,  что  можешь  забыть Вовочку и решить свою участь скорее и
проще. А мне здесь в кого влюбиться?..

     12  с е н т я б р я  1886 г.  К о л о д ц ы  М а м у р
     ...Как часто  я рисую себе,  как я буду лететь назад к тебе,  с каким
восторгом высунусь из вагона на вокзале,  оглядывая  собравшуюся  публику,
отыскивая твою рожицу,  тоже веселую,  смеющуюся;  как я расцелую ее,  как
буду ехать,  обнявши тебя,  не замечая ни улиц,  ни прохожих. Как мы будем
устраиваться,  хлопотать  вместе в заботах о райском уголке...  как хорошо
будем жить вдвоем,  т. к. с такой хорошей девочкой, как ты, нельзя не жить
хорошо  (если ты возьмешь меня немного в руки и не позволишь проявлять мои
главные недостатки - грубость и эгоизм; слышишь, Лизочка, непременно отучи
меня от них - ласковым упреком ты со мной много сделаешь)...

     22  о к т я б р я  1886 г.  М е р в
     ...Дай свою ручку,  мы пойдем неразлучно по жизненному пути, и судьба
не  откажет  сделать нас счастливыми,  т.  к.  большая часть счастья в нас
самих, в нашей любви и верности...


          В феврале  1887  года  священник  маленькой  церквушки на Черной
     речке  скрепил  брачный  союз  Владимира  Афанасьевича   Обручева   и
     Елизаветы Исаакиевны Лурье.
          Ни Полина Карловна,  ни родители невесты так и  не  дали  своего
     благословения. Но молодые были счастливы.
          В октябре,  уехав вновь на Закаспийскую  дорогу,  Обручев  писал
     жене:

     <...Недавно прошло  уже  восемь месяцев после нашей свадьбы,  медовый
месяц кончился давно,  но вместе с ним не  кончилось  наше  счастье,  н