ней  сохранили  нетронутыми  стиль  и
характер своей музыки, специфические для каждого  края  и  все  же  общие  в
главных чертах для всех трех краев. В частности, шотландская музыка была уже
отмечена и прославлена старинными писателями, а те ее образцы, которые дошли
до нас, доставляют удовольствие не только местным уроженцам, страстно к  ним
приверженным, но и тем, кто занимается  этим  искусством,  разработанным  на
основе более утонченной и разнообразной.
     Эта музыкальная одаренность,  естественно,  сопровождалась  не  меньшей
одаренностью и в своеобразной поэзии, порожденной нравами страны, -  поэзии,
которая прославляла победы торжествующих кланов, оплакивала павших героев  и
описывала удивительные приключения, могущие развлечь и семью, собравшуюся  у
домашнего очага, и весь клан, пирующий в доме вождя. Но получилось  странное
противоречие: в то время как музыка по общему  строю  оставалась  кельтской,
языком, наиболее принятым в Шотландии,  начал  становиться  язык  соседей  -
англичан, принесенный множеством саксов, устремившихся  ко  двору  Мальколма
Кэнмора  и  его  преемников,  а  также  толпами  военнопленных,  захваченных
скоттами во время набегов на Нортумберленд и превращенных в  рабов.  Сыграло
роль и то влияние, которое оказали  жители  наиболее  населенных  и  богатых
областей Шотландии, а именно Берикшира и Лотиана, на обитателей горных краев
и,    наконец,    превосходство    англосаксонского    языка,    значительно
облагороженного, давно уже пришедшего к  письменности,  способного  выражать
потребности, желания и чувства говорящих на нем, над диалектами ирландских и
британских племен, отличными друг от друга и поэтому отъединенными.
     Принимая во внимание это превосходство  и  немалый  отрезок  протекшего
времени, не приходится удивляться, что обитатели Нижней Шотландии,  сохранив
кельтскую музыку, многие кельтские обычаи, а также кельтскую  династию,  тем
не менее усвоили англосаксонский язык, тогда как в  горной  Шотландии  народ
остался верен не только одежде, оружию,  нравам  и  образу  правления  своих
отцов, но и кельтскому диалекту.
     Шотландцы долго и  торжественно  хранили  память  о  том,  что  некогда
англосаксонский  язык  и  англосаксонская  поэзия  не   были   приняты   при
королевском дворе. И действительно, во время коронации шотландских  королей,
правивших до Александра III, составной  частью  церемонии  было  выступление
кельтского барда, который выходил вперед, как только король занимал место на
"камне  судьбы",  и  рассказывал  в  кельтских  стихах  генеалогию  монарха,
подчеркивая его высокое происхождение и наследственные  права  на  верховную
власть.
     Нет сомнения, что в течение известного времени кельтские песни и  поэмы
продолжали существовать и в  Нижней  Шотландии,  пока  там  еще  сохранялись
какие-то остатки этого языка. Мы знаем также, что  гэльские  или  ирландские
барды порой забредали в Нижнюю Шотландию, и, быть  может,  их  музыка  имела
успех даже тогда, когда сами повествования были уже совсем непонятны.
     Но хотя эти поэты-аборигены и появлялись на  празднествах  и  в  других
публичных собраниях, вряд ли их привечали, как во времена Гомера,  почетными
местами за столом или лакомыми кусочками хребтины; скорее их  числили  среди
людей, которые прикидываются дурачками, среди здоровенных нищих-попрошаек, к
которым их приравнивает один шотландский указ.
     Потребовалось время, чтобы полностью вытеснить один язык и заменить его
другим;  но  любопытно,  что  когда  скончался  Александр   III,   последний
шотландский король истинно  кельтского  происхождения,  народный  похоронный
плач был сложен на шотландско-английском диалекте, который очень  напоминает
современный и  является  самым  ранним  образчиком  этого  языка,  каким  мы
располагаем в поэзии и прозе.
     Примерно в те же годы процветал прославленный Томас Рифмач, чья  поэма,
написанная на английском (или нижнешотландском) языке с величайшей заботой о
версификации и об аллитерациях, представляет даже  в  нынешнем  виде  весьма
занятный пример раннего стихотворного романа.  Ее  сложная  форма  оказалась
слишком лаконичной для народного слуха,  который  предпочитает  стиль  менее
изощренный с  частыми  повторами  и  пространными  описаниями,  позволяющими
аудитории  поспевать  за  певцом  или  сказителем  и   восполнять   пробелы,
образовавшиеся из-за недостатка внимания у слушателей, либо  из-за  слабости
голоса и нечеткости произношения у менестреля.
     Обычная строфа, которая была избрана как наиболее свойственная языку  и
самая приятная для слуха (после того  как  была  отброшена  сложная  система
более изысканных  размеров,  какие  употреблял  Томас  Эрсилдаун),  состояла
первоначально, судя по многочисленным примерам, из двух строк}

              На белоснежном скакуне граф Дуглас грозный ехал;
              Сверкали, словно золото, его людей доспехи.

     Будучи разделена на  четыре  строки,  она  образовала  то,  что  сейчас
принято называть балладной строфой;

                         На белоснежном скакуне
                         Граф Дуглас грозный ехал;
                         Сверкали, словно золото,
                         Его людей доспехи.

     В  отличие  от   двухстрочной   строфы,   в   которой   интонации   или
местоположение цезуры были целиком подчинены личному  вкусу  каждого,  такие
расчлененные  строки  ясно  указывали,  как  именно   следует   их   читать.
Четырехстрочные строфы иногда заменялись шестистрочными, причем  рифмовались
третья и шестая  строки.  В  произведениях  более  значительных,  с  большим
размахом, сохранялась и более сложная метрика; примеры тому  можно  найти  в
"Сказании о Ральфе Койлзире", в "Приключениях  Артура  в  Тарн-Уотелине",  в
"Сэре Гэвейне и сэре Голограсе" и  некоторых  других  стихотворных  романах.
Образцом такой системы стиха, дошедшей до нашего  времени,  являются  стансы
"Церковь Христа на лугу", обработанные королем Иаковом I и известные  Аллену
Рэмзи  и  Бернсу.  Чрезмерная  страсть  к  аллитерациям,  отличавшая  поэзию
англосаксов, чувствуется и  в  шотландских  поэмах  возвышенного  характера;
впрочем, заурядные менестрели и сочинители баллад  избегали  этого  сложного
приема.
     А в общем, видимо, никакая из строфических систем, принятых в  народной
поэзии, не оставалась долго в небрежении. В пограничных областях,  где  люди
постоянно сражаются, то защищая себя, то беспокоя соседей, они живут,  можно
сказать, в атмосфере опасности  и  возбуждения,  а  такая  атмосфера  всегда
способствует расцвету поэзии. Это подтверждает  и  рассказ  историка  Лесли,
цитируемый нами в нижеследующем "Предисловии". Лесли говорит о  наслаждении,
которое получали обитатели пограничной  области  от  своеобразной  музыки  и
рифмованных баллад; в балладах  этих  они  прославляли  деяния  предков  или
старались увековечить хитроумную стратегию своих грабительских войн.  В  том
же "Предисловии" читатель найдет соображения по поводу того, почему  вкус  к
песне мог и должен был дольше сохраняться на границе, нежели внутри страны.
     Теперь, после этих кратких замечаний о  старинной  поэзии  вообще  и  о
шотландской в частности, составитель этого сборника  хотел  бы  упомянуть  о
судьбе некоторых предшествующих  попыток  собирания  балладной  поэзии  и  о
принципах отбора и публикации, которые были приняты некоторыми образованными
и осведомленными составителями; и хотя предлагаемый сборник включает главным
образом шотландские баллады, однако в обзоре нельзя не коснуться и  основных
собраний английских баллад.
     Рукописных записей старинных баллад найдено  пока  очень  мало.  Должно
быть, менестрели, большей частью не умевшие ни читать, ни писать, полагались
на свою хорошо натренированную память. Набрать  таким  способом  достаточный
для их целей запас "товара" было делом  нетрудным;  пишущий  эти  строки  не
только  знавал  людей,  легко  запоминавших  огромное  количество   народных
преданий, но и сам в некий  период  своей  жизни,  когда  ему  следовало  бы
нагружать свою память более достойными предметами, без труда заучил  столько
старинных песен, что для чтения их вслух потребовалось бы несколько дней. Со
временем, однако, печатный станок избавил исполнителей народных сказаний  от
необходимости напрягать память и стал еженедельно выпускать пачки баллад для
развлечения завсегдатаев пивных  и  для  любителей  поэзии  на  фермах  и  в
господских домах, где часть аудитории, не умевшая читать, могла  по  крайней
мере повторять их за другими.
     Эти недолговечные листки, обычно с текстом, напечатанным лишь на  одной
стороне, или маленькие сборники, прозванные "венками",  попадали  в  руки  к
людям небрежным и легкомысленным - разумеется, в отношении книг - и гибли от
самых разнообразных причин. А так как на  заре  книгопечатания  тиражи  были
весьма ограниченные, то даже баллады, выпущенные дешевыми изданиями в начале
XVIII века, попадаются редко.
     Были, однако, и тогда люди, наделенные вкусом - должно быть, он казался
странным  их  современникам  -  к  собиранию  и  сохранению  сборников  этой
исчезающей поэзии. Только поэтому до нас и дошло  крупное  собрание  баллад,
хранящееся в Кембридже и  составленное  секретарем  Пеписом,  автором  очень
занимательного дневника. Только поэтому  мы  располагаем  еще  более  ценным
вкладом - изданием баллад в  трех  томах  ин-фолио,  которое  так  нравилось
покойному  герцогу  Роксборо,  что  он  частенько   расширял   его   свежими
приобретениями, собственноручно вклеивая их и внося в оглавление.
     Первая попытка издать сборник баллад для категории читателей,  отличной
от тех, кому предназначались  рыночные  копии,  была  предпринята  анонимным
собирателем  в  Лондоне.  Эти   три   тома   в   одну   двенадцатую   листа,
иллюстрированные гравюрами, появились в разные годы начала  XVIII  столетия.
Издатель их пишет с известным легкомыслием, но все же как  человек,  который
поднялся над уровнем обычного невзыскательного собирателя. По-видимому,  эта
работа  потребовала  немалых  усилий,  а  что  касается  общих  введений   и
исторических толкований, предпосланных различным балладам, то написаны они с
такой  тщательностью,  какая  прежде  почиталась  для   подобного   предмета
излишней. Сборник в основном состоит из ходовых, всем известных  баллад,  не
имеющих особых поэтических достоинств и не представляющих большого интереса.
Однако этот своеобразный труд высоко ценится любителями старины, а  так  как
три его тома публиковались в разное время  и  редко  попадаются  вместе,  то
полный комплект продается по очень дорогой цене.
     Теперь обратим взор  к  Шотландии,  где  особенности  диалекта  (в  нем
отбрасываются согласные  в  окончаниях  слов,  что  сильно  упрощает  задачу
рифмовки),   нравы,   характер   и   обычаи   народа    исстари    настолько
благоприятствовали созданию балладной поэзии, что, если бы  сохранились  все
шотландские  песни,  можно  было  бы,  опираясь  только  на  них,  составить
прелюбопытнейшую историю страны  -  от  конца  царствования  Александра  III
(1285) и вплоть до окончания гражданских войн в 1745 году.
     Что такие материалы существовали, сомнения нет,  поскольку  шотландские
историки часто ссылаются на старинные баллады как на  авторитетный  источник
сведений о древних обычаях. Но трудно было надеяться или  предполагать,  что
кто-нибудь  станет  бережно   хранить   эти   баллады.   Песенные   "венки",
последовательно сменявшие друг друга, появлялись на свет, цвели,  увядали  и
забывались, и только названия немногих баллад дошли до наших дней, показывая
нам, каким обильным был урожай этих полевых цветов.
     Подобно вольнорастущим чадам Флоры, эти поэтические "венки"  существуют
только на невозделанной почве; цивилизация и  рост  знаний  с  неизбежностью
изгоняют их, как плуг земледельца срезает горную маргаритку. Так или  иначе,
небезынтересно отметить, что самый ранний из уцелевших образцов шотландского
книгопечатания - это "Альманах" Миллара и Чепмена, в  котором  сохранен  для
нас значительный фонд шотландской народной поэзии и, среди прочего, неплохие
образцы приключений Робина Гуда - "отрады  английских  сочинителей  баллад",
чья слава, видимо, сохранилась во всей свежести как  на  севере,  так  и  на
южных берегах  Твида.  В  XVII  веке  существовало,  по-видимому,  несколько
собраний шотландских баллад и стихотворений. Одно  из  них,  очень  хорошее,
принадлежавшее лорду Монтегю, погибло  лет  двадцать  тому  назад  во  время
пожара, который уничтожил Диттон-хауз.
     В 1706 году Джеймс  Уотсон  опубликовал  в  Эдинбурге  сборник  в  трех
частях, включавший и некоторые произведения старинной поэзии. Но первым, кто
поставил себе целью сохранить нашу старинную народную  поэзию,  должно  быть
был  хорошо  известный  Аллен  Рэмзи,   издавший   сборник   под   названием
"Неувядающий венок", куда  включены  главным  образом  отрывки  из  творений
древних шотландских бардов, чьи поэмы сохранились в Бэннетайнской  рукописи,
а также некоторые народные баллады. Среди последних  -  "Битва  при  Харло",
перепечатанная, вероятно, с модернизированной копии; это, видимо, древнейшая
из всех шотландских исторических баллад, более или менее пространных,  какие
ныне существуют. В  том  же  сборнике  напечатана  и  подлинная  шотландская
баллада  о  жителях  пограничного  края  "Джонни  Армстронг",  записанная  в
исполнении одного из потомков - в шестом поколении - злосчастного героя.
     В тот же  сборник  Рэмзи  включил  и  "Хардиканут",  произведение  явно
современное, но вместе с тем являющееся прекрасным и ярким подражанием древ-
ней балладе. В следующем сборнике лирических стихов, названном "Альманах для
чтения за чайным столом", Аллен  Рэмзи  напечатал  еще  несколько  старинных
баллад, например баллады "Жестокая Барбара  Аллен",  "Храбрый  граф  Марри",
"Призрак у дверей Маргарет" и две-три другие.  Но  его  достойный  сожаления
замысел - писать новые  слова  на  старые  мелодии,  не  сберегая  при  этом
старинных стихов, -  привел  к  тому,  что  совместно  с  некими  "искусными
молодыми джентльменами"  он  отбросил  многие  оригиналы,  которые  были  бы
гораздо интереснее и важнее всего того, чем они заменены.
     Одним словом, собиранием и истолкованием древней народной поэзии как  в
Англии, так и в Шотландии занимались люди  недостаточно  компетентные  и  не
обладавшие необходимыми  знаниями  для  отбора  и  аннотирования  материала;
положение  это  изменилось,  только  когда  за  дело  взялся  доктор  Перси,
впоследствии    епископ    Дроморский    в    Ирландии.    Этот    почтенный
священнослужитель,   будучи   сам   поэтом,   высоко   ценимым    тогдашними
литераторами, имел доступ к таким людям и в такие  учреждения,  какие  лучше
всего могли снабдить его материалами. Итоги своих  изысканий  он  представил
публике в трехтомном труде, озаглавленном  "Памятники  старинной  английской
поэзии" и опубликованном в Лондоне в 1765 году; с тех пор эти тома выдержали
четыре издания.
     Этот труд, не будучи первым по времени, вместе с тем навсегда останется
одним из самых выдающихся по своим качествам: соперничать с ним  нелегко,  а
превзойти его невозможно, с таким вкусом  подобран  в  нем  материал  и  так
удачно  он  истолкован  автором,   сочетавшим   знание   нашей   старины   с
начитанностью в  классической  литературе.  Однако  ни  высокие  достоинства
сборника, ни сан и репутация его составителя не защитили книгу и  ее  автора
от оскорбительных нападок критики.
     Особенно  суров  был   Джозеф   Ритсон,   человек,   одаренный   острой
наблюдательностью, серьезный исследователь и большой труженик. К  несчастью,
эти   ценные   качества   соединялись   в   нем    с    несдержанностью    и
раздражительностью,  из-за  которых  он  относился  к  мелким   разночтениям
старинных текстов с  той  серьезностью,  какую  люди,  умудренные  жизненным
опытом, приберегают для более важных дел, и превращал научные разногласия  в
личные ссоры, ибо неспособен  был  соблюдать  в  литературных  спорах  самую
простую учтивость. Должен все же сказать, ибо я хорошо знал  Ритсона  лично,
что его раздражительный нрав был как бы врожденным телесным  недугом  и  что
вместе  с  тем  непримиримая  требовательность  в  отношении   чужих   работ
вызывалась необычайной  приверженностью  к  строжайшей  истине.  Видимо,  на
епископа Перси  он  нападал  с  тем  большей  враждебностью,  что  не  питал
расположения к церковной иерархии, в  которой  этот  прелат  занимал  видное
место.
     Критика Ритсона, язвительная до грубости, основывалась на двух пунктах.
Первый касался характеристики  положения  менестрелей:  Ритсон  считал,  что
доктор Перси намеренно приукрасил его, а вместе с тем и самих менестрелей  с
целью придать предмету своего  исследования  не  присущее  ему  достоинство.
Второе возражение относилось к свободе, с какой  доктор  Перси  обращался  с
материалами, добавляя, сокращая и улучшая их, чтобы приблизить эти материалы
ко вкусам своего времени. Мы сделаем краткие замечания по обоим пунктам.
     Первый пункт. В первом издании своего труда доктор Перси, конечно,  дал
повод для обвинений его в неточной и несколько преувеличенной оценке англий-
ских менестрелей, определив их как людей, "которые, составляя в средние века
целое сословие, избрали себе в качестве ремесла поэзию и музыку и  пели  под
арфу стихи,  сочиненные  ими  самими".  Чтобы  подкрепить  это  определение,
достопочтенный составитель  "Памятников"  привел  немало  любопытных  цитат,
показывающих, что во многих случаях  менестрели  действительно  пользовались
почетом и уважением, их исполнению рукоплескали вельможи  и  придворные,  их
самих осыпали наградами, их искусству подражали даже государи.
     Ритсон решительно выступил против этих  утверждений.  Он  заявил  -  и,
кажется, справедливо, - что менестрели  не  обязательно  были  поэтами;  как
правило, они не имели обыкновения сочинять стихи,  которые  пели  под  арфу;
недаром слово "менестрель"
     означало, по общепринятому толкованию, всего лишь "музыкант",
     Судя по тому, как исправил "Очерк о менестрелях"  в  четвертом  издании
"Памятников старинной английской поэзии" доктор Перси,  он,  видимо,  был  в
известной мере убежден доводами критика:  он  расширил  первоначальное  свое
определение, отвергнутое Ритсоном, и  на  этот  раз  описал  менестреля  как
человека, поющего стихи, "сочиненные им  самим  или  другими  поэтами".  Эту
позицию, по нашему  мнению,  вполне  можно  защищать.  Ведь  если,  с  одной
стороны, слишком смелым  кажется  утверждение,  будто  все  менестрели  были
поэтами, то, с другой стороны, весьма  странной  представляется  мысль,  что
люди, постоянно читавшие стихи вслух, не  способны  были  приобрести  навыки
сочинительства, хотя их хлеб насущный всецело зависел от  доставляемого  ими
удовольствия, умение же сочинять новое было важным шагом  к  желанной  цели!
Поэтому непредубежденный читатель без колебаний примет определение  епископа
Перси касательно менестрелей и их профессии, как оно  изложено  в  четвертом
издании его "Очерка", то есть что иногда они сами  были  поэтами,  а  иногда
простыми исполнителями чужих творений.
     Что касается второго утверждения критика, то доктор  Перси  убедительно
показал, что не было в истории  такого  периода,  когда  слово  "менестрель"
относилось  бы  только  к  человеку,   умеющему   играть   на   каком-нибудь
инструменте. Он привел достаточно примеров того, что одаренные представители
этой профессии так же часто выступали в качестве певцов или сказителей,  как
и в качестве музыкантов. По-видимому, кое-кто и тогда уже  отличал  песенные
выступления менестрелей от чисто музыкальных, и мы можем добавить любопытный
пример к тем, которые  приводит  епископ.  Он  заимствован  из  своеобразной
баллады, отно