ыгуль. Стало быть,
свои люди. Но главное, Бостон сразу поверил  в  Эрназара  и потом никогда не
пожалел об этом.
   Вот с этого  все  и  началось,  с  этой немудреной  житейской  истории.
Сработаться им  было несложно,  потому  что Эрназар, как  и сам  Бостон, был
прирожденный хозяин,  с точки зрения других - дурак каких мало: к совхозному
скоту относился как к своему, будто он лично  ему принадлежал. Больной,  что
ли? А  отсюда вытекало и все остальное - и трудился как на себя, и заботился
о хозяйстве как о своем кровном. Трудолюбие было в натуре Эрназара. Он был и
наделен  им  от природы,  и  развил  его  в  процессе  жизни,  качество  это
вселенского  порядка,  им, этим  качеством, должны быть  наделены  все люди,
только  одни его развивают в себе, это  качество,  а другие  нет.  Ведь если
подумать, сколько их, лодырей, везде и повсюду-ивзрослых, и  юных, и мужчин,
и женщин. Словно люди не  понимают, сколько несчастий и убожества в их жизни
проистекает и проистекало  во все времена от лени. Но Бостон  и Эрназар были
истинными  трудягами  и  потому родственными душами. Оттого и работалось  им
дружно и согласно, и  понимали они  друг друга с полуслова. Однако случилось
так, что, пожалуй,  именно  эта  черта  и  сыграла  свою  роковую роль  в их
жизни...
   Впрочем, так это или  не так, кто знает... Дело в том, что  еще задолго
до  появления   бригадных  и  семейных   производственных  подрядов   Бостон
Уркунчиев, вероятно, в силу какой-то  своей интуиции  настаивал  при  каждом
удобном случае, чтобы  за ним, вернее,  за его  бригадой, закреплена была бы
земля  в постоянное  пользование.  Простая цель  эта,  правда,  бесхитростно
высказанная, но с точки зрения иных ортодоксов вызывающая, сводилась к тому,
что пусть, мол, у меня будет своя пастбищная территория, то есть своя земля,
пусть  у  меня  будут  свои  кошары  и за них я  сам буду  в  ответе,  а  не
завхоз-комендант, у которого голова не болит, если крыша течет, пусть у меня
будут в горах летние выпасы, чтобы не  гонять меня с  отарой куда  попало, и
пусть все знают, что те выпасы  закреплены за мной, Бостоном, а  не  за  кем
другим,  и  чтобы всем этим распоряжался я сам как  хозяин, как работник,  и
тогда я сделаю во сто раз больше и дам гораздо больше продукции сверх плана,
нежели на обезличенной земле, где  я работаю все равно как батрак-джалдама*,
который следующей осенью перейдет неизвестно куда.

   *Джалдама - арендатор.

   Нет, не проходила эта Бостонова идея. Вначале все соглашались, да, это,
конечно, правильно, разумно, за всеми бы так закрепить  участки, пусть  люди
чувствуют  себя  хозяевами  и  чтобы  дети, семья знали  об  этом  и  вместе
трудились на  своей  земле,  но стоило  кому-нибудь  из  бдительных  местных
политэкономистов засомневаться: а не есть ли это посягательство на священные
принципы социализма?  -  как  все  немедленно  шли  на  попятный  и начинали
говорить  обратное, доказывали то, что не  было  нужды  доказывать. Никто не
хотел  быть  заподозренным в ереси. И лишь Бостон Уркунчиев - невежественный
пастух  -  упрямо  продолжал твердить  свое  почти на каждом  совхозном  или
районном собрании. Его слушали, восхищались и посмеивались: а что, мол, ему,
Бостону, что  думает,  то  и говорит,  терять  ему  нечего, с работы его  не
снимут, карьеру  не поломают. Счастливец! И каждый раз ему давали отповедь с
теоретических  позиций  - особенно  усердствовал в этом деле парторг совхоза
Кочкорбаев,  типичный  грамотей  с  дипломом  областной  партшколы.  С  этим
Кочкорбаевым  отношения у Бостона  были почти анекдотичные. Столько  лет тот
был  парторгом  совхоза, но Бостону  так  и  не удалось разобраться - то  ли
Кочкорбаев прикидывался наивным буквоедом (наверное, это давало ему какие-то
преимущества), то ли и в самом деле был им. С виду эдакий краснощекий скопец
- гладенький,  как  яичко,  всегда при галстуке,  всегда с какой-то  папкой,
всегда озабоченный - дела-дела,  -  быстро  ходит  и быстро  говорит,  точно
газету читает. Иногда Бостону думалось: может быть,  он и во сне говорит как
по писаному.
   - Товарищ Уркунчиев, -  упрекал Бостона с трибуны парторг Кочкорбаев, -
вам дaвно пора понять, что земля у нас общенародное  достояние. Так написано
в  Конституции. Земля в нашей  стране  принадлежит  народу, только народу  и
никому  другому. А  вы требуете  себе, можно сказать, чуть  ли не  в частную
собственность зимние и летние  пастбища, кошары,  корма  и прочий инвентарь.
Этого  мы  допустить  не  можем  -  мы  не  имеем  права  искажать  принципы
социализма. Вы поняли, куда вы клоните и куда хотите нас завести?
   - Никуда я не хочу никого заводить, - не сдавался Бостон. - Если хозяин
не я, а народ, пусть народ идет и работает в моей кошаре,  а я посмотрю, что
из этого выйдет. Если я не хозяин своему делу, кто-то в конце концов  должен
же быть хозяином?
   -  Народ,  товарищ  Уркунчиев,  еще  раз  повторяю  - советский  народ,
государство.
   - Народ? А я кто, по-вашему?  Что-то  я  не  возьму в толк. Почему я не
государство?  Вроде ты, парторг, молодой ученый, только чему вас там  учили,
если мне твоих слов не понять?
   -  Я,  товарищ Уркунчиев,  не  пойду  у  вас на поводу, потому  что  вы
разводите  кулацкую демагогию, но запомните - ваше время прошло, и мы никому
не позволим посягать на основы социализма.
   - Ну, смотрите, вам, начальству, виднее, - огрызался Бостон, - только я
все равно на своем стою, работать-то мне, а не кому  другому. Чуть что  - вы
мне  рот затыкаете: народ, народ! Народ -  хозяин!  Ну,  хорошо. Пусть тогда
народ и рассудит: скота становится  из года в год все больше и больше, сорок
тысяч голов  только мелкого  скота в  совхозе  -  такое  прежде никому и  не
снилось,  земли свободной  все меньше, а  планы растут. Вот  смотрите  сами:
раньше  я  настригал шерсти  по три килограмма семьсот грамм с головы, а лет
двадцать  тому  назад начинал - все  знают - с двух килограммов, то  есть за
двадцать лет с большим трудом дал  прибавку в кило семьсот. А теперь за один
год  план повысили  на полкилограмма. Откуда я  возьму его? Я что, колдовать
должен?  А не выполню план, бригада ничего не получит. А у них  семьи. Зачем
тогда людям работать, круглый год  ходить  за овцами?  А как можно выполнить
такой  план,  когда   каждый  чабан  только  и  кружит,  как  коршун,  чтобы
перехватить у  другого  выпас получше, потому что земля  общая,  никто ей не
хозяин. И сколько же драк чабанских было из-за  выпасов, а ты,  парторг, сам
ни хрена не делаешь и директору руки вяжешь! Что я, не вижу, что ли?
   - Что я делаю или не делаю - об этом судить райкому. Но только и райком
не пойдет на вашу опасную авантюру, товарищ Уркунчиев!
   И так всякий раз разговор уходил в песок...
   A тут опять же судьба привела в чабанскую бригаду Эрназара, и у Бостона
появился  близкий единомышленник  и союзник. Жены их,  Арзыгуль  и Гулюмкан,
посмеивались, бывало, над ними; два сапога пара подобрались дружки - ни сна,
ни отдыха,  им бы только работать. Вот тогда и родился у них замысел погнать
на  лето  скот за перевал Ала-Монгю.  Идея эта принадлежала  Эрназару.  Что,
говорит, перебиваться все  лето по предгорьям, за каждую травинку с соседями
за грудки хвататься, не лучше ли двинуть на лето за перевал, на Кичибельский
выпас. Старики говорят, что в прежние времена баи-скотоводы будто бы  ходили
туда с табунами и отарами. В те  еще времена и сложили песню "Кичибель". Они
знали, что хоть Кичибельское джайляу и  не  очень большое, зато  травы  там,
сказывают, былинные. За  пять дней  скот набирает вес, как за целый месяц на
откорме.
   Бостон  и  прежде  подумывал  об  этом,  но   с  Кичибелем  было  много
неясностей. Колхозные  животноводы еще  до войны ходили  на лето в  Кичибель
через  единственно возможный  перевалочный путь - через ледяной Ала-Монгю. В
войну, когда в аилах остались лишь старики да дeти, уже никто не отваживался
на  такой поход.  А  потом бедствующие колхозы  объединились  в один большой
совхоз  с нелепым названием, состоящим  из шести  слов  какого-то очередного
...летия,  который  местные  переименовали  в   "Берик"  по  названию  речки
Берик-суу, и в той суете объединений и превращений забыли  постепенно о том,
что  летом  целых  два месяца,  а то  и  больше  можно  выгуливать  скот  за
заснеженным  перевалом  великого Ала-Монгю. А может быть,  никому уже  и  не
хотелось  преодолевать  такую  высоту:  ведь  чтобы гнать  скот  через такой
трудный горный перевал,  требуется энтузиазм, одержимость хозяина, желающего
как  можно лучше  содержать  своих животных. Не оттого ли в старые  времена,
встречаясь, киргизы спрашивали друг у друга:  "Мал жан аманбы?" - то есть  в
здравии ли скот и души. В первую очередь говорили о скоте. Что ж, жизнь есть
жизнь...
   Загоревшись  этой  стародавней  идеей,  Бостон и  Эрназар  прикинули  с
карандашом в  руках  все  кичибельские варианты: даже  по  самым минимальным
подсчетам,  учитывая,  что  животные, преодолевая  перевал  в  ту  и  другую
сторону, сбросят вес,  игра  стоила свеч. Дело сулило большую выгоду  - ведь
прямых  затрат,  если не считать провоза  соли-лизунца, кроме оплаты  труда,
практически никаких. Правда, пока еще это были лишь заманчивые расчеты.
   Бостон решил прежде всего обратиться к управляющему отделением, затем к
директору совхоза, а к парторгу обращаться не стал. Не любил он парторга, не
раз  убеждался - пустослов, знай предостерегает: этого нельзя,  того нельзя,
ему бы только на собраниях выступать, пересказывать, что в газете  написано,
да щеголять  в  галстуке. А директору, голове  совхоза,  Бостон рассказал  о
замысле:   так,  мол,  и  так,  Ибраим  Чотбаевич,  собираемся  с  Эрназаром
воскресить для пользы дела старые  пастбища за перевалом Ала-Монгю. Вначале,
мол,  пойдем на пару  разведывать путь,  глянем, какие  места  на Кичибеле и
какие травы, а потом, по возвращении, двинем туда гуртом на все лето. И если
получится,  все, как желательно,  пусть тот  выпас Кичибельский закрепят  за
ним, за Бостоном, ну а если кто из чабанов пожелает пробиваться вслед за ним
за  перевал,  пожалуйста, и  тому места  хватит, главное, чтобы он,  Бостон,
знал, какие  выпасы ему  выделят и  на что он может  рассчитывать  в течение
сезона. Вот, мол, с этим и пришел к вам, через два дня решили мы с Эрназаром
двинуться на перевал Ала-Монгю, а дела пока женам и помощникам перепоручим.
   -  Кстати, Боске, а как жены  смотрят на  вашу затею? - поинтересовался
директор. - Ведь дело это нешуточное.
   - Вроде с пониманием. К чему бога гневить, моя Арзыгуль с головой баба,
да  и  Гулюмкан,  жена  Эрназара, та хоть и помоложе, но, сдается, совсем не
глупая. И между собой они, гляжу я, здорово поладили. Вот еще чему  я рад. А
то  хуже нет, когда  бабы грызутся. Тогда жизнь  не в жизнь... Бывали прежде
случаи...
   И еще кое о чем переговорили они с директором. Оказалось, что осенью на
выставку в Москву с трудно произносимым названием ВДНХа или ВДНХы намечалась
поездка передовиков  района и  будто  бы Бостон значился  в  списке  чуть не
первым.
   - А  нельзя  ли,  Ибраим Чотбаевич, мне с женой поехать?  Моя  Арзыгуль
давно мечтает Москву повидать, - признался Бостон.
   - Я тебя понимаю, Боске, - улыбнулся директор, - поживем -  увидим, как
говорится. Почему бы нет? Надо только согласие парторга получить. Я поговорю
с ним насчет этого.
   - С парторгом? - призадумался Бостон.
   - Да  ты не сомневайся, Боске.  Что он, из-за тебя будет  придираться к
твоей жене, что ли? Не по-мужски ведь.
   - Да не в этом дело. Подумаешь, поедем -  не поедем. Велика беда. Я вот
о чем хотел  поговорить  с  тобой,  директор. Скажи,  тебе очень нужен такой
парторг в хозяйстве? Никак не можешь обойтись без него?
   - А что?
   - Ну, мне важно знать. Вот, скажем, есть у телеги четыре колеса - и все
на  месте,  а если взять и приделать пятое колесо, оно  и само не катится, и
другим не дает. Так нужно это колесо или нет?
   - Видишь ли... - Директор, рослый, крупный мужчина с  раскосыми глазами
на широком грубоватом лице, посерьезнел, стал перекладывать бумаги на столе,
прикрыл глаза усталыми веками. "Недосыпает, все крутится", - подумал Бостон.
- Честно говоря, толковый парторг нужен, - сказал он после паузы.
   - А этот?
   Директор коротко глянул ему в лицо.
   -  Зачем нам  с тобой это обсуждать? Раз  его  райком  прислал, что тут
поделаешь.
   - Райком.  Вот видишь, - вырвалось у Бостона.  - Мне иной раз  сдается,
будто он все прикидывается, что ему  для чего-то  надо так себя вести. Зачем
ему  все время стращать людей, точно я социализм хочу подорвать? Ведь это же
неправда. Ведь я если чего и требую, так для дела. Землю эту я не продам, не
отдам  кому-то, она как была совхозная, так и останется. И все равно я, пока
живу, пока работаю, буду жить своим умом.
   -  Да  что  ты мне  все толкуешь,  Боске.  Нельзя делать  того, что  ты
предлагаешь.
   - А почему нельзя?
   - Потому что нельзя.
   - Разве это ответ?
   - Что я еще могу тебе ответить?
   -  Я  тебя понимаю,  Ибраим Чотбаевич.  Ты однажды  погорел,  хотел как
лучше, а тебе дали по шее, понизили - перевели из райкома в совхоз.
   - Правильно, и больше не хочу, чтобы мне давали по шее: ученый уже.
   - Вот видишь,  каждый думает прежде всего  о себе.  Я не против, о себе
надо  думать,  только думать  надо  по-умному. Наказывать надо не того,  кто
что-то новое сделал, а того,  кто мог сделать и  не сделал. А у  нас  все на
оборот.
   - Тебе хорошо рассуждать, - усмехнулся директор.
   - Всем так кажется.  А мне  надоело  жить как в гостях. Из  гостя какой
работник?   Сам  понимаешь.  Ну  день-два  поначалу  повкалывает,   а  потом
надоест... А у нас что  получается: работаешь,  работаешь, а Кочкорбаев тебя
все по носу щелкает - ты гость, ты не хозяин.
   - Вот  что,  Боске, давай договоримся так: ты  на меня не ссылайся,  но
делай так, как сочтешь нужным...
   С тем и расстались...

   Через три дня на рассвете они с Эрназаром двинулись в Кичибель. Все еще
спали, когда они сели на коней. Бостон ехал на кауром мерине, Донкулюк его -
в  ту пору  двухлетка  -  еще  был  молод,  а в горы  лучше  отправляться на
тихоходной лошади, ведь на перевал не поскачешь галопом. У Эрназара тоже был
под седлом добрый конь. Лошади к тому  времени  года были  уже  в  теле, шли
быстро. Каждый вез с собой курджун овса - на случай  ночевки в снегах. Везли
с собой и шубы овчинные тоже на этот случай.
   Бывает, сам путь приносит радость. Особенно если попутчик подберется по
душе  да  разговор неторопливый  неприхотливо  течет.  А  в тот день  погода
выдалась на  редкость  ясная - впереди возвышались горы,  снежный хребет  за
снежным  хребтом,  каждый следующий вce более  кряжистей  и снежней,  а если
оглянуться, позади в низине лежало насколько хватало  глаз великое  озеро. И
всякий  раз  хотелось  оглянуться  на  застывшую, как притемненное  зеркало,
синеву Иссык-Куля.
   - Эх,  увезти  бы хоть  чуток  синевы Иссык-Куля  в курджуне, - пошутил
Эрназар.
   - А лошадь чем будешь кормить, вместо овса - синевой? - резонно ответил
ему Бостон.
   И оба  рассмеялись.  Им  редко удавалось освободиться  от повседневных,
тяжких  чабанских забот,  и хотя ехали они с  тем,  чтобы разведать  перегон
через перевал, а впереди им предстояло еще более трудное и мучительное дело,
в тот час обоим  было  хорошо, и  тропа предков пока  была к ним  милостива.
Эрназар ехал в отличном настроении - все-таки его идея пошла в дело. С самой
войны, целых  сорок лет  никто не ходил за  тот перевал,  а  они с  Бостоном
отважились.
   Эрназар, к  слову сказать, любил  порассуждать, порасспросить.  И собой
был видный малый, в  армии,  оказывается, служил  в последних  кавалерийских
частях  после войны.  Выправка была у  него что  надо, хотя и прошло столько
лет. Гулюмкан,  смеясь,  рассказывала, что  ее  Эрказар  однажды  чуть  было
артистом не стал. Приехал какой-то кинорежиссер и стал уговаривать  Эрназара
сняться в кино. Если бы, говорит, твой Эрназар жил  в Америке, играть бы ему
ковбоя  в кино.  А Гулюмкан ему и ответь: "Знаю я ваше кино, слышала, одного
табунщика взяли сниматься, так он и сгинул - какая-то артистка увела  его. А
я своего Эрназара не отпущу". Смех один!
   А  Бостон подумывал, как  бы осенью, когда  они возвратятся с Кичибеля,
помочь  Эрназару  получить   под  начало  бригаду.  Пусть  человек  работает
постоянно, давно пора доверить ему чабанство, негоже держать его так долго в
подпасках,  был  бы он, Бостон, директором совхоза или  парторгом,  знал бы,
каких  людей,  когда  и  куда ставить, но,  как  говорят в народе, "бири кем
дуние" - в мире всегда что-то не так.
   В горах им уже не встречались трактора и верховые, все реже  попадались
на пути зимовья и  кошары,  менялся и  ландшафт:  природа  была здесь чужая,
более суровая, холодная.  К  вечеру,  еще до захода солнца, Бостон и Эрназар
добрались по  каменистому ущелью до  подножья перевала Ала-Монгю. Можно было
бы,  пока не стемнело, проехать  еще дальше, но  рассудили, что при перегоне
скота,  даже  если  выйти  на заре,  при  звездах, все равно  за  целый день
большего расстояния  в горах покрыть не удастся, а раз так, значит, здесь, в
ущелье, под  самой  завязкой перевала,  и придется останавливаться  на ночь.
Скотоводы называют такую ночь шыкама, ночь перед штурмом перевала. К тому же
место для шыкамы оказалось очень  удобным - речка стекала с ледников,  здесь
был ее исток, можно  было выбрать место  под  склоном,  куда  не достигал бы
ветер с  ледников. Чабаны  хорошо знали, что пронизывающий и опасный ветер с
ледников  всегда начинается  с полуночи и держится до восхода солнца. Укрыть
многочисленный скот  от ледникового ветра  на ночь и утром со свежими силами
начать штурм перевала - в этом хитрость шыкамы.
   Спешившись и расседлав притомившихся коней, путники начали устраиваться
на ночлег. Облюбовали место под небольшим утесом, набрали кое-какого топлива
- Эрназар не поленился спуститься по ущелью довольно далеко, туда, где росли
низкорослые горные  деревца. Потом поужинали у огня провизией, что захватили
с собой из дома,  даже чай вскипятили в жестяном чайнике и, довольные, стали
укладываться после долгого пути на покой.
   В высотах под перевалом быстро стемнело, и сразу стало холодать - точно
зима  нагрянула. Путь из лета в зиму составил всего лишь день верховой езды.
Стужей  повеяло  с  ледников Ала-Монгю - ведь они  были совсем недалеко, эти
вековечные ледники, как говорится, рукой подать.  Бостон вычитал в  какой-то
газете, что льды эти лежат  на высотах уже миллионы лет и что благодаря им и
возможна здесь, в долинах, живая жизнь  -  льды постепенно подтаивают и дают
начало рекам, которые несут свои воды в жаркие низины и поля, вот как  мудро
устроено все в природе.
   -  Эрназар,  -  сказал уже  перед  сном  Бостон,  -  а  холод-то какой!
Чувствуешь, как пробирает? Хорошо, что шубы захватили.
   -  Шубы что,  -  отозвался  Эрназар. -  В прежние времена еще спасались
молитвой, она так и называлась - перевальная. Помнишь ее?
   - Да нет, не помню.
   - А я помню, как ее дед читал.
   - Ну-ка прочти.
   - Да я ведь как помню - с пятого на десятое.
   - Все лучше, чем никак. Давай начинай!
   -  Ну,  хорошо. Я  буду  говорить,  а  ты  повторяй.  Слышишь,  Бостон,
повторяй: "О, Владыка студеного неба, синий Тенгри, не ужесточи  пути нашего
через перевал  ледяной. Если  тебе надо,  чтобы скот полег  в метель, возьми
взамен ворону в небе.  Если тебе надо, чтобы дети наши задохнулись от стужи,
возьми  взамен  в  небе кукушку. А  мы  подтянем  подпруги коней,  прикрепим
покрепче вьюки  на бычьих  горбах и  обратим к  тебе  наши лица, только  ты,
Тенгри, не становись  на нашем  пути, пропусти  нас через  перевал к  травам
зеленым, к  водопоям студеным, а возьми взамен эти слова..." Кажется, так, а
дальше не помню...
   - Жаль...