нормальные,
но жизненные пути разные. С тех пор Авдий жил  на частных квартирах, сначала
в отдельных комнатах, потом в углах,  так как отдельные комнаты стали ему не
по карману. Оттого-то и письма писались ему до востребования.
   И именно в этот период  наметилась первая поездка Авдия Каллистратова в
Среднюю Азию от  редакции  областной комсомольской  газеты. Непосредственным
поводом  к  тому послужила  идея  Авдия  изучить  и описать пути  и  способы
проникновения в  молодежную среду европейских районов страны  наркотического
средства  - анаши,  растения, произрастающего  в  Средней  Азии,  Чуйских  и
Примоюнкумских  степях.  Анаша - родная сестра знаменитой  марихуаны, особый
вид  дикой южной  конопли,  содержащей  в  листьях и особенно в соцветиях  и
пыльце  сильнодействующие  одурманивающие вещества,  вызывающие  при курении
эйфорию, иллюзию блаженства, а с увеличением  дозы фазу угнетения и вслед за
этим агрессивность - форму невменяемости, опасную для окружающих.
   Историю этой поездки Авдий Каллистратов подробно описал в своих путевых
очерках,  описал  он,  и  как  неожиданно  столкнулся   в  степи  с  волчьим
семейством, описал  все  пережитое - с болью и тревогой,  как  очевидец, как
гражданин, озабоченный распространением одурманивающего зелья. Но публикация
очерков, вначале принятых в редакции на "ура", задержалась,  а затем и вовсе
остановилась.
   Обо всех своих неудачах и  переживаниях Авдий Каллистратов и писал Инге
Федоровне, которую  он считал даром  судьбы, самым близким себе человеком, -
ведь она,  подобно реке, оживляла и воскрешала его для повседневного  бытия.
Вскоре он понял, что переписка  с Ингой  Федоровной - главное событие  в его
жизни  и,   возможно,  то  самое  предназначение,   которое   оправдает  его
существование.
   Отправив ей письмо, он затем жил  этим, заново восстанавливая в  памяти
все написанное и  как бы комментируя себя. То была странная форма общения на
расстоянии - беспрерывное излучение во времени и пространстве его страждущей
души.
   "...Потом я  думал много  дней, не шокировали  ли  Вас  начальные слова
моего письма:  "Во имя Отца,  и Сына, и Святого  Духа!" Я  их привел, будучи
воспитанным  в  этих  традициях,  они  всегда  служат мне  камертоном  перед
серьезным разговором, настраивая на  молитвенное состояние духа, и я не стал
изменять  этому  правилу,   хотя   я  и  лишний  раз  напомню  Вам  о  своем
происхождении из  духовного сословия и семинаристском прошлом. Мое отношение
к  Вам  не позволяет мне умалчивать  о каких бы то ни  было обстоятельствах,
касающихся меня.
   И еще думалось  о том, что пишу на "Вы", а, расставаясь, мы были уже на
"ты". Простите, но  что-то произошло со мной,  хотя я так недолго вдалеке от
Вас.   Впрочем,   все   чудаки  пытаются  найти  себе  какое-нибудь  нелепое
оправдание. Но это к слову. Позвольте  все же на расстоянии обращаться к Вам
на "Вы".  Так я  чувствую себя  гораздо удобнее.  А  если нам  суждено будет
встретиться,  о чем  отныне мои затаенные и оттого  особо сокровенные  мечты
(эти  мечты мне как дети,  я их взращиваю  и не  могу без  них, представляю,
какое  счастье любить своих  детей, если любить их, как мечту),  а мечты эти
родились   как   устремление  духа  к   божественному   совершенству,  вечно
притягательному и бесконечному, так вот благодаря этим мечтам я, сам того не
подозревая,  противостою  угрозе  небытия, возможно,  потому,  что любовь  -
антитеза смерти, она потому и являет собой  ключевой  момент жизни вслед  за
таинством  рождения,  все это я повторяю, как  заклинание, чтобы нам суждено
было встретиться,  и обещаю при встрече не утруждать Вас - обещаю обращаться
на "ты". А пока так много есть чего сказать...
   Инга  Федоровна,  Вы помните, надеюсь,  что мы условились,  как  только
появятся в газете  мои  материалы, ради  которых  я  приезжал в  Ваши  края,
незамедлительно  слать их Вам авиапочтой. К сожалению, я не уверен,  что мои
очерки о юнцах-подростках,  о гонцах за анашой и обо всем том, что связано с
этим  печальным явлением наших  дней, появятся в  ближайшее время. Я  говорю
наших дней, потому что анаша произрастала на  этих землях, как сорная трава,
с незапамятных времен, а лет пятнадцать тому назад -  Вы сами знаете, да что
же  я  рассказываю   Вам,  специалисту,  но,  простите,  я  все  равно  буду
рассказывать,  Инга  Федоровна,  именно  Вам, и  только это  придает  теперь
какой-то смысл всему этому предприятию - так вот, лет пятнадцать тому назад,
как утверждают местные жители, никто и не помышлял собирать  эту злую штуку,
или,  как  именуют  ее  анашисты,  травку,  ни  для курения,  ни  для  иного
потребления. Это  зло возникло  совсем недавно, и в  не  малой  степени  под
влиянием Запада. И вот теперь мне предлагают ограничиться какой-то докладной
запиской в какие-то инстанции - это просто уму непостижимо. Понимаю, что тут
особый  разговор,  ведь ложное опасение,  что  остросенсационный  материал о
наркомании  среди  молодежи  -   оговоримся   для   порядка:   среди   части
малосознательной  молодежи -  причинит  якобы ущерб  нашему  престижу, может
вызвать  лишь гнев и смех. Ведь это  и есть страусовая  политика... Зачем он
нужен, этот престиж, если за него надо платить такую цену!
   Представляю, Инга Федоровна, как Вы снисходительно улыбались, читая эти
строки, улыбались скорей  всего моему наивному возмущению,  а может  быть, и
наоборот,  хмурились, что,  кстати, Вам очень идет. Когда Вы хмуритесь, Ваше
лицо становится чистым и  глубоким как у  юных монахинь, всерьез озабоченных
постижением божественной  сути, ведь подлинная красота этих невест христовых
в  их одухотворенности. Скажи я  это  вслух, да  еще и в присутствии  других
людей,  это  выглядело  бы  попыткой лести.  Но  я  уже сказал,  что  в моем
отношении  к Вам  нет абсолютно ничего, что я должен был бы преуменьшать или
преувеличивать.  И  если Ваш  озабоченный  лик  вызывает  у  меня  в  памяти
Богоматерь в  живописи Возрождения,  отнесите это  в крайнем случае к  моему
недостаточному искусствоведческому опыту. Как бы то ни было, я уповаю на то,
что  Вы верите в мою искренность... Ведь с этого все началось  - Вы поверили
мне с первого слова и открыли для меня новую полосу жизни..."

x x x

   Сегодня снова был в редакции газеты по поводу своего материала, и опять
то же самое  - все на месте, никакого движения, никакого просвета.  Никто не
может  толком  объяснить,  почему мои степные  очерки, встреченные  поначалу
редакцией с  таким  ликованием, теперь ни у кого не  вызывают энтузиазма,  а
ведь сколько  откровенных  признаний  вызвали  затронутые проблемы.  Главный
редактор газеты всячески избегает теперь  встречи  со мной, дозвониться  ему
невозможно, секретарша все ссылается на его занятость - то у него заседание,
то  планерка,  то  его  вызвали  в вышестоящие,  как онa любит подчеркивать,
инстанции.
   И снова я  иду  одиноко по  знакомым  улицам,  как  будто бы  сторонний
человек,  случайно приехавший  сюда, как  будто бы я здесь не  родился и  не
вырос, так  пусто  и отчужденно  на  душе  моей. Иные знакомые  со  мной  не
здороваются - я для них церковный отлучник, изгнанный из семинарии еретик  и
прочее и прочее. И только одно греет мое сердце, одна желанная забота всегда
со мной - мое письмо. Иду и думаю о том, что напишу, что в очередном  письме
я расскажу обо всем, что мне кажется интересным для нее, обо всем, что может
дать  мне повод поделиться с ней  своими думами. Никогда не предполагал, что
думать о любимой женщине и писать ей письма станет  смыслом  моей  жизни.  Я
только и жду хотя бы малейшей возможности поехать туда, где мы  встретились.
Скорей бы! Иду и  думаю об  этом. Наверно, и  у других людей были такие дни,
когда они тоже на какое-то время находили в любви главный смысл жизни и были
ею счастливы, но в  отличие от них я не перестану любить до  самой смерти, и
смысл моего житья будет только в этом...
   Вот  уже  и листья падают на  бульваре.  А  ведь  то, о  чем  я  писал,
происходило в  начале  лета.  Редакция в  те  дни  приветствовала мою  идею,
торопила.  Я же не предполагал,  что,  когда вопрос коснется  дела, редакция
уйдет в кусты. Не думал никак,  что странный принцип - оповещать, в массовой
печати только о том, что для нас благоприятно, престижно, - настолько силен.
   А в те дни я больше был поглощен предстоящей мне длительной  поездкой в
незнакомые  и  притягательные  для меня, провинциального  россиянина,  южные
края. Замысел состоял в том, чтобы поехать не как сторонний  наблюдатель,  а
как  один  из  гонцов  за анашой, влившись в их  тайную  компанию.  Конечно,
возрастом  я  постарше  их,  но  не  настолько  старше  с  виду,  чтобы  это
настораживало.  В редакции  прикинули, что  в  старых джинсах и  в  разбитых
кроссовках  я вполне  могу сойти за простецкого малого, если к тому же сбрею
бороду. Так я и сделал - бороду на то время сбрил. Никаких записных книжек я
с  собой не брал, надеялся на память. Мне важно было проникнуть в  ту среду,
выяснить, почему именно эти ребята  оказались туда вовлеченными, что двигало
ими, кроме соблазнa наживы и спекуляции; мне необходимо было изучить изнутри
личные, социальные,  семейные  и  не  в  последнюю  очередь  психологические
моменты этого явления.
   С тем я и приготовился.  Это  было в мае. Именно  в это  время начинает
цвести конопля-анаша, и именно в эти дни приступают к сбору ее цвета те, кто
специально отправляется за этим зельем в Примоюнкумские и Чуйские степи. Обо
всем этом  мне  поведал  мой знакомый,  учитель истории одной из школ нашего
городка Виктор Никифорович Городецкий. Когда мы оставались наедине,  беседуя
о  разных  разностях,  он  называл  меня  в  шутку  отцом  Авдием.   Сам  он
сравнительно   молодой  человек,  однокашник  моей  сестры  Варвары.  А  вот
племянник  его,  сын  его   родной  сестры,  Паша,  Пахом,  которого  Виктор
Никифорович,  оказывается, сам нарек  этим именем,  так вот Паша  этот,  как
выяснилось впоследствии, попал  в  анашистскую  компанию.  Ни  родители,  ни
Виктор Никифорович не знали об этом.
   Как-то Паша отпросился у родителей съездить в Рязань к деду, у которого
он часто бывал. Дней через пять после его отъезда Виктор Никифорович получил
телеграмму от  следователя транспортной прокуратуры Джаслибекова с  какой-то
далекой казахстанской  станции. В  телеграмме сообщалось,  что его племянник
Паша находится под стражей - его задержали  в  связи  с преступным  провозом
наркотиков по железной дороге.
   Виктор  Никифорович  сразу понял,  почему именно  ему,  а  не родителям
адресовал следователь Джаслибеков  телеграмму.  Паша боялся  отца,  человека
резкого и крутого. Виктор  Никифорович  немедленно  вылетел  в  Алма-Ату,  а
оттуда через сутки добрался на поезде до той степной станции. Застал он Пашу
в отчаянном  состоянии. Ему  грозил немедленный  суд и  приговор  по особому
указу  со  сроком  не менее трех лет  в  колонии  строгого  режима.  Суд был
неизбежен - состав преступления налицо. Виктор Никифорович пытался, как мог,
втолковать племяннику, что другого исхода, к сожалению, нет, что  по  закону
за преступлением  следует наказание. Советовал, как держаться,  что говорить
на суде, обещал все объяснить родителям, обещал приезжать к нему на свидания
в  колонию.  Все это происходило в  присутствии  Джаслибекова.  И тут  вдруг
Джаслибеков говорит:
   - Виктор  Никифорович, если  вы поручитесь, что ваш племянник впредь не
повторит подобное  преступление, я отпущу его  под свою ответственность. Мне
почему-то показалось,  что вы  сможете  наставить этого молодого человека на
путь  истинный.  Если же  он еще раз попадется  с провозом анаши,  его будут
судить как рецидивиста. Вот решайте сами.
   Ну,   конечно,  Виктор  Никифорович   несказанно  обрадовался,  тут  же
поручился  за  Пашу,  не  знал,  как  и  благодарить  следователя,  и  тогда
Джаслибеков сказал:
   -  А вас, Виктор Никифорович, я просил  бы помочь нам там, на местах  у
вас. Попробуйте поднять в  прессе серьезный разговор на  эту  тему. Ведь  вы
учитель. Мы  боремся с самими преступлениями, когда они  уже совершены или в
процессе совершения. А  вот кто и  что гонит таких, можно сказать, мальчишек
вдаль, в безлюдные места, в среду деклассированных элементов, а то и отпетых
рецидивистов,  мы не знаем,  а ведь мы  этих  подростков  судим,  вынуждены,
обязаны судить.  Очень  хорошо,  что  вы, в частности,  сразу  откликнулись,
незамедлительно приехали и  тем очень помогли мне, а многие родственники - и
таких  большинство  - не приезжают вовсе.  И так попадает человек пятнадцати
лeт  от роду в колонию строгого режима.  А  что  там? Что с ними происходит,
чему  они там научатся?  Никчемными, искалеченными людьми -  вот  какими они
выйдут  оттуда.  Сами   понимаете,  тюрьма   не  от  хорошей  жизни.  Виктор
Никифорович, душа болит, на все это глядя. Верите ли, только в прошлый сезон
по  нашему  участку  дороги  мы судили более ста подростков,  а скольких  мы
пропустили,  не  смогли  задержать,  а  они  все едут  и  едут отовсюду,  от
Архангельска до Камчатки, прут, как  рыба на нерест. Сколько же можно?  Всех
ведь не пересудишь.  У них возникла целая система  промысла.  Среди них есть
проводники - и здешние и нездешние, - которые ведут их в места произрастания
анаши, их мы тоже судим. А  что они творят с поездами? Останавливают в степи
товарняки,  в  пассажирский-то они не  смеют сунуться, там сразу их схватят.
Кто-то  снабжает их специальным составом, порошок такой, если посыпать ночью
на шпалы, на рельсы, то в лучах фар возникает иллюзия, будто дорога занялась
огнем. Шпалы горят, рельсы горят. Конечно, машинист останавливает состав - в
степи всякое может  случиться, выбегает на дорогу, но нет, ничего не  горит,
все в порядке. А анашисты тем временем залезают в вагоны со своими  сумками,
с чемоданами. Составы нынешние такие - на целый километр, попробуй уследи, а
они забираются и едут до узловой станции. Там покупают билеты. Пассажиров-то
вон  сколько! Узнай, кто есть  кто. Правда, милиция в  последние годы завела
специальных собак,  они анашу  по  запаху находят.  Вот вашего племянника  и
обнаружили с помощью собаки...
   И еще  много  кое-чего узнал Виктор Никифорович  в тех местах.  Он-то и
посвятил меня  в эти дела. Но  еще  до этого я был внутренне  готов к такому
разговору. Меня давно терзала мысль - найти нехоженые тропы к умам и сердцам
своих сверстников. Я видел свое призвание в поучении добру. Может, несколько
самонадеянно  было с моей  стороны  полагать, что в этом мое предназначение,
но,  во всяком  случае,  мне этого  искренне  хотелось,  и,  пожалуй,  не  в
последней  степени это объясняется моим происхождением. В некоторых  статьях
своих я уже говорил, хотя и  в самых  общих чертах, о пагубности алкоголизма
среди  молодежи, примерно то же  писал и о наркомании, ссылаясь на печальный
опыт Запада.  Но все это было,  по сути,  с чужих слов, из вторых рук. А для
яркого  и  в  то  же  время  проникновенного  материала,  где  были  бы  мои
собственные  размышления и переживания по поводу всем известных  и в  то  же
время  суеверно  избегаемых  многими  как  чумы  случаев   наркомании  среди
молодежи, особенно среди подростков, приводящих к печальным  последствиям  -
от  саморазрушения личности до садистских  убийств,  - так  вот, для  такого
материала  мне не хватало знания  проблемы изнутри и  реалий. А  тут как раз
получилось, что Виктор Никифорович Городецкий, столкнувшийся с этим явлением
на   собственном  опыте,   решил  поделиться  своими   думами   и  душевными
огорчениями. Чтобы оторвать  Пашу  от прежних друзей-товарищей, промышлявших
анашой, вся  семья, отец,  мать, дети,  вынуждена была, обменяв квартиру  на
меньшую,  переехать  в  другой город.  Обо  всем  этом Виктор Никифорович  и
рассказал мне с печалью и горечью.
   Это и подтолкнуло меня решительно взяться за задуманное дело.

x x x

   Я прибыл  в Москву, где должен был  отправиться с Казанского  вокзала в
конопляные  степи. Дело в том, что именно здесь, на Казанском, формировалась
первоначально группа гонцов, они так себя и называли - гонцы. Эти гонцы, как
я  потом убедился,  съезжались из самых  разных городов Севера и Прибалтики,
причем наиболее оживленными точками  являлись Архангельск и Клайпеда, должно
быть,  потому,  что  анашу  там  могли  перепродавать  морякам,  уходящим  в
плавание. Чтобы напасть  на  след гонцов, я  должен  был найти на  Казанском
вокзале  носильщика с нагрудным знаком  восемьдесят семь по кличке Утюг, или
Утя, и передать ему привет от одного из бывших приятелей, упомянутого Пашей.
Утюг  имел  знакомство в  билетных кассах - он  обеспечивал,  безусловно  за
какую-то мзду, проезд. Но узнать, кто именно это устраивал,  мне не удалось,
видимо, звено кто-то возглавлял, хотя и тайно. Так вот, этот Утя обеспечивал
организованный выезд группы гонцов, то есть он должен был добыть всем билеты
на один поезд, но желательно в разных вагонах.  Сойдясь поближе с гонцами, я
узнал, что первая  заповедь всех  добытчиков  анаши  состояла в том, чтобы в
случае  провала  ни за что не  выдавать друг друга, поэтому на людях им надо
было поменьше общаться между собой.
   И вот знакомая площадь трех вокзалов, где я столько раз бывал, приезжая
и уезжая из Москвы. Чудовищная толчея, особенно в метро  и на вокзалах, - не
пробьешься, не протиснешься от многолюдья, и кого только и откуда только  не
закрутит, как  щепку, живой  водоворот площади  трех  вокзалов,  и все равно
любил  я  наезжать  в  Москву,  любил,  вырвавшись  уже  ближе к  центру  на
относительный  простор,  бродить  по  улицам,  толкаться  в  букинистических
магазинах, стоять у  афиш и реклам и, если  удастся, отправиться в очередной
раз в Третьяковку или Пушкинский музей.
   В этот раз, выйдя на Ярославском вокзале с электрички и следуя в потоке
толпы к Казанскому вокзалу, я поймал себя на мысли, как хорошо, оказывается,
мне жилось и чувствовалось прежде, когда  я,  предоставленный  самому себе и
своим неприхотливым побуждениям, не был  обременен ничем и никакие заботы не
ограничивали особенно моего времени и моих странствий  по московским улицам.
Сейчас же мне  нужно было как можно быстрей разыскать на  огромном, кишащем,
как муравейник, Казанском вокзале того самого связника-носильщика  по кличке
Утюг с  нагрудным  знаком  восемьдесят  семь.  Боже,  сколько  же  их,  этих
носильщиков,  а вернее тележников,  на Казанском вокзале, если этот значился
восемьдесят седьмым, - уж, наверно, не  меньше  ста. И действительно, в этом
столпотворении  оказалось не так просто его  обнаружить. Потратив по меньшей
мере полчаса на то, чтобы обойти все возможные стоянки тележников, я наконец
нашел его на перроне у поезда, отходящего в Ташкент. Кого-то  Утюг погружал,
поспешно перенося с тележки в вагон чемоданы и коробки, бойко перебрасывался
на  ходу шутками с проводниками и повторял расхожее привокзальное присловье:
"Деньги есть - Казан  поеду, деньги нет - Чешма пойду". Я подождал в стороне
- пока  он  освободится,  пока отъезжающие скроются в вагоне, а  провожающие
рассредоточатся вдоль  состава по  окнам  купе.  И тут он вышел  из тамбура,
запыхавшись, суя чаевые в карман. Эдакий рыжеватый детина, эдакий хитрый кот
с бегающими глазами. Я чуть было не допустил оплошность  - едва не обратился
к нему на "вы" да еще чуть не извинился за беспокойство.
   -  Привет,  Утюг,   как  дела?  -  сказал  я  ему   насколько  возможно
бесцеремонней.
   -  Дела как в Польше: у кого телега, тот и  пан, -  бойко  ответил  он,
точно мы с ним сто лет были знакомы.
   - Значит, ты и пан, - заключил я, указывая на его тачку.
   - А ты думал! Мы, брат,  тоже знаем, у кого денег куры не клюют. А тебе
чего, чавыча? Подвезти, может, что-нибудь надо? Изволь!
   - Подвезти я и сам могу, - пошутил я. - Дело у меня есть.
   - Ну говори, какое дело.
   - Не здесь,