ко вычурно  и  литературно,
но в компании равных я чувствовал, что меня понимают с полуслова; думаю,
если бы я и вовсе сидел закрыв рот, я все равно был бы  понят.  Малларме
был бесконечно учтив и доброжелателен, говорил медленно, как и  пристало
поэту,  но  произносил  слова  с  необыкновенной  отчетливостью.   Тогда
только-только были опубликованы  "Contes  cruels"    -  сейчас  их  только-только
начинают читать, - и я помню, с каким восторгом говорил мне Малларме  об
этой чудесной книге, в которой собраны "les tristesses, la solitude, les
deboires"  .  Его  голос  был
подобен дальнему звуку колокола.
   Тихая неспешная речь, темная, богато  украшенная  мебель  -  все  это
действовало на чувства, приводя их  в  странное  оцепенение,  в  котором
только Искусство и его сокровища казались стоящими внимания. Там  был  и
румяный Флобер с усами викинга.  Очень  характерно,  что  он  восхищался
Калибаном.  Во  многих  великих   художниках   меня   поражала   внешняя
незначительность - казалось, они не сознают собственного величия. Флобер
писал чрезвычайно холодно, и это такой холод, который жжет  пуще  любого
огня, - именно  так  средневековые  мистики  представляли  себе  объятия
дьявола. Но послушаешь его - мясник, да и только. Я часто  думаю,  какие
великие произведения я создал бы, будь моя любовь  к  искусству  сильнее
любви к славе и успеху. Я готов повторить слова  Андреа  дель  Сарто  из
чудесного стихотворения Браунинга:

   Ах, если б я был в двух обличьях,
   Я и не я, - тогда б весь мир был наш!..


   Вышло же так, что моя личность погубила творчество - вот  неискупимый
грех моей жизни. Даже в первые парижские месяцы пристрастие  к  славе  и
роскоши отвлекало меня от истинных творцов, у ног которых я  должен  был
бы сидеть, ловя каждое слово. Вместо этого я жил в фиакрах и ресторанах;
меня чествовали в салонах баронессы Деланд и принцессы  Монакской,  этой
странной сирены без голоса и уж точно без всякого  острова.  Я  провожал
Сару Бернар от ее  уборной  до  самой  сцены,  и  сладко-пьянящий  запах
успеха, весь этот пурпур и  злато  влекли  меня  к  себе  неудержимо.  В
обществе поэтов и художников часть  моей  души  как  бы  бездействовала;
отмеченный судьбой, я стоял от них особняком. Но с Сарой мы были  равны,
и я воображал, что могу, как она,  покорить  весь  мир;  пышные  приемы,
обеды, роскошная жизнь знаменитости - вот к чему я всей душой стремился.
   В те дни  я  делил  свои  восторги  с  Робертом  Шерардом  -  молодым
англичанином, с которым я познакомился на одном из обедов.  Он  выглядел
падшим ангелом;  за  прошедшие  с  тех  пор  годы  он,  разумеется,  пал
окончательно и пытается увлечь за собой друзей. Но тогда его переполняли
великолепные мечты, и  так  как  он  вдобавок  был  великолепно  юн,  он
произвел на меня сильное впечатление.
   Однажды  я  рассказал  ему,  что  три  моих  любимейших  литературных
персонажа - это Жюльен Сорель, Люсьен  де  Рюбампре  и  я  сам.  Как  де
Рюбампре, я хотел "d'etre celйbrй et d'кtre aimй" ,  и,  как  Сорель,  я  в  тоске  порой  вопрошал:
"Pourquoisuis-je rnoi?"   Я  очень  хорошо
помню одну вечернюю прогулку с Робертом  по  набережной  Сены,  когда  я
взахлеб рассказывал ему о последних часах Сореля в тюремной камере  -  о
том,  каким  туманом  слов  он  был  окутан,  о  том,  что  в  отчаянные
предсмертные минуты он слышал внутри себя одни только  обрывки  фраз  из
любимых книг, сформировавших его  характер.  Люсьен  повесился,  Жюльену
отрубили голову. "Но говорю вам, Роберт, - заявил я, - то были не жизни,
а жития святых".
   В те дни я с восхищением думал о Чаттертоне,  По  и  Бодлере,  об  их
жуткой судьбе - ведь молодость играет с огнем,  сама  того  не  понимая.
Смерть Чаттертона и сейчас трогает меня до слез;  ему  едва  хватало  на
горбушку хлеба, но он знал, какая посмертная  слава  его  ждет,  -  этот
странный хрупкий юноша, столь щедрый в своем творчестве, что он с легким
сердцем писал под чужими именами.  Эта  смерть  -  величайшее  несчастье
восемнадцатого века, не считая стихов Попа.
   Если от Чаттертона исходит печальная музыка человеческой надежды,  то
судьба По -  чудовищная  насмешка  богов,  давших  людям  орудия  пытки,
которыми они рвут на части себя же самих. Вглядываясь  в  бездну,  я  со
странным восторгом смотрел  на  разбитые  вдребезги  или  перекореженные
человеческие души. Вдвоем с Шерардом я приходил  на  улицу  де  ла  Вьей
Лантерн, где повесился де Нерваль; каждый камень мостовой здесь был  для
меня  святыней.  Словно  мы  пришли  к  алтарю,  где   пролилась   кровь
жертвенного агнца. Шерард этого не понимал - он был слишком  романтичен,
чтобы чувствовать всю неотвратимость  рока.  Как-то  раз,  помнится,  мы
пришли к Морису Роллина, и он принялся читать  монолог  Троппмана,  этот
мрачный гротеск. Он завывал и изрыгал проклятия, топая ногами  изо  всей
силы. Шерард испуганно на меня поглядывал. Я же был в восторге - я видел
безумный танец раненого художника, слышал  вопль  отчаяния  и  гнева,  к
которому мне хотелось присоединить и свой голос.
   К моему удивлению, никто еще не написал популярную брошюру о  влиянии
поэзии на жизнь - считают, видимо, что в этих вопросах  последнее  слово
остается за Мэтью Арнольдом. Однако, открыв его наудачу, всегда думаешь,
что хорошо бы вот это слово и было последним. Я бы  мог  сочинить  такую
брошюру со знанием дела: ведь именно чтение французских поэтов  побудило
меня неустанно искать переживаний,  чреватых  отчаянием,  столь  ценимым
мною в литературе. Дез Эссент в книге Гюисманса хранил под  стеклом  три
стихотворения  Бодлера:  "La  Mort  des  Amants"  , "Anywhere Out of the World"   и "L'Ennemi" . В них заключена  вся
современная  история  чувства;   именно   под   влиянием   бодлеровского
страдальческого  благозвучия  я  впервые  принялся  исследовать   тайные
закоулки мира.
   С Шерардом и кое-кем из молодых французских поэтов мы стали  посещать
самые сомнительные заведения и  смешиваться  на  улицах  с  публикой  из
низов. В Лондоне и Америке этот  мир  был  мне  совершенно  незнаком,  и
первое столкновение с ним в Париже пробудило во мне  тягу  к  еще  более
сильным и необузданным наслаждениям. Я был  подобен  Пасифае,  увидевшей
чудовище  и  жаждавшей  увидеть  его  снова.   Париж   рисовался   моему
воображению  одновременно  Вавилоном  и  Парнасом;  это  было  море,  из
которого мне могло явиться божество, но пока что я не прочь был  утонуть
в его водах.
   Мы заглядывали в дальние закоулки, где процветала сафическая  любовь,
где молодые люди обоего пола предлагали себя на продажу.  Разумеется,  я
только смотрел на все со стороны: тогда я еще был слишком напуган. Но  я
чувствовал в себе такое сильное влечение ко всему подобному, что в конце
концов мне пришлось  спасаться  бегством  от  бродивших  в  моем  сердце
диковинных страстей. Я решил уехать из Парижа. Слишком много в нем  было
тех, кто, вкусив лотоса, впал в беспамятство или отчаяние.  С  юношеской
самонадеянностью я думал, что в любом случае сохраню себя в целости, и я
полагал также, что, обогатившись знанием  о  запретном,  я  теперь  могу
вернуться в Англию, где меня ждет слава.

3 сентября 1900г.

   Вчера вечером в "Пье нуар" ко мне  подошел  изрядно  выпивший  Роберт
Шерард и заявил, что собирается писать мою биографию.
   - Я прославлю твое имя, Оскар, - сказал он.
   - Мое имя, Бобби, и так уже ославлено сверх меры.
   Я говорил с ним несколько сухо - как всегда по  вечерам,  он  был  не
слишком интересен. Он, видите  ли,  хочет  написать  биографию,  которая
объяснит миру мои поступки и откроет ему мое истинное лицо.
   - Твоя защита окончательно погубит мою репутацию, -  возразил  я.  Но
он, как обычно, пропустил это мимо ушей.
   - Ты помнишь наши давние дни в Париже, когда мы вместе  читали  По  и
Чаттертона?
   - Да ничего я не помню, Роберт. Если ты упорствуешь в  своем  нелепом
намерении,  тебе  следует   понять   простую   вещь:   жизнь   художника
определяется не тем, что он помнит, а тем, что забывает.
   - Можешь ты хоть к чему-нибудь отнестись серьезно, Оскар?
   - Видишь ли, Роберт, я слыхал, что Платон умер с фарсами Софрона  под
подушкой. А у меня вот ты вместо них.
   Пошатываясь,  он  побрел  прочь,  ведомый  незримой  рукой   абсента;
надеюсь, я никогда больше его не увижу.
   После таких вот встреч я особенно остро чувствую, что тщета у меня на
роду написана. Порой я вынужден  вглядываться  в  свою  судьбу,  подобно
Регулу, которому отрезали веки, так что ему пришлось смотреть на солнце,
пока не высохли глаза. И я, которого богиня  успеха  когда-то  удостоила
поцелуя, теперь валяюсь в  непотребных  местах  в  обществе  одних  лишь
призраков былого. Каждый мой взлет нес в себе зерно падения, и жизнь моя
непрестанно раскачивалась на коленях богов. В дни моей славы я был столь
удачлив, что порой испытывал ужас. И все же я в упоении мчался навстречу
судьбе, не желая знать, что  я  -  ее  жертва.  Я  был  быком,  которого
откармливали цветами, готовя к закланию.
   В  "Дориане  Грее"  я  однажды  написал:  "Сказать  о  чем-то  значит
заставить это осуществиться"; потом я вычеркнул эту фразу. Я скрыл ее от
мира, ибо в ней была заключена одна из моих художнических тайн.  Как  ни
удивительно, во всем, что я писал,  можно  увидеть  пророчество  о  моей
судьбе. Все пережитое мной - вплоть до прекрасного весеннего дня,  когда
я был вызволен из тюремной  зимы,  -  где-нибудь  да  упомянуто  в  моих
книгах. Я видел Немезиду и сам накинул ее сеть себе на плечи. Кажется, я
уже писал о том, как в юности меня водили к голуэйской гадалке, читавшей
по моей руке. И хотя в вихре мальчишеских  удовольствий  я  забыл  о  ее
предсказаниях, я и тогда понимал, что история моей жизни уже написана и,
что бы я ни делал и ни говорил, я не властен изменить ее даже на йоту.
   Всю жизнь я то и дело обращался к трактатам по  магии,  хиромантии  и
каббалистике в надежде, что они  помогут  мне  разгадать  обволакивающую
меня тайну. Я читал и "Химическое бракосочетание" Андрея, этот  ядовитый
цветок немецкой литературы барокко,  и  "Секреты"  Веккеруса,  и  "Artis
Cabalisticae"   Джона  Писториуса.  В  этом
болезненном угаре, когда судьба сбрасывала покров со  своих  тайн,  меня
успокаивал только девиз Парацельса: "Не ищи другого  лица,  если  имеешь
свое".
   К тому же я постоянно советовался с секретарями богов  -  хиромантами
или, как Бози  их  называет,  хироманниками,  которым  наша  цивилизация
придает столь большое значение, что их постоянно можно видеть на  званых
обедах, хотя  там-то  как  раз  собираются  люди,  знающие  свою  судьбу
наперед. На одном из неофициальных "вечеров" у леди Колин  Кэмпбелл  мне
предсказывал судьбу Кайеро. Я просунул ему руку  сквозь  занавеску,  так
что он не мог видеть моего лица. Как всегда, я дрожал от  нетерпения;  в
подобные минуты я чувствовал, что вся  моя  прошедшая  жизнь  ничего  не
значит и мне  предстоит  родиться  заново.  "Левая  рука,  -  проговорил
Кайеро, - рука короля. Правая - тоже рука короля, но такого, который сам
себя отправит в изгнание". Все потом спрашивали, что он мне сказал, но я
не мог вымолвить ни слова. В  конце  вечера,  когда  он  появился  из-за
занавески, как персонаж какой-нибудь мелодрамы в театре Аделфи, я  не  в
силах был ни взглянуть на  него,  ни  подойти  к  нему.  Но  мы  все  же
встретились глазами, и я прочитал в его взгляде любопытство. Этот случай
побудил меня написать "Преступление лорда Артура Сэвила",  где  хиромант
видит на чужой ладони невероятное предвестие своей  собственной  смерти.
Эта вещь - мой ответ Судьбе, моя над ней насмешка.
   И все же я не могу с ней совладать.  В  переломные  моменты  жизни  я
всегда обращался к тем, кто обладает знанием. В Лондоне я не раз бывал у
миссис Робинсон, и перед самым судом я написал ей письмо. Она  предрекла
мне успех - но боги  жестокосерды.  Только  в  прошлом  году  я  решился
подразнить их еще раз и услышал в ответ их дикий хохот. С Мором Эйди  мы
пошли  к  знаменитой  здешней  гадалке.  Она  осмотрела  мою  ладонь   и
безукоризненно вежливым тоном сказала:  "Я  крайне  удивлена.  По  вашей
линии жизни получается, что вы умерли два года назад".
   Я до сих пор ношу кольцо со скарабеем. Вскоре  после  возвращения  из
Парижа я как-то шел по Холиуэлл-лейн - узкой улочке,  полной  магазинов,
торгующих всякими редкостями и старыми книгами. Я стоял в одном из  них,
разглядывая  какие-то  уродливые  стеклянные  безделушки,  когда   вошел
запыхавшийся молодой человек и обратился к хозяину. Это  был  парень  из
простонародья - он сказал, что потрошит рыбу на Биллингсгейтском  рынке.
Почему-то я стал прислушиваться. "Поглядите, что я на рынке подобрал,  -
сказал он, - стоит это что-нибудь или нет?"  -  и  он  вынул  кольцо,  с
которым я не расстаюсь по сей день. Хозяин осмотрел  находку  и,  будучи
человеком недалеким, предложил ему шиллинг. Молодой человек  обиделся  и
вышел из магазина.
   Я последовал за ним и попросил показать кольцо; он протянул его  мне.
С первого взгляда я оценил этот волшебный  зеленый  камень  и  предложил
парню пять фунтов, которые тот с  благодарностью  принял.  "Где  ты  его
нашел, объясни поточнее", - попросил я. "Я говорил тому господину  -  на
полу. - И он рассмеялся:
   - У рыбы, что ли, в брюхе лежало". Эта вещица -  одна  из  самых  мне
дорогих. Я показывал ее Джону Фарреллу, египтологу из Британского музея,
и он заверил  меня,  что  хозяин  кольца  занимал  высокое  положение  в
Египетском государстве. Я не стал рассказывать ему историю этой  находки
- она прозвучала бы слишком литературно.  Но  необычайное  происхождение
кольца не давало мне покоя, и я воображал, что, как золотой жук у Эдгара
По, оно приведет меня к огромному богатству - богатству,  танцующему  на
задних лапках перед насилием и смертью.  Воистину  эта  вещица  наделила
меня таким же, как у По, томительно-сладким чувством судьбы, из-за  чего
в Лондоне, куда я только-только приехал, у меня вдруг открылись глаза на
жизнь дна. Подобно По, я ощущал зов пропасти, и мне  мерещилась  картина
падения; кончилось  тем,  что  я  кинулся  в  эту  пропасть  и  разбился
вдребезги.

4 сентября 1900г.

   Сегодня утром я проснулся от головной боли  и,  с  усилием  приподняв
голову с подушки, увидел на ней все, что вытекло за ночь у меня из  уха.
Теперь-то я к этому привык, но в первый раз вид  крови  и  слизи  потряс
меня - жизнь начала из меня уходить в буквальном смысле; ныне же  я  так
слаб и болен, что у меня нет сил оплакивать каждую новую  стадию  своего
угасания. Я лишь наблюдаю за ним с некоторым интересом.
   Ухо я  повредил  в  Уондсвортской  тюрьме.  Из-за  общей  слабости  и
угнетенного состояния меня все время держали  в  камере,  пока  тюремный
врач, осмотрев  меня,  не  предписал  выходить  на  прогулку.  "Это  вам
поможет, - сказал он. - Перестанете все время копаться  в  самом  себе".
Тех,  кто  работает  в  средоточиях  зла,  отличает  особая  банальность
мышления. И вот меня повели  вниз  по  железным  ступеням,  потом  через
железную  лестничную  площадку,  и,  наконец,  я  приблизился  к  двери,
выходившей на тюремный двор. Я увидел дневной свет, увидел  ходивших  по
двору заключенных. В камере я мог плакать наедине с собой; но здесь свет
пронзил меня,  словно  клинок,  и  я  упал  как  подкошенный.  Падая,  я
изуродовал себе ухо, и  оно  стало  постоянным  напоминанием  о  тюрьме,
стигматом, кровоточащим не раз в году, а каждую ночь. Сейчас прерываюсь:
боль такая сильная,  что  надо  опять  послать  за  маленьким  еврейским
доктором.

***

   Он приходил. У него замечательный талант к  перемене  суждений:  если
вначале он поставил диагноз "неврастения", то теперь  подозревает  нечто
худшее. Он  сказал,  что  я  должен  готовиться  к  операции,  и,  чтобы
утихомирить боль, дал мне пузырек хлорала. Потом, когда я снова взмолюсь
о забытьи, мне поможет обещанный  им  морфий.  Я  привык  к  наркотикам.
Порой, лежа в их объятиях, я вижу, как из меня выходит душа  и  прячется
где-нибудь в темном углу, пока не увидит, что возвращение  ей  ничем  не
угрожает. В таком состоянии я похож на человека-невидимку мистера Уэллса
- я обретаю зримые очертания для самого себя и других,  только  когда  я
одет.
   Однажды, впрочем, могущество дурмана  потрясло  меня.  Несколько  лет
назад некий лондонский уличный ангел привел меня в Брик-лейн, в один  из
домов порока, где  покупают  и  продают  опиум.  Мне  предложили  пройти
наверх, в большую мрачную комнату - она выглядела как  яма  с  известью,
куда сбрасывают заразные трупы, - и я увидел там ухмыляющихся призраков,
людей,  которые  никогда  не  бодрствуют  и  никогда  не  спят,  которые
существуют где-то вне нашего мира; выражения их  лиц  были  ужасны  -  я
словно оказался среди слепцов, выколовших друг другу глаза.  В  ужасе  я
отвернулся - иные образы мира напоминают  лик  Горгоны,  хотя,  увы,  не
обращают  нас  в  камень,  -  но  теперь  я  чувствую,  что  неотвратимо
приближаюсь к такому же концу. Может быть, он не  столь  уж  и  страшен:
сострадание богов к нам проявляется в том, что они  лишают  нас  разума,
прежде чем уничтожить.
   После хлорала я не могу заснуть даже в самый  глухой  ночной  час.  Я
лежу в полузабытьи, весь во власти  диковинных  видений.  Я  знаю,  что,
когда сейчас кончу писать и  снова  лягу  в  постель,  сквозь  мой  мозг
наперегонки понесутся маленькие ящерки. И я сам побегу:  я  одновременно
охотник и добыча, зритель и участник. Сейчас приму хлорал.
   Даже когда сон идет ко  мне,  я  боюсь  в  него  погрузиться  -  меня
одолевают кошмары, которые не рассеиваются и после пробуждения.  Однажды
мне привиделось, что я - маска, лежащая на прилавке  какого-то  магазина
на Пиккадилли. Один за другим подходили люди и примеряли  меня  себе  на
лица; я видел свое отражение в зеркале, странное белое пятно,  но  потом
они со смехом швыряли меня обратно на прилавок. Вздрогнув, я  проснулся;
я ловил воздух ртом, как утопающий.
   Может быть, во сне ко мне возвращается дар художника, покинувший меня
наяву?  Может  быть,  ныне  мне,  растерзанному,  вместо  лиры  Аполлона
дарована флейта Марсия и страдания сделали меня провидцем? Один раз  мне
приснились двое ягнят и олень с отрезанной  ногой  -  кровь  из  обрубка
сочилась прямо на траву. Наутро я получил по почте фотографии  детей;  я
заплакал,  увидев  в  их  лицах  свои  собственные  детские  черты,   и,
охваченный тоской, вышел из  отеля.  По  той  стороне  улицы  де  Боз-Ар
ковылял молодой человек; одна нога у него была отрезана по самое  бедро.
Может быть, смысл  сновидений  в  том  и  состоит,  что  они  предваряют
действительность, делая ее переносимой для нас, превращая дитя в ягненка
и страждущую душу в оленя? Во всяком случае,  это  пролило  бы  свет  на
тайну происхождения мифов, всех  этих  печальных  легенд,  преображающих
дела человеческие и поднимающих их ввысь, как погребальная колесница.
   В ночь перед тем, как умерла моя жена Констанс, она  явилась  мне  во
сне; она шла ко мне, протянув вперед руки, и я закричал: "Уходи! Уходи!"
- сам не знаю, жалость то была или злоба.
   Мне думается, что муки, которые я испытываю при  пробуждении,  -  это
муки осознания своей смертности; во сне  я  возвращаюсь  в  волшебный  и
страшный мир детства, где и радости, и ужасы переживаются куда острее  -
ведь ребенок не понимает, что они преходящи.
   В этих огненно-ярких видениях тайно  главенствует  мать.  Она  смутно
проглядывает за многими образами: другие лица, даже лицо Констанс, вдруг
обретают ее черты; другие руки становятся ее руками. Как же иначе?  Ведь
я похож на нее столь многим. Иногда я  думаю,  что  все  лучшее  во  мне
соткано из ее субстанции. Именно она  вложила  в  меня  то  таинственное
начало, которое живет во мне, рождая  заветные  мысли,  -  из  них-то  и
возникло мо