мы обычно себе представляем,
выражается более бурно. Но  тут речь идет  о настоящей любви: о сети связей,
которые делают тебя человеком.

XXIV

     Я  спросил моего фермера,  сколько у  меня в машине  приборов. И фермер
ответил:
     - Я ничего не смыслю в вашем хозяйстве. А насчет приборов, надо думать,
что каких-то  у  вас все-таки  не  хватает, тех,  с которыми мы  выиграли бы
войну... Поужинаете с нами?
     - Я уже ужинал.
     Но меня насильно усадили между племянницей и хозяйкой.
     - А ну-ка, племянница, подвинься чуточку... Дай место капитану.
     Оказывается,  я  связан не  только  со своими товарищами.  Через них  я
связан со всей сваей страной. Любовь, если уж она дала росток, пускает корни
все глубже и глубже.
     Фермер   молча  режет  хлеб.   Дневные   заботы  придали  ему  суровую,
благородную  важность. И,  словно  совершая  священный обряд, он  делит этот
хлеб, быть может, в последний раз.
     А я думаю об окрестных  полях, которые взрастили зерно для этого хлеба.
Завтра тут будет враг. Напрасно стали бы  мы ждать лавины вооруженных людей!
Земля  велика.  И  нашествие,  может  быть,  выразится здесь  всего  лишь  в
появлении одинокого  часового, затерянного где-то в бескрайней дали  - этого
серого пятнышка на меже пшеничного поля. Внешне ничего не изменится,  но для
человека достаточно и одного значка, чтобы все стало иным.
     Порыв ветра, бегущего по ниве, всегда  напоминает порыв ветра на  море.
Но если  нам кажется, что на  ниве он  оставляет более заметный след, то это
потому,  что, перебирая колосья, ветер словно ведет учет  нашему  достоянию.
Словно убеждается в надежности будущего.  Так ласкают жену, спокойно проводя
рукой по ее волосам.
     А завтра  эта  пшеница станет иной.  Пшеница - это  нечто  большее, чем
телесная  пища.  Питать человека  не  то,  что  откармливать  скотину.  Хлеб
выполняет столько  назначений! Хлеб стал для нас средством  единения  людей,
потому что люди преломляют его за общей трапезой. Хлеб стал для нас символом
величия труда,  потому  что добывается  он  в  поте лица.  Хлеб стал для нас
непременным спутником сострадания, потому что его раздают в годину бедствий.
Вкус разделенного  хлеба не сравним ни с чем. И вот теперь вся сила духовной
пищи,  духовного  хлеба, который  будет  рожден  этим полем,  находится  под
угрозой. Завтра мой фермер, преломляя хлеб, быть может, уже не будет служить
той же домашней  религии. Завтра,  быть может, этот хлеб уже не затеплит тот
же свет в глазах его близких. Ведь хлеб это то же,  что масло в светильнике.
Оно также претворяется в свет.
     Я  смотрю на  племянницу - она очень красива - и думаю: хлеб, питая ее,
становится грустным  очарованием. Он  становится целомудрием. Он  становится
сладостью молчания. И вот из-за одного только серого пятнышка на краю океана
пшеницы  этот  самый  хлеб,  даже  если он  и  будет  завтра  питать  тот же
светильник, быть может, уже не даст того же  самого пламени.  Главное в силе
хлеба изменится.
     Я сражался за то, чтобы спасти прежде  всего этот  особый свет, а потом
уже  пищу  телесную.  Я  сражался  ради  того  особенного   сияния,  которым
становится  хлеб в домах моей  родины. В этой загадочной девочке более всего
меня  волнует одухотворенность ее облика. Какая-то  неуловимая гармония черт
ее лица. Поэма, запечатленная на странице, а не сама страница.
     Она  почувствовала, что за  ней наблюдают. Она подняла  на  меня глаза.
Кажется, она мне улыбнулась... Это было подобно  дуновению на  хрупкой глади
вод.  Ее улыбка трогает  меня.  Я ощущаю  присутствие какой-то  неповторимой
души,  таинственно пребывающей только  здесь и нигде  больше.  Я наслаждаюсь
покоем и думаю: "Вот он, покой царства безмолвия..."
     Я видел сияющий свет пшеницы.

     Лицо племянницы вновь стало подобно глубине, скрывающей тайну. Фермерша
вздыхает,  смотрит  по  сторонам и  молчит.  Фермер,  поглощенный  думами  о
грядущем  дне,  замыкается  в  своих  мыслях.  И  за  молчанием  этих  людей
скрывается внутреннее богатство, подобно достоянию их деревни, -  и над  ним
тоже нависла угроза.

     И  я с  поразительной  ясностью  сознаю  свою  ответственность  за  эти
незримые сокровища. Я  выхожу из дома. Иду  не  спеша. Я уношу  с собой  это
бремя, и оно не тягостно мне, а мило, словно на руках у меня спящий ребенок,
прижавшийся к моей груди.
     Я  ждал этого  разговора с  моей деревней.  И  вот  теперь  мне  нечего
сказать.  Я  словно  плод,  тесно  связанный  с  деревом, о котором  я думал
несколько часов назад, когда ко мне вернулось спокойствие. Я просто чувствую
себя неотделимым  от своих. Я неотделим от них, как они неотделимы  от меня.
Когда мой  фермер раздавал  хлеб,  он  ничего от себя не отрывал. Он делил и
обменивал. Нас  питала  одна и та  же  пшеница. Фермер  ничего  не терял. Он
становился  богаче,  ибо  лучше стал  его  хлеб,  превращенный в  хлеб общей
трапезы. Когда сегодня днем я ради этих  людей вылетел на боевое задание,  я
тоже ничего им не отдал. Мы, летчики нашей группы, ничего им не отдаем. Мы -
то, чем они жертвуют на  войне.  Я понимаю,  почему Ошедэ воюет  без громких
слов, подобно  тому  как деревенский кузнец  работает для своих односельчан.
"Вы кто?" - "Я здешний кузнец". Кузнец трудится, и он счастлив.
     И если я  полон надежды, в то  время как они, по-видимому, отчаялись, я
все-таки  ничем  не отличаюсь  от  них. Я просто воплощаю  их  долю надежды.
Конечно, мы  уже  побеждены.  Все  шатко. Все рушится. Но  меня  не покидает
спокойствие победителя. В моих  словах противоречие? Плевать мне на слова! Я
такой же, как Пенико,  Ошедэ, Алиас,  Гавуаль. Мы не  в состоянии объяснить,
откуда взялось это  ощущение  победы. Но  мы чувствуем свою ответственность.
Невозможно, чувствуя ответственность, приходить в отчаяние.
     Поражение... Победа... Я плохо разбираюсь в этих формулах. Есть победы,
которые наполняют воодушевлением,  есть  и другие,  которые  принижают. Одни
поражения несут гибель, другие -  пробуждают к жизни. Жизнь проявляется не в
состояниях, а  в действиях. Единственная победа, которая не  вызывает у меня
сомнений, это победа,  заложенная в силе зерна. Зерно, брошенное в чернозем,
уже  одержало  победу.  Но  должно  пройти время,  чтобы  наступил  час  его
торжества в созревшей пшенице.
     Сегодня утром мы видели только разбитую армию и беспорядочную толпу. Но
беспорядочная толпа, если есть в  ней хотя бы  один человек, в чьем сознании
она уже  объединена, перестает быть беспорядочной  толпой. Камни  на стройке
кажутся  беспорядочной  грудой лишь  с виду, если где-то  на стройке затерян
хотя  бы один  человек, который представляет себе  будущий собор. Я спокоен,
если под  разбросанным  удобрением  укрыто  зерно. Зерно впитает его соки  и
произрастет.
     Тот,  кто  возвысился  до  созерцания,  становится  зерном.  Тот,  кому
открывается  некая истина, тащит  другого за  рукав,  чтобы посвятить в  эту
истину и его. Тот, кто сделал изобретение,  спешит рассказать о нем людям. Я
не знаю,  как  станет  выражать себя человек,  подобный Ошедэ, как  он будет
действовать.  Но  для  меня это  и  неважно.  Он  передаст  окружающим  свою
спокойную веру.
     Теперь я лучше постигаю, в чем смысл победы: тот, кто подыскивает  себе
место ризничего или привратницы в  будущем соборе, - уже  побежден.  Тот же,
кто носит в  своем сердце образ будущего  собора,  - уже победитель.  Победа
есть  плод любви. Только любви открываются контуры еще не изваянной  статуи.
Только любовь направляет  резец  ее  творца.  Разум  обретает  ценность лишь
тогда, когда он служит любви.
     Скульптор  несет  в себе груз будущего  творения. Пусть он  даже еще не
знает, как  он  будет его лепить. От  одного нажима  пальцем к  другому,  от
ошибки к ошибке, от  противоречия к противоречию он  неуклонно пойдет  через
бесформенную глину к  своему творению.  Ни разум, ни  интеллект не  обладают
творческой силой. Оттого что у скульптора есть знания и  интеллект, руки его
еще не становятся гениальными.
     Мы   слишком   долго  обманывались  относительно  роли  интеллекта.  Мы
пренебрегали сущностью человека. Мы полагали,  что хитрые  махинации  низких
душ могут содействовать торжеству благородного дела, что ловкий эгоизм может
подвигнуть  на самопожертвование, что черствость сердца  и  пустая  болтовня
могут основать братство и любовь. Мы пренебрегали Сущностью. Зерно кедра так
или иначе  превратится  в кедр.  Зерно терновника  превратится  в терновник.
Отныне  я отказываюсь судить людей  по доводам,  оправдывающим  их  решения.
Слишком  легко  ошибиться  в правдивости слов, равно как и  в  истинной цели
поступков. Человек направляется к своему дому: я не знаю, что  он несет туда
- ссору  или любовь.  Я должен спросить  себя:  "Что это за человек?" Только
тогда мне станет ясно, к чему он тяготеет и куда идет. Каждый в конце концов
приходит к тому, к чему тяготеет.
     Росток, согретый солнцем, всегда найдет дорогу сквозь каменистую почву.
Чистый  логик, если никакое солнце  не тянет  его к себе, увязает в путанице
проблем.  Я всегда  буду  помнить  урок,  преподанный  мне  врагом. В  каком
направлении  должна  двигаться  танковая  колонна,   чтобы  захватить   тылы
противника? Неизвестно.  Чем должна  быть танковая колонна?  Она должна быть
морем, напирающим на дамбу.
     Что нужно делать?  Вот это. Или нечто  совершенно противоположное.  Или
еще  что-то. Никакого  предопределения  не существует.  Чем нужно  быть? Вот
основной  вопрос,  потому что только дух оплодотворяет разум. Дух  бросает в
него  семя  грядущего творения.  Разум  завершит все  остальное.  Что должен
сделать человек, чтобы построить первый корабль? Ответ на этот вопрос был бы
чересчур сложным. Корабль  родится из тысячи противоречивых  попыток. Но кем
должен быть его творец?  Тут я подхожу к самым истокам созидания. Его творец
должен  быть  купцом или  солдатом, потому что  тогда  из  любви  к  далеким
странствиям  он  неизбежно  воодушевит механиков, соберет  рабочих  и в один
прекрасный  день  пустит  свой  корабль в  море!  Что  надо  сделать,  чтобы
улетучился целый лес? О, это слишком уж трудно...  Чем для этого нужно быть?
Надо быть пожаром!
     Завтра мы уйдем в ночь. Только  бы моя страна дожила до той поры, когда
снова наступит  день! Что нужно сделать, чтобы ее  спасти? Как найти простое
решение? Оно  упирается в противоречие. Необходимо спасти духовное наследие,
ибо  иначе  погибнет дух  народа.  Необходимо  спасти народ,  ибо  без этого
погибнет  наследие. Логики, за  неимением  языка, который  примирил  бы  это
противоречие,   готовы  будут  пожертвовать  либо  душой,  либо  телом.  Мне
наплевать  на  логиков! Я хочу,  чтобы  моя страна  и духом, и  плотью своей
дожила до той поры, когда снова  наступит день.  Чтобы действовать  на благо
моей родины, я должен каждый  миг стремиться к этому  всей силой моей любви.
Море непременно найдет себе путь туда, куда устремлен его напор.
     Я ни одной минуты не сомневаюсь в  спасении.  Теперь мне понятнее образ
слепца, идущего к огню. Если слепой идет к  огню,  - значит, у него родилась
потребность  в  огне.  Огонь  уже управляет  им. Если слепой ищет  огонь,  -
значит, он уже нашел его. Скульптор уже создал свое творение, если его тянет
к  глине.  Так же  и  мы. Нас  согревает  тепло наших  связей  -  поэтому мы
победители.
     Наша  общность  для  нас  уже  ощутима.  Чтобы  сплотиться  в ней, нам,
разумеется,  предстоит  найти  для  нее  словесное  выражение.  Но  это  уже
потребует   усилий   сознания   и   языка.   Однако,   чтобы   сохранить   в
неприкосновенности основу нашей общности, мы должны быть  глухи к шантажу, к
полемике,  к то и  дело меняющимся словесным ловушкам. И прежде  всего мы не
должны отрекаться от того, что неотделимо от нас.
     Вот  почему, возвратившись  из полета над  Аррасом и,  как мне кажется,
многое за время полета поняв, я стою один в ночной  тишине,  прислонившись к
изгороди,  и  составляю  для себя простейшие  правила,  которым  никогда  не
изменю.
     Раз я неотделим от своих, я никогда  от  них не отрекусь, что бы они ни
совершили. Я никогда не стану обвинять их  перед посторонними. Если я  смогу
взять  их под защиту, я  буду их  защищать. Если они покроют меня позором, я
затаю этот позор в своем сердце и промолчу. Что бы я тогда ни думал о них, я
никогда не выступлю свидетелем обвинения. Муж не станет ходить из дома в дом
и  сообщать  соседям, что жена его потаскуха. Таким способом  он  не  спасет
своей чести. Потому что жена его неотделима от его  дома. Позоря ее, себя он
не облагородит.  И,  только  вернувшись домой, он  вправе  дать выход своему
гневу.

     Вот  почему  я  не снимаю  с себя ответственности за  поражение,  из-за
которого  не  раз  буду чувствовать себя  униженным. Я неотделим от Франции.
Франция воспитала Ренуаров, Паскалей, Пасторов, Гийоме, Ошедэ. Она воспитала
также  тупиц,  политиканов  и  жуликов.   Но  мне  кажется  слишком  удобным
провозглашать  свою  солидарность  с  одними  и  отрицать  всякое родство  с
другими.
     Поражение  раскалывает.  Поражение разрушает построенное единство.  Нам
это  угрожает  смертью:  я не  буду способствовать такому  расколу, сваливая
ответственность за разгром на тех из моих соотечественников,  которые думают
иначе, чем я.  Подобные  споры без судей ни  к чему  не ведут.  Мы  все были
побеждены.   Я  был  побежден.  Ошедэ  был  побежден.  Ошедэ   не  сваливает
ответственность за поражение на других. Он говорит себе:
     "Я, Ошедэ,  неотделимый от  Франции, был  слаб. Франция, неотделимая от
меня,  Ошедэ,  была  слаба. Ее слабость  была моей  слабостью". Ошедэ хорошо
знает, что, если он оторвет себя от своих, он прославит  только одного себя.
Но  тогда он  перестанет быть  Ошедэ,  неотделимым от  своего дома, от своей
семьи,  от своей авиагруппы,  от своей родины.  Он  будет всего лишь  Ошедэ,
блуждающим в пустыне.
     Если я разделяю унижение моего дома, я могу повлиять  на его судьбу. Он
неотделим от меня,  как я неотделим от  него. Но если я не приму на себя его
унижения, мой дом, брошенный  на  произвол судьбы, погибнет, а я пойду один,
покрытый славой, но еще более ненужный, чем мертвец.
     Чтобы  быть,  нужно  сначала принять  на  себя  ответственность.  Всего
несколько  часов тому  назад я  был слеп. Мне было горько.  Но теперь я сужу
более трезво.  Я отказываюсь винить других французов,  раз  я  чувствую себя
неотделимым от Франции, и я не понимаю, как Франция может обвинять остальной
мир. Каждый несет ответственность за всех. Франция была ответственна за весь
мир. Франция могла бы показать миру пример, который сплотил бы его.  Франция
могла бы служить  связующим звеном для всего мира. Если бы Франция сохранила
аромат  Франции,  сияние  Франции, она  стала  бы  для  всего  мира  оплотом
сопротивления.  Отныне я  отказываюсь от своих упреков остальному миру. Если
ему не хватало души, его душой должна была стать Франция - таков был ее долг
перед самой собой.
     Франция могла бы объединить вокруг себя другие страны. Моя  группа 2/33
готова  была  сражаться   сперва  на  стороне  Норвегии,  потом  на  стороне
Финляндии. Что  представляли собой  Норвегия  и Финляндия для наших  солдат,
наших унтер-офицеров? Мне  всегда казалось, что, сами того не сознавая,  они
соглашались  умереть  за  какой-то  аромат  рождественского   праздника.  Им
казалось, что  за спасение этого аромата где-то в  мире  стоит  пожертвовать
жизнью. Если  бы  мы были  рождеством для всего мира, мир мог бы найти в нас
свое спасение.
     Мы не сумели воплотить в  себе духовную общность людей всего мира. Если
бы  мы это сделали, мы спасли  бы  и мир,  и самих себя.  Мы не осилили этой
задачи.  Каждый  отвечает  за  всех. Отвечает только  каждый в  отдельности.
Только  каждый в  отдельности отвечает за всех. Я впервые  постигаю одну  из
тайн религии, породившей духовную культуру, которую я считаю своей: "Принять
на себя бремя грехов человеческих..." И  каждый принимает на себя бремя всех
грехов всех людей.

XXV

     Можно  ли усматривать в этом философию  слабости?  Настоящий полководец
это  тот,  кто берет на себя всю  ответственность. Он  говорит: "Я  потерпел
поражение". Он  не  говорит:  "Мои солдаты  потерпели  поражение". Настоящий
человек говорит именно так. Ошедэ сказал бы: "Я в ответе за все".
     Я понимаю, что такое смирение. Оно неравносильно самоунижению. Оно есть
самый источник  действия. Если, желая оправдать  себя, я объясняю  свои беды
злым роком,  я  подчиняю себя  злому року.  Если  я приписываю их  измене, я
подчиняю себя измене. Но если  я принимаю всю ответственность на себя, я тем
самым  отстаиваю  свои человеческие  возможности. Я могу повлиять на  судьбу
того, от чего я неотделим. Я - составная часть общности людей.
     Итак, во мне есть некто, с кем я борюсь, чтобы расти. И мне понадобился
этот  трудный полет,  чтобы я мог  распознать в  себе  личность, с которой я
борюсь, и отделить ее от растущего во  мне человека.  Не знаю еще, каков он,
возникший передо мной образ, но  я говорю  себе:  личность -  это всего лишь
путь. Человек, избирающий этот путь, - вот главное.
     Я больше не могу удовлетворяться полемическими истинами. Зачем обвинять
личности? Они только пути и перепутья. Я больше не могу объяснять замерзание
пулеметов нерадивостью  чиновников, а  бездействие союзников - их  эгоизмом.
Поражение, конечно,  проявляется в банкротстве отдельных личностей.  Но ведь
человека  создает  духовная культура.  И  если  культуре, к  которой  я себя
причисляю, угрожает опасность из-за несостоятельности личностей, то я вправе
спросить себя, почему она не создала их другими.
     Сетуя на  отсутствие энтузиазма у  своих приверженцев, всякая  духовная
культура,  как и  всякая религия, изобличает самое  себя.  Долг ее состоит в
том,  чтобы  воодушевить  их. То же самое, если  она жалуется  на  ненависть
противников.  Ее долг - обратить их  в свою веру.  А между тем моя культура,
которая некогда могла противостоять гонениям, воспламенить  своих апостолов,
сломить  ярость врагов, освободить порабощенные народы, сегодня не сумела ни
воодушевить людей, ни  обратить их  в  свою веру. Если я стремлюсь понять, в
чем коренятся причины моего поражения, если я  хочу  и  надеюсь возродиться,
мне  прежде  всего  нужно  вновь обрести  источник духовных  сил,  который я
утратил.
     Потому что духовную культуру  можно сравнить с пшеницей. Пшеница кормит
человека. Но и человек, в свою очередь, заботится о пшенице, ссыпая в амбары
зерно. И запасы зерна сберегаются, как наследие, от одного урожая к другому.
     Недостаточно  знать,  какой сорт зерна я хочу  вырастить, чтобы  взошел
именно  этот  сорт.  Если  я  озабочен тем,  чтобы  спасти определенный  тип
человека  -  и  его  возможности,  -  я  должен спасти принципы, которые его
формируют.
     Но  если я  сохранил  образ моей духовной культуры, то  я  уже  не вижу
устоев, на которых  она  строилась. Сегодня я вдруг обнаруживаю, что  слова,
которыми  я  пользовался  до сих  пор,  уже  не выражают  главного.  Так,  я
проповедовал Демократию, не  подозревая, что тем самым вовсе  не предписывал
людям  свод  непреложных  нравственных  законов,  а  лишь высказывал  благие
пожелания.  Я хотел,  чтобы люди  были братьями, свободными  и  счастливыми.
Разумеется. Кто же  с этим не согласится? Я  мог сказать,  каким должен быть
человек. А не кем он должен быть.
     Я говорил, не уточняя значения слов, о человеческой общности. Как будто
духовная  атмосфера, которую  я имел в виду,  не  была порождением особой ее
структуры.  Мне  казалось,  что  речь идет  о  естественной очевидности.  Но
естественной очевидности  не  существует.  Фашистская армия или  невольничий
рынок это тоже некая человеческая общность.
     Я  жил  в  человеческой  общности уже не в  качест