ня  развеселить.  И  Дютертр  тоже.  Я  вправе  тешить  себя
парадоксами. В самом деле, зачем до сих пор пылают деревни? Зачем их  жители
лишились крова? Зачем  мы  с такой непоколебимой  убежденностью  бросаемся в
механизированную мясорубку?
     Мне позволено  все, потому что в  эту  секунду я прекрасно  сознаю, что
делаю.  Я  иду  на смерть. Я иду не на риск. Я  принимаю не бой. Я  принимаю
смерть. Мне  открылась  великая истина. Война  -  это приятие не риска.  Это
приятие не боя. Наступает час, когда для бойца - это просто-напросто приятие
смерти.

     В  эти  дни,  когда  за  границей считали, что  принесенные нами жертвы
недостаточны, я спрашивал себя, глядя, как  улетают и  не  возвращаются наши
экипажи: "Ради чего мы отдаем свою жизнь? Кто нам за это заплатит?"
     Ибо мы  действительно  умираем.  Ибо  за  две  недели уже  погибло  сто
пятьдесят тысяч  французов. Может,  их смерть  вовсе и не  свидетельствует о
каком-то  необычайном  сопротивлении.  Я отнюдь  не  прославляю  необычайное
сопротивление.  Оно невозможно. Но ведь есть же  отряды  пехотинцев, которые
идут на смерть, защищая обреченную ферму. Есть авиагруппы, которые тают, как
воск, брошенный в огонь.
     Взять  хотя  бы  нас,  летчиков  группы  2/33,  -  почему  мы  все  еще
соглашаемся умирать? Чтобы снискать уважение мира? Но уважение  предполагает
наличие судьи. А кто из нас предоставит кому бы то ни было  право судить? Мы
боремся  во  имя  дела,  которое  считаем общим делом.  На карту  поставлена
свобода не только Франции, но всего мира, и выступать в роли арбитра слишком
удобно.  Мы сами  судим  арбитров.  Мои  товарищи из  авиагруппы  2/33 судят
арбитров. И пусть не говорят нам, беспрекословно улетающим в разведку, когда
на  возвращение есть  только  один  шанс  против  трех (и  то  если  задание
легкое!), пусть не говорят  летчикам из  других  авиагрупп, пусть не говорят
моему товарищу, которому осколок снаряда так изуродовал лицо, что он  на всю
жизнь лишился естественного права нравиться женщине, лишился его,  как узник
за  решетками тюрьмы,  гарантировав  себе  целомудрие  собственным уродством
надежнее,  чем крепостными стенами,  пусть не говорят  нам,  что  нас  судят
зрители!  Тореадоры существуют для зрителей,  но  мы не  тореадоры. Если  бы
Ошедэ сказали: "Ты должен  вылететь, потому что тебя судят свидетели", Ошедэ
ответил бы: "Ошибаетесь. Это я, Ошедэ, сужу свидетелей..."
     Так  за что,  в конце  концов, мы продолжаем  сражаться? За Демократию?
Если  мы  умираем  за  Демократию, значит, мы  солидарны  с демократическими
странами. Пусть же  они сражаются вместе с нами! Но самая  могущественная из
них,  единственная, которая могла бы нас спасти, вчера уклонилась от этого и
уклоняется  еще сегодня. Ну что ж! Это ее право. Но тем самым она показывает
нам, что мы сражаемся лишь за свои интересы. А между тем  мы знаем,  что все
потеряно.
     Тогда зачем мы продолжаем умирать?
     От отчаяния? Но  отчаяния  нет! Вы  понятия не имеете о разгроме,  если
думаете, что оно порождает отчаяние.

     Есть истина более высокая,  чем  все доводы разума.  Что-то проникает в
нас и управляет  нами, чему я  подчиняюсь, но чего не сумел еще осознать.  У
дерева нет  языка. Мы  - ветви  дерева. Есть  истины очевидные,  хотя  их  и
невозможно  выразить  словами.  Я  умираю  не  для   того,  чтобы  задержать
нашествие,  потому  что  нет  такой крепости,  укрывшись в которой  я мог бы
сопротивляться  вместе с теми, кого люблю. Я умираю не ради  спасения чести,
потому  что не считаю, что  задета чья-либо честь, -  я отвергаю судей. И  я
умираю не от отчаяния. И все-таки я знаю: Дютертр, который сейчас смотрит на
карту, рассчитает,  что Аррас находится  где-то там,  на курсовом  угле  сто
семьдесят пять градусов, и через полминуты скажет мне:
     - Курс сто семьдесят пять, господин капитан...
     И я возьму этот курс.

XIX

     - Сто семьдесят два.
     - Понял. Сто семьдесят два.
     Пусть будет сто семьдесят два. Представляю  себе эпитафию: "Вел самолет
точно  по курсу  сто  семьдесят два".  Сколько  времени можно  продержаться,
бросая столь нелепый вызов врагу? Я лечу на высоте семьсот пятьдесят  метров
под  потолком из  сплошных облаков.  Поднимись  я еще  на тридцать метров, и
Дютертр уже  ничего не сможет  сфотографировать. Приходится лететь прямо  на
виду,  предоставляя  немецкой артиллерии  учебную  цель.  Семьсот  метров  -
запрещенная высота. Тут служишь мишенью для всей равнины. Принимаешь на себя
огонь  всей  армии.  Становишься  доступен  орудиям  любого  калибра.  Целую
вечность остаешься в зоне обстрела каждого орудия. Это  уже не обстрел - это
избиение палками. Как будто тысячью палок стараются сбить один орех.
     Я  все  досконально  продумал:  на  парашют рассчитывать  нечего. Когда
подбитый самолет начнет падать, только на то, чтобы открыть люк, потребуется
больше секунд, чем продлится само падение. Чтобы открыть люк, надо  семь раз
повернуть  тугую рукоятку.  А кроме  того,  на  большой скорости крышка люка
деформируется и перестает входить в паз.
     Ничего не поделаешь. Однажды приходится проглотить эту пилюлю! Дело  не
хитрое: держать  курс сто семьдесят два. Напрасно я  состарился. Напрасно. Я
был  так  счастлив в детстве. Я это говорю, но правда  ли  это? Уже тогда, в
передней, я держал курс сто семьдесят два. Из-за дядюшек.
     Детство... Сейчас оно кажется таким милым. Не только детство,  но и вся
прошедшая жизнь... Я вижу, как она убегает вдаль, словно поле...
     И  мне кажется,  я все такой же. То,  что я  испытываю теперь, было мне
знакомо всегда. Причины моих  радостей  и горестей, конечно, изменились,  но
чувства остались прежними. Точно так же был я счастлив  или несчастлив. Меня
наказывали или прощали. Я учился хорошо. Я учился плохо. Как когда...
     Мое самое  далекое воспоминание? У меня была нянька из Тироля, звали ее
Паула.  Но это  даже не воспоминание: это воспоминание о воспоминании. Когда
мне было пять лет и со мной произошел тот случай в передней, Паула стала уже
легендой.  Но  еще  долго  в канун Нового года мать говорила нам: "Письмо от
Паулы!" Для нас, детей, это была большая радость. Но почему мы так ликовали?
Никто из нас Паулу не помнил. Она вернулась в свой Тироль. В свой тирольский
домик.  Похожий  на барометр  в виде хижины,  затерянной среди снегов.  И  в
солнечные дни  Паула показывалась на пороге, как бывает во всех барометрах в
виде хижины.
     - А Паула красивая?
     - Очаровательная.
     - А в Тироле часто бывает хорошая погода?
     - Всегда.
     В  Тироле   всегда  была  хорошая  погода.  Паула  выходила  из  своего
домика-барометра, он выталкивал ее  далеко-далеко, на снежную полянку. Когда
я научился писать, меня заставляли писать Пауле  письма.  Я писал ей: "Милая
Паула, я очень рад, что пишу тебе..." Это было похоже на молитву, потому что
я забыл Паулу...
     - Сто семьдесят четыре.
     - Понял. Сто семьдесят четыре.
     Пусть   будет  сто   семьдесят   четыре.  Придется  изменить  эпитафию.
Любопытно,  как  вся моя жизнь разом  возникла передо мной. Я запаковал свои
воспоминания.  Они больше  уже не  понадобятся.  Никому  и  никогда. Я храню
память  о  большой  любви.  Мать   говорила  нам:  "Паула  просит  всех  вас
расцеловать за нее". И мать целовала нас всех за Паулу.
     - А Паула знает, что я вырос?
     - Конечно знает.
     Паула знала все.
     - Господин капитан, они стреляют.
     Паула,  в  меня  стреляют!  Я  бросаю  взгляд  на  высотомер:  шестьсот
пятьдесят  метров. Облачность на высоте семьсот метров. Ну что  ж. Ничего не
поделаешь. Но,  вопреки  моим предчувствиям,  мир  под  облаками  совсем  не
черный:  он  синий. Сказочно синий.  Наступают сумерки, и вся равнина синяя.
Местами идет дождь. И от дождя она синяя...
     - Сто шестьдесят восемь.
     - Понятно. Сто шестьдесят восемь.
     Пусть будет сто шестьдесят восемь. Она все-таки здорово петляет, дорога
в  вечность... Но какой она мне кажется  спокойной, эта дорога! Мир похож на
фруктовый сад. Только что  он представлялся бездушным,  как чертеж. Все  мне
казалось нечеловеческим. Но теперь я лечу низко и ощущаю какую-то близость с
этим миром.  Подо мною,  то  поодиночке,  то маленькими  рощами,  проносятся
деревья. Я вижу их. И зеленые поля. И дома под красными черепичными крышами,
и того,  кто стоит у  дверей. И вокруг  -  прекрасные  синие ливни.  В такую
погоду Паула, разумеется, уводила нас поскорее домой...
     - Сто семьдесят пять.
     Моя эпитафия  уже  теряет свое суровое  благородство:  "Вел  самолет по
курсу сто семьдесят два, сто семьдесят  четыре, сто  шестьдесят  восемь, сто
семьдесят  пять..." Это  уже  легкомыслие.  Вот  тебе  на! Мотор чихает!  Он
охлаждается. Закрываю створки капота.  Ладно. Пора открыть запасной бак  - я
поворачиваю ручку. Не забыл ли я  чего?  Бросаю взгляд на указатель давления
масла. Все в порядке.
     - Дрянь дело, господин капитан.
     Слышишь, Паула?  Дело  дрянь. И все-таки я не могу не поражаться синеве
этого  вечера.  Она  так необычна!  Цвет  до  того  глубокий!  И эти бегущие
фруктовые  деревья, быть может  сливы.  Я вписался  в  пейзаж.  С  витринами
покончено! Я  вор, перепрыгнувший через ограду. Широкими шагами я ступаю  по
мокрой  люцерне и ворую  сливы. Паула, это  нелепая война. Война печальная и
такая синяя! Я  немного  заблудился. Я открыл эту необыкновенную страну, уже
старея... О нет, мне не страшно. Немного грустно, и все.
     - Маневрируйте, капитан!
     Вот это  новая  игра, Паула! Нажмешь правой ногой,  нажмешь  левой -  и
артиллерия сбита с толку. Когда я падал, я набивал себе шишки.  Ты, конечно,
делала  мне  примочки.  Скоро мне до  зарезу понадобятся  твои  примочки.  И
все-таки знаешь... она сказочна, эта вечерняя синева!
     Там, впереди,  я  заметил  три  расходящихся  копья.  Три  вертикальных
стебля,  длинных и блестящих. Следы  трассирующих пуль  или снарядов  малого
калибра. И все это золотилось. Вдруг я увидел, как в синеве вечера  метнулся
ввысь ослепительный блеск тройного канделябра...
     - Капитан! Слева сильнейший огонь! Берите вправо!
     Жму на педаль.
     - Да, плохо дело...
     Возможно...
     Дело плохо,  но я  не  выхожу  из границ своего мира. Со мною  все  мои
воспоминания, все  накопленные  сокровища, все,  кого  я  люблю. Со мной мое
детство, которое,  словно корень, теряется  во тьме. Я  начал жизнь  печалью
воспоминания... Дело  плохо,  но  я вовсе  не ощущаю  того,  что предполагал
испытать в когтях этих падающих звезд.
     Я  в  милой моему  сердцу стране. Вечереет. Слева широкие полосы  света
между  грозовыми тучами образуют прямоугольные окна собора. Я почти  касаюсь
рукой  всех этих прекрасных вещей, - они в двух шагах  от меня. Вот деревья,
осыпанные  сливами. Вот  земля  -  она пахнет землей.  Хорошо,  должно быть,
ходить по  росе. Знаешь, Паула, я лечу тихо-тихо, покачиваясь с боку на бок,
как воз  с сеном. Кажется,  что  самолет  летит  быстро... разумеется,  если
думать  об этом! Но если забыть  о машине,  если смотреть по сторонам, тогда
это словно прогулка в поле...
     - Аррас...
     Да. Там, далеко  впереди.  Но  Аррас не город.  Аррас - это  всего лишь
красный фитиль на фоне ночной синевы. На фоне грозы. Потому что ясно - слева
и  спереди надвигается грандиозный ливень.  Одними  сумерками такой  мрак не
объяснить. Такая тьма может быть только под огромными скоплениями облаков.
     Пламя   Арраса   поднялось   выше.   Это   не   пламя   пожара.   Пожар
распространяется  вширь,  как  язва, окаймленная  обнаженным  мясом. А  этот
красный фитиль,  непрерывно питаемый горючим, похож на фитиль  чуть коптящей
лампы.  Это пламя  горит  спокойно, уверенное  в том, что  не погаснет,  что
горючего вдоволь. В нем чувствуется компактная, почти весомая плоть, которую
порой колышет ветер,  раскачивая словно дерево.  Вот именно...  дерево.  Это
дерево оплело Аррас сетью своих корней. И все, что есть в Аррасе, все запасы
Арраса,  все  сокровища  Арраса  устремляются  ввысь, превращенные  в  соки,
питающие дерево.
     Я  вижу,  как это порой слишком  тяжелое пламя, клонясь то  вправо,  то
влево, выплевывает  клубы черного дыма, а потом снова устремляется вверх. Но
я все  еще не различаю  города. В  этом зареве - вся война. Дютертр говорит,
что дело плохо. Ему впереди виднее. А меня  больше  всего  удивляет какая-то
снисходительность судьбы:  эта  отравленная равнина  мечет в нас не  так  уж
много ядовитых звезд.
     - Да, но...
     Ты знаешь,  Паула, в волшебных  сказках моего детства рыцарь на  пути к
таинственному  заколдованному  замку  проходил  через грозные испытания.  Он
взбирался на ледники. Он преодолевал пропасти, расстраивал козни предателей.
Наконец, его взору являлся замок среди голубой равнины, по  которой конь его
скакал мягко,  как по  лужайке. Рыцарь  уже  считал  себя победителем... Ах,
Паула, того,  кто знает,  что такое сказка, - не обманешь! Здесь-то всегда и
начиналось самое трудное!..
     Вот так и я несусь сквозь вечернюю синеву к своему огненному замку, как
бывало  прежде... Ты  уехала  слишком рано и  не знаешь наших  игр, тебе  не
пришлось  играть с нами  в рыцаря Аклена. Мы сами придумали эту игру, потому
что презирали обычные игры. В эту игру мы играли в те дни, когда надвигалась
сильная  гроза,  когда,  после  первых  молний,  по  особому  аромату  и  по
внезапному  трепету  листьев  мы чувствовали,  что  туча вот-вот  разразится
ливнем. Густая  листва превращается тогда на  мгновение в  шипучую  и легкую
пену. Это было сигналом... ничто уже не могло нас удержать.
     Из самой глубины парка, по широким лужайкам, мы что было духу мчались к
дому. Первые капли грозового ливня падают тяжело и  редко.  Первый, на  кого
попадала капля, считался побежденным. Потом второй.  Потом  третий.  Потом и
остальные.  Тому, кто продержался дольше  всех, конечно, покровительствовало
небо, он был неуязвим! И он получал право,  до следующей грозы,  носить  имя
рыцаря Аклена...
     И каждый раз, в несколько секунд, игра завершалась гекатомбой детей.
     Я и сейчас  играю в  рыцаря  Аклена.  Я несусь к моему огненному замку,
медленно, но так, что дух захватывает...
     И вдруг:
     - Ну, капитан! Такого я еще не видывал...
     Такого я тоже не видывал. Я перестал быть  неуязвимым. О, я  и не знал,
что я все-таки надеялся...

XX

     Несмотря  на высоту семьсот метров, я  надеялся.  Несмотря  на танковые
парки,  несмотря  на  пламя Арраса, я  надеялся.  Я  надеялся  безнадежно. Я
возвращался  памятью  в  детство,  чтобы снова почувствовать  себя  под  его
высокой  защитой. Для взрослого нет защиты. Когда  ты становишься  взрослым,
тебя пускают одного. Но  кто  осмелится обидеть ребенка, которого держит  за
руку всемогущая Паула? Паула, я укрылся твоей тенью, как щитом...
     Я перепробовал  все хитрости. Когда Дютертр сказал мне: "Дело плохо", -
я обратил в надежду даже эту угрозу.  Мы на войне: так нужно же, чтобы война
хоть  в  чем-то  проявилась.  И  она  проявилась  всего  лишь  в  нескольких
светящихся  росчерках.  Так  вот  она  какая,   эта  знаменитая  смертельная
опасность над Аррасом? Просто смешно!..
     Осужденный на смерть представляет себе  палача в виде безликого робота.
Но вот приходит  славный малый,  который  умеет  чихать  и  даже  улыбаться.
Осужденный  цепляется за  эту  улыбку,  как будто  она  - путь к спасению...
Однако это призрачный путь. Палач, хоть он и  чихает, все равно отрубит  ему
голову. Но можно ли отказаться от надежды?
     Как  было и  мне не ошибиться в том, какой прием нам окажут,  если  под
нами расстилался такой  простой и милый сельский пейзаж, если так приветливо
блестели мокрые черепичные крыши и, хотя проходили минуты, ничто не менялось
и как будто не должно было измениться. Если мы трое - Дютертр, стрелок и я -
просто возвращались домой  с прогулки  по  полям, даже не подняв воротников,
потому  что никакого  дождя  не  было. Если в глубине  немецких  позиций  не
обнаруживалось  ничего  примечательного  и  если  не  было  никакой  видимой
причины, которая в дальнейшем  непременно должна была  изменить облик войны.
Если  казалось,  что враг рассеялся и как  бы растворился  в  безграничности
полей, так что, может быть, и осталось-то всего по одному солдату на дом, по
одному солдату на дерево, и кто-нибудь из них, вспомнив про  войну, время от
времени начинал стрелять. Ему без конца вдалбливали:  "Ты должен стрелять по
самолетам..." Но сейчас  это припоминалось смутно,  как  сквозь  сон. Солдат
давал короткую очередь, сам хорошенько не зная, нужно  ли это.  Так, бывало,
гуляя  по вечерам с  милой  сердцу спутницей, я охотился на  уток, вовсе  не
думая  о них:  я стрелял,  а  сам  говорил  совсем о другом. Уток это вполне
устраивало...
     Очень легко  увидеть то, что  хочешь видеть: вот  этот солдат целится в
меня, но так, между прочим, и пули его летят мимо. Другие солдаты пропускают
нас. Те, что могли  бы  подставить нам ножку,  может  быть,  с  наслаждением
вдыхают в эту минуту запахи ночи, или закуривают  сигарету,  или досказывают
анекдот - и  они пропускают нас.  Расквартированные вон в той деревне,  быть
может, протягивают за супом свой котелок. Раздается и затихает какой-то гул.
Свои или чужие? Им некогда разбираться, они видят лишь наполняемый котелок -
и пропускают нас. А я, засунув руки в карманы и посвистывая,  пытаюсь как ни
в  чем не бывало прошмыгнуть  через этот сад, в котором гулять запрещено, но
куда  каждый  сторож,  полагаясь  на  другого,  беспрепятственно  пропускает
меня...
     Я так  уязвим! Сама моя  беспомощность -  ловушка для них:  "Зачем  вам
беспокоиться?  Меня  собьют  чуть  подальше..."  Это  так  очевидно!  "Ну  и
проваливай!  Пусть тебя сбивает кто хочет!.." Они  перекладывают эту скучную
работу на  других,  чтобы не  пропустить  свою очередь  за супом,  чтобы  не
прерывать  шутки  или  чтобы  просто  насладиться  вечерним  ветерком.  А  я
пользуюсь их нерадивостью,  я  вырываю  свое спасение  у  этой минуты, когда
война утомила их всех, всех до  единого, как нарочно, - а почему бы и нет? И
я уже прикидываю, как,  справившись со своим заданием, от солдата к солдату,
от взвода к взводу, от деревни  к деревне доберусь домой. В конце-то концов,
мы  всего лишь пролетающий в вечернем  небе самолет...  Из-за  него и голову
поднимать не стоит!
     Конечно, я надеялся  вернуться. Но  в то же время я знал: что-то должно
произойти.  Вас  осудили  на   казнь,  но  тюрьма,  где  вы  заключены,  еще
безмолвствует.  Вы судорожно цепляетесь за эту тишину. Каждая секунда похожа
на прошедшую.  И  нет никаких  оснований  считать, что та,  которая  вот-вот
наступит, перевернет мир. Такой труд ей не под силу. Каждая секунда, одна за
другой, спасает тишину. И уже кажется, что она будет длиться вечно...
     Но вот раздаются шаги того, чей приход неотвратим.
     В ландшафте что-то нарушилось. Так полено, которое, казалось,  потухло,
с внезапным треском выбрасывает целый сноп искр. Какая тайная сила заставила
всю  равнину  мгновенно  отозваться  на  наше  присутствие?  Весною  деревья
рассеивают свои семена.  Почему  вдруг  наступила весна для  орудий?  Откуда
потоки света, которые устремляются к нам и, кажется, разом заполняют все?
     Мое  первое  ощущение  -  что  я допустил  какую-то оплошность.  Я  все
испортил. Когда равновесие слишком  неустойчиво, достаточно  бывает моргнуть
глазом  или шевельнуть  рукой.  Альпинист  кашлянул,  и  лавина сдвигается с
места. А когда она сдвинулась - все пропало.
     Мы тяжело ступали по  этому синему болоту,  уже потонувшему во тьме. Мы
взбаламутили эту спокойную тину, и вот она взметнулась к нам десятками тысяч
золотых пузырьков.
     В  пляску  вступило  множество жонглеров.  Множество  жонглеров  кидают
десятки тысяч шаров, летящих к нам один за другим. Из-за отсутствия угло