майора была, конечно, правильная: "Дойдете до первой улицы направо и там, на
углу, купите мне  коробку спичек..." Моя  совесть спокойна.  Спички у меня в
кармане.  Или, точнее, в  кармане моего  товарища,  Дютертра.  Как  это  ему
удается запомнить все, что  он видел?  Однако это  его  дело. У  меня заботы
серьезнее. По возвращении, если нас не  ждет опять возня с перебазированием,
я  вызову  Лакордэра на поединок и объявлю  ему  мат.  Он  терпеть не  может
проигрывать. Я тоже. Но я выиграю.
     Вчера Лакордэр напился. Впрочем... не сильно: я не хочу  его  порочить.
Он выпил, чтобы  утешиться. Возвращаясь  на базу, он забыл выпустить шасси и
посадил самолет прямо на брюхо. Алиас, который, увы, при этом присутствовал,
с  грустью посмотрел  на самолет, но не сказал  ни  слова.  Как сейчас  вижу
Лакордэра, старого летчика.  Он  ждал упреков Алиаса. Он надеялся на  упреки
Алиаса. От яростных упреков ему стало бы легче. Их  взрыв позволил  бы и ему
взорваться. В ответ он мог бы излить свое бешенство. Но Алиас качал головой.
Алиас сокрушался о самолете, ему плевать было на Лакордэра. Для майора  этот
неприятный  случай  был только очередной  аварией,  чем-то вроде неизбежного
налога  на   его  имущество.   Дело  заключалось   всего  лишь  в   дурацкой
рассеянности, которая  иной раз  подводит  даже  самых опытных летчиков.  Но
Лакордэра она подвела несправедливо. Если не  считать сегодняшнего  промаха,
Лакордэр  был  профессионально безупречен.  Вот  почему  Алиас,  интересуясь
только  пострадавшим  самолетом,  совершенно  машинально  спросил  у  самого
Лакордэра, что он  думает о  повреждениях.  И я почувствовал,  как вспыхнуло
подавленное  бешенство Лакордэра. Вы тихонько кладете руку на плечо палача и
говорите: "Несчастная жертва... представляю, как она, бедняжка, страдает..."
Движения человеческого сердца непостижимы. Ласковая  рука, вместо того чтобы
пробудить  в палаче  сочувствие, приводит его в ярость.  Он мрачно глядит на
жертву. Он жалеет, что сразу не прикончил ее.
     Так  вот. Я возвращаюсь домой.  Группа 2/33 - мой  дом. И я хорошо знаю
своих домашних. Я не могу ошибиться в Лакордэре. Лакордэр не может ошибиться
во мне. Я сознаю нашу общность  с  поразительной ясностью: "Мы -  летчики из
группы 2/33". Вот уже разрозненные куски связываются в одно целое.
     Я думаю о Гавуале и  Ошедэ. Я сознаю свою общность  с Гавуалем и Ошедэ.
Гавуаль. Какого  он происхождения? В  нем чувствуется здоровая  крестьянская
основа.  Неожиданно  во мне  всплывает  теплое  воспоминание,  и аромат  его
проникает  в самое сердце. Когда мы стояли в Орконте, Гавуаль, как  и я, жил
на ферме. Однажды он говорит:
     - Хозяйка заколола свинью. Она приглашает нас на кровяную колбасу.
     Мы трое, Израэль, Гавуаль  и я, с наслаждением грызли темную  хрустящую
корочку. Крестьянка подала  нам  легкое  белое  вино.  Гавуаль  сказал  мне:
"Посмотри, что я купил. Надпиши,  ей будет приятно".  Это  была одна из моих
книг.  И я не почувствовал ни малейшей  неловкости. Я охотно надписал, чтобы
доставить  ей удовольствие. Израэль  набивал трубку. Гавуаль почесывал ногу,
хозяйка,  казалось,  была  очень рада  получить  в подарок книгу  с надписью
самого автора.  Кровяная  колбаса  благоухала. Я немного охмелел  от легкого
белого вина и не чувствовал себя чужим, несмотря на то что надписал книгу, -
прежде мне это всегда казалось какой-то нелепостью. Я себя чувствовал своим.
Несмотря на мою книжку, я не производил впечатления ни писателя, ни зрителя.
Я  пришел сюда не со стороны. Израэль дружелюбно  смотрел, как  я надписываю
книжку. Гавуаль все так  же простодушно почесывал  ногу. И я испытывал к ним
какую-то  смутную  благодарность.  Из-за  этой  книги  я  мог  бы  выглядеть
сторонним   наблюдателем.  А  между  тем  я  не  производил  впечатления  ни
интеллигента, ни наблюдателя. Я был своим.
     Мне всегда была ненавистна роль наблюдателя. Что же  я такое, если я не
принимаю участия? Чтобы быть, я  должен участвовать. Меня питают достоинства
моих  товарищей,  достоинства, о которых они  и  сами  не  ведают,  и  не по
скромности, а просто потому, что им на это наплевать. Ни Гавуаль, ни Израэль
не раздумывают  о себе.  Они - это  сеть  связей, связей с их трудом,  с  их
профессией,  с  их  долгом.  И  с  этой  дымящейся  колбасой. Меня  опьяняет
реальность их присутствия. Я могу молчать. Могу пить легкое белое вино. Могу
даже  сделать  надпись на книге, не отчуждая себя от них. Ничто  не  нарушит
нашего братства.
     Я вовсе не собираюсь принижать ни  успехов разума, ни побед мышления. Я
восхищаюсь светлыми умами.  Но чего стоит человек, если у него нет сущности?
Если  он -  только видимость, а не  бытие? Эта  сущность очевидна для меня в
Гавуале и в Израэле. Она была очевидна для меня в Гийоме.
     Преимущества, которые дает мне моя писательская деятельность, например,
возможность получить разрешение и уйти из группы 2/33, чтобы заняться другой
работой,  если бы профессия летчика  мне разонравилась, - об этом я и думать
не могу без отвращения.  Это  всего лишь свобода  не быть. Только выполнение
своего долга позволяет человеку стать чем-то.
     Мы все, во Франции, чуть  не  погибли  от разума,  лишенного  сущности.
Гавуаль  есть. Он  любит,  ненавидит,  радуется,  ворчит.  Он весь соткан из
связей.  Сидеть против него, грызть эту хрустящую  колбасу для меня такое же
наслаждение, как и выполнять свой профессиональный долг,  который превращает
нас  в  единое  дерево.  Я  люблю группу 2/33. Я люблю  ее  не  как зритель,
радующийся прекрасному зрелищу. Плевать мне на зрелища. Я люблю группу 2/33,
потому  что я неотделим  от нее, потому что она питает  меня и потому что  я
тоже ее питаю.
     И теперь, возвращаясь  из Арраса, я больше,  чем когда-либо, принадлежу
своей группе.  Я связал  себя с нею еще одной нитью.  Во  мне укрепилось это
чувство  общности,  наслаждаться которым можно  только  в тишине.  Израэль и
Гавуаль  бывали,  возможно,  в  еще  худших  переделках,  чем  я. Израэль не
вернулся. Но с  моей  сегодняшней прогулки я  тоже возвращаюсь только чудом.
Она дает мне еще большее право сесть  за общий стол и молчать вместе с ними.
Это  право покупается дорогой ценой. Но  и стоит оно  очень  дорого -  право
быть.  Вот почему я с легким сердцем надписал свою книжку...  Это  ничего не
портило.
     А  сейчас  я  краснею  при  мысли  о  том,  как  буду  бормотать что-то
нечленораздельное, когда майор станет  меня расспрашивать. Мне будет стыдно.
Майор  подумает, что  я туповат.  Разговоры о  моих книгах не смущают  меня,
потому что, наплоди я хоть целую  библиотеку,  ссылки на это не избавили  бы
меня от угрожающего мне стыда. И стыд этот не наигранный. Я не скептик, иной
раз позволяющий себе роскошь совершить трогательный ритуал. Я  не горожанин,
который, попав в деревню, разыгрывает из себя сельского жителя.  Я полетел в
разведку над Аррасом за новым доказательством того, что я веду честную игру.
Я  рисковал своей плотью.  Всей своей плотью. И шансов  на выигрыш у меня не
было.  Я отдал  все, что мог,  ради соблюдения правил  этой игры.  Чтобы они
стали чем-то большим, нежели правилами игры. Я заслужил  право сконфузиться,
когда майор начнет меня расспрашивать. То есть право участвовать. Право быть
связанным. Приобщиться. Получать и давать. Право быть чем-то большим, нежели
я  сам.  Отдаться  переполняющему  меня  чувству. Любить  товарищей любовью,
которая  не похожа на порыв, налетевший извне, и  которая не ищет излияний -
никогда, -  разве  что  в часы  прощальных трапез.  В такие  часы  мы бываем
немного под хмельком и  в благодушном опьянении склоняемся  к сотрапезникам,
словно дерево, отягощенное плодами. Моя любовь к авиагруппе  не нуждается во
внешних проявлениях. Она состоит только из связей.  Она - сама моя сущность.
Я неотделим от группы. И все.
     Когда я думаю о своей группе, я  не могу не думать  об Ошедэ. Я  мог бы
рассказать о его боевой отваге, но я показался бы  смешным самому себе. Дело
тут  не в  отваге, Ошедэ целиком отдал себя войне. Вероятно, в большей мере,
чем любой из нас. Ошедэ неизменно пребывает в том состоянии духа, которого я
добивался с таким трудом. Снаряжаясь в полет, я ругался. Ошедэ не  ругается.
Ошедэ пришел к тому, к чему мы только стремимся. К чему я хотел бы прийти.
     Ошедэ  - бывший  сержант, недавно  произведенный в младшие  лейтенанты.
Разумеется, образования  ему не хватает.  Сам  он  никак не мог бы объяснить
себя. Но он слажен, он целен. Когда речь идет об  Ошедэ, слово "долг" теряет
всякую  напыщенность.  Каждый хотел  бы  так  исполнять свой  долг,  как его
исполняет Ошедэ. Думая  об  Ошедэ,  я  корю себя за  свою нерадивость, лень,
небрежность  и  прежде  всего  за  минуты  неверия. И  дело тут  не  в  моей
добродетели: просто я по-хорошему  завидую Ошедэ. Я  хотел бы существовать в
той же  мере, в какой  существует Ошедэ. Прекрасно  дерево, уходящее  своими
корнями  глубоко  в  почву.   Прекрасна  стойкость  Ошедэ.  В  Ошедэ  нельзя
обмануться.
     Поэтому я не стану распространяться о боевых вылетах  Ошедэ. Вылетал ли
он добровольно?  Мы все и всегда добровольно летим на любое задание. Но нами
движет  неосознанная  потребность  верить  в  себя. И  тут  мы себя  чуточку
пересиливаем.  А  для  Ошедэ быть добровольцем совершенно  естественно. Он и
есть  сама  эта  война. Это так естественно, что, когда  речь идет о тяжелом
задании,  майор  Алиас  прежде   всего  вспоминает  об  Ошедэ:  "Послушайте,
Ошедэ..." Для Ошедэ война все равно  что для  монаха его религия.  За что он
сражается? Он  сражается за себя.  Он неотделим от  некой  сущности, которая
воплощена в  нем самом  и которую нужно спасти. Тут границы между  жизнью  и
смертью почти сливаются. Для Ошедэ они уже слились.  Быть может, сам того не
ведая, он не боится смерти. Жить самому; умирая, спасать жизнь других... Для
Ошедэ жизнь и смерть не исключают друг друга.
     Больше всего меня поразило, как он переполошился, когда однажды Гавуаль
попросил его одолжить хронометр для измерения скорости с земли.
     - Нет, господин лейтенант... не могу...
     - Чудак! Мне же на десять минут! Только отрегулировать!
     - Господин лейтенант... хронометр есть на складе.
     -  Ну,  есть. Так ведь он уж полтора месяца как  застрял на  двух часах
семи минутах!
     - Господин  лейтенант... такую вещь,  как хронометр, не одалживают... я
не обязан одалживать свой хронометр... этого вы не можете от меня требовать!
     Когда  горящий  самолет  Ошедэ приземляется  на  аэродроме,  а  сам  он
каким-то чудом остается невредим, военная дисциплина и уважение к начальнику
могут заставить  его тут  же  сесть  в другой  самолет и полететь  на другое
задание, на этот  раз,  может быть,  гибельное... но он не обязан отдавать в
небрежные  руки  свой  роскошный  хронометр,   за  который   заплатил   свое
трехмесячное  жалованье  и  который  он  каждый  вечер  заводит  поистине  с
материнской  заботливостью.  Достаточно   взглянуть   на  то,   как  человек
обращается с вещью, и сразу поймешь, что он ничего в ней не смыслит.
     И  когда  Ошедэ,  отстояв  свои  права  и  еще  пылая  от   возмущения,
победителем вышел из штаба, прижимая  к  груди  свой  хронометр, я готов был
расцеловать Ошедэ.  Мне открылись сокровища  его  души. Он будет бороться за
свой хронометр. Его хронометр существует. И  он умрет за  свою  страну.  Его
страна существует.  И  существует  Ошедэ, неразрывно  связанный  с ними.  Он
соткан из своих бесчисленных связей с миром.
     Вот  почему  я  люблю Ошедэ,  не испытывая  потребности говорить ему об
этом. Я потерял Гийоме, лучшего моего друга, - он погиб в полете, - и о  нем
я  тоже  избегаю говорить.  Мы летали  на одних  и тех  же линиях, мы вместе
участвовали в  их прокладке.  У  нас была единая сущность.  Я  чувствую, что
вместе  с  ним  умерла и какая-то часть меня. В  безмолвии Гийоме всегда  со
мной. Я неотделим от Гийоме.
     Я  неотделим от Гийоме, неотделим от Гавуаля, от Ошедэ.  Я неотделим от
группы 2/33. Неотделим от моей родины. И все мы из группы 2/33 неотделимы от
нее...

XXIII

     Как я изменился!  В эти  последние дни, майор Алиас, мне было горько. В
эти  дни,  когда  бронированное  нашествие  встречало  на своем  пути только
пустоту, безнадежные задания стоили нашей группе семнадцать из двадцати трех
экипажей. И мне казалось, что мы вслед за вами согласились быть статистами и
изображать  убитых  в  каком-то  представлении. Да,  майор  Алиас,  мне было
горько, и я был не прав!
     Все мы вслед за  вами судорожно хватались за букву долга, суть которого
уже померкла.  Вы  инстинктивно  требовали  от  нас  не  победы  -  она была
невозможна, - а утверждения нашей сущности.  Вы, так же как и мы, знали, что
добытые  нами  сведения  никому  не  будут переданы.  Но  вы спасали обряды,
лишенные всякого смысла.  Вы серьезно расспрашивали нас,  -  как  будто наши
ответы могли  на  что-то  пригодиться,  -  о  танковых парках,  о баржах,  о
грузовых  машинах,  о  станциях, о  поездах  на  станциях.  Иногда  вы  даже
возмущали меня своим недоверием.
     - Нет! Нет! С места пилота вполне можно вести наблюдение.
     И все-таки, майор Алиас, вы были правы.
     Летя над Аррасом, я принял на себя  ответственность за  толпу,  которая
была подо мной. Я связан лишь с тем, кому я даю. Я понимаю лишь тех, с кем я
связан неразрывными узами. Я существую лишь в  той мере, в какой меня питают
мои корни.  Я неотделим  от  этой  толпы.  Эта толпа неотделима  от меня. На
скорости  пятьсот тридцать  километров  в  час и  на  высоте  двести метров,
теперь, когда я спустился под свое облако, я сочетаюсь с ней в этом вечернем
сумраке,  как  пастух,  который  одним взглядом  пересчитывает,  собирает  и
объединяет  стадо.  Эта  толпа  уже не  толпа;  она - народ.  Разве  могу  я
отчаиваться?
     Несмотря на  гниль  поражения,  меня,  словно  я  приобщился  какого-то
таинства, переполняет праздничное  ликование. Я погружен в  хаос разгрома, и
все-таки я чувствую  себя победителем. Кто из моих товарищей, возвращаясь  с
задания, не чувствует себя победителем? Капитан Пенико рассказал мне о своем
утреннем полете:
     "Когда мне казалось,  что какая-нибудь зенитка  слишком  хорошо  ко мне
пристрелялась, я  пикировал прямо на нее и  на  полной скорости,  с бреющего
полета,  давал  по  ней  пулеметную   очередь,  которая  разом  тушила  этот
красноватый огонь, как порыв ветра тушит свечу. Через десятую долю секунды я
вихрем проносился над  орудийным  расчетом.  Пушка  словно  взрывалась! Люди
разбегались во все стороны  и, спотыкаясь, падали  на землю. Я точно в кегли
играл".  И  Пенико   смеялся.   Пенико   торжествующе   смеялся.   Пенико  -
капитан-победитель!
     Я  знаю:  боевое  задание  преобразило даже  того  стрелка  из  экипажа
Гавуаля,    который,   оказавшись   ночью   внутри   собора,   воздвигнутого
восьмьюдесятью прожекторами, прошел под  сводом  из их лучей, как  солдат на
свадьбе проходит под скрещенными шпагами.

     - Можете взять курс девяносто четыре.
     Дютертр только что сориентировался по Сене.  Я  снизился до ста метров.
Земля со  скоростью пятьсот тридцать километров  в  час катит на нас большие
прямоугольники  люцерны  или   пшеницы  и  треугольные   леса.  Я  испытываю
физическое  удовольствие, следя  за  тем,  как нос моего самолета  неустанно
рассекает  их,  словно  плывущие  льдины. Внизу  появляется  Сена.  Когда  я
пролетаю над ней под углом, она отступает, будто поворачиваясь на своей оси.
Это движение доставляет  мне такое  же удовольствие, как плавный взмах косы,
срезающей  траву. Сидеть мне удобно.  Я хозяин на  борту своей машины.  Баки
целы. Я сыграю в покер с Пенико, выиграю у него рюмку коньяка, потом объявлю
мат Лакордэру. Вот я какой, когда я победитель.
     - Капитан... стреляют... мы в запретной зоне...
     Курс вычисляет он. Я тут ни при чем.
     - Здорово стреляют?
     - Стреляют вовсю...
     - Повернем?
     - Ну, нет...
     Тон  у  него пренебрежительный.  Мы знаем, что такое потоп. Огонь наших
зениток - просто весенний дождик.
     - Дютертр... послушайте... глупо же, если нас собьют свои!
     - ...не собьют... пусть поупражняются.
     Дютертр язвит.
     А у  меня  нет  охоты  язвить.  Я счастлив.  Мне приятно  поговорить со
своими.
     - Да уж... стреляют, как...
     Он,  оказывается, жив, наш  стрелок!  Я  заметил,  что  по  собственной
инициативе он еще ни разу не заявлял о своем существовании. Он переварил все
приключения молча, не  испытывая  потребности общаться с нами. Впрочем, один
раз он, кажется,  произнес: "Ну и ну!" - в самый разгар обстрела. Во  всяком
случае, потока излияний не было.
     Но  сейчас дело коснулось  его  специальности: пулемета.  А  когда дело
коснется их специальности, тут уж специалистов не удержать.
     Я невольно противопоставляю эти два мира.  Мир самолета и мир земли.  Я
только что увлек Дютертра и моего  стрелка за дозволенные пределы. Мы видели
пылающую Францию.  Мы  видели  сверкающее море. Мы  состарились  на  большой
высоте.  Мы склонялись над далекой землей, словно над музейной витриной.  Мы
играли  на  солнце  с  пылинками  вражеских  истребителей.  Потом  мы  опять
снизились. Мы бросились в  костер. Мы  жертвовали  всем. И  там мы  узнали о
самих себе больше, чем узнали бы за десять лет размышлений. Наконец мы вышли
из этого десятилетнего отшельничества.
     А караван беженцев, который мы,  быть может, уже видели, когда летели к
Аррасу, продвинулся самое большее метров на пятьсот.
     За то время, что  они  будут оттаскивать в кювет поломанный автомобиль,
менять колесо или просто сидеть и барабанить пальцами по баранке в ожидании,
пока  перекресток освободят  от разбитых машин, мы  уже  успеем вернуться на
базу.

     Мы  перешагнули через  все поражение. Мы похожи на  паломников, которые
легко переносят мучения в пустыне, потому что  сердцем  они уже  в священном
граде.
     Наступающая ночь  соберет  эту беспорядочную толпу  под  свой горестный
кров.  Стадо сбивается в  кучу. Кого  им  молить о помощи?  А  нам  даровано
счастье  спешить к товарищам,  и мне кажется, что мы  торопимся на праздник.
Так простая  хижина, если огонек ее  светит  нам издалека,  превращает самую
суровую зимнюю  ночь в  веселый  сочельник.  Там,  куда  мы летим, нас  ждет
радушный прием. Там, куда мы летим, мы причастимся вечерней трапезы.
     На  сегодня довольно приключений: я счастлив  и утомлен.  Я оставлю  на
попечение механиков свой самолет, обогатившийся новыми пробоинами. Я  сброшу
с себя  тяжелый  летный  комбинезон, и, так как сыграть  с  Пенико на  рюмку
коньяка  будет  уже   слишком  поздно,  я  просто  сяду  за  ужин  вместе  с
товарищами...
     Мы опаздываем.  Товарищи, которые опаздывают,  обычно  не возвращаются.
Они задержались? Нет, уже  слишком поздно. Что поделаешь! Ночь сталкивает их
в вечность. За ужином группа подсчитывает свои потери.
     В  воспоминаниях  не  вернувшиеся  становятся  еще  милее.  Они  всегда
улыбаются  самой  светлой улыбкой.  Мы откажемся  от этого преимущества.  Мы
явимся без спроса,  как злые демоны или браконьеры. Майор не успеет положить
в  рот кусок  хлеба. Он посмотрит на нас. Возможно,  он скажет: "А!..  Вот и
вы..." Товарищи будут молчать. Они едва на нас взглянут.
     Прежде  я  не  питал особого  почтения к взрослым. И напрасно.  Человек
никогда  не  стареет. Майор Алиас! В час возвращения и взрослые  чисты,  как
дети: "А вот и ты, наш товарищ..." И целомудрие заставляет молчать.
     Майор Алиас, майор Алиас... этим единением со всеми вами я наслаждался,
как  слепой наслаждается огнем. Слепой  садится и протягивает руки, но он не
знает,  что доставляет ему такую радость. С боевого задания  мы возвращаемся
готовые к неведомой награде, которая есть не что иное, как любовь.
     Мы не узнаем в ней любви. Любовь, которую