глазам:  да,
она действительно звала его, тянулась к нему, вся дрожала и горела, щеки  ее
пылали, губы раскрывались в неутолимой жажде поцелуя. Это была уже не Нина и
не Нина Сергеевна, а какая-то новая, странная, дикая женщина, гетера.  Какая
страшная, невыносимая красота!..
     - Я шутила... не надо больше... возьми меня!..
     Ему показалось, что все закружилось кругом и исчезло куда-то,  осталось
одно это требующее, зовущее, грозное от страсти лицо, с пылающими  щеками  и
воспаленными ненасытными губами. Не помня себя, он,  как  зверь,  кинулся  к
ней.
     Резкий хохот и грубый толчок в грудь отшвырнули  его.  Как  пьяный,  он
шатался и бессознательно еще тянулся  к  ней.  Она  лежала,  откинувшись  на
подушку, и глаза ее горели мрачным торжеством.
     - Красиво!.. - отчетливо проговорила она. - Боже мой, какое вы  грязное
и подлое животное!..
     - Ты сумасшедшая!.. - крикнул он, почти в бреду.
     - Может быть!.. А вы подлец, грязное, подлое животное!.. Вот  вам!..  -
повторила она, захлебываясь от  мести,  грубо  и  вульгарно,  как  последняя
уличная девка. - Если бы вы знали, как мне хочется плюнуть вам в лицо!.. Вот
так, взять и плюнуть!..
     Все помутилось перед Лугановичем. С минуту они дико и страшно  смотрели
друг на друга, как два разъяренных зверя.
     - Попробуйте!.. - хрипло сказал он.
     - И плюну!.. - торжествующе повторила Нина.
     Лугановичу показалось, что все это какой-то страшный бред. Неужели  это
она?.. Он попытался стряхнуть с себя этот ужасный кошмар, но лицо Нины вдруг
исказилось животной злобой, губы вытянулись,  и,  инстинктивно  предупреждая
плевок, Луганович стремительно схватил женщину за горло.
     Она хрипела  и  билась,  стараясь  оторвать  его  руки,  хотела  что-то
крикнуть, но он все крепче и крепче сжимал ее полную, мягкую шею.
     Волосы  ее  спутались  диким  комком,  лицо  посинело,  меж  синих  губ
показались  синевато-белые  зубы,  слюна,  которую   она   все-таки   хотела
выплюнуть, текла по подбородку, на голую грудь.
     - Пустит... те!.. - наконец удалось выговорить ей уже в то время, когда
ее судорожно скорченные пальцы ослабевали и бессильно скользили с его рук.
     Последний проблеск сознания молнией осветил перед  Лугановичем  ужасный
смысл происходящего. С внезапным безумным отвращением он  выпустил  ее  шею,
всю покрытую темными красными пятнами, и сидел, вытаращив глаза,  ничего  не
понимая и не видя перед собою.
     Она  судорожно  двигала  головой,  глядя  на  него  дикими  непонятными
глазами.
     - Больно!.. - хрипло и слабо наконец проговорила она.
     Страшная жалость,  омерзение  к  себе,  мучительная  нежность  потрясли
Лугановича. Он ахнул, бросился перед кроватью  на  колени  и  стал  целовать
руки, плечи, бедную изуродованную шею.
     - Нина, Нина!.. - бормотал он сквозь слезы, чувствуя, что это точно она
- прежняя Нина, бедная, опозоренная, несчастная.
     И в эту минуту ему казалось, что всей жизнью своей он искупит  прошлое.
Жена, дети-все полетело куда-то и исчезло, как не бывшее.  Он  любил  только
ее, эту несчастную, измученную, жалкую женщину.
     - Нина! Ниночка!.. Прости!..
     - Уйди!.. - услышал он над собою слабый страдающий голос.
     Он взглянул и увидел,  что  она  плачет.  Плачет,  с  широко  открытыми
глазами, глядя прямо вверх перед собою. Все тело ее содрогалось, и судорожно
скорченные пальцы мяли и рвали простыни и скомканное одеяло. И эти  плачущие
открытые глаза были так страшны, что вся душа его содрогнулась.
     Он хотел что-то сказать, схватить ее в объятия, спрятать в самое сердце
свое, заставить забыть все, отдать ей всю жизнь свою.
     - Уйди!.. - повторила Нина.
     Он посмотрел на нее как безумный.
     - Уйди... Уйди же!.. - крикнула она с такой мукой, с  таким  отчаянием,
что волосы шевельнулись у него на голове.