еля. - Да я, к вашему сведению, Рюрикович!
- Но живейше все же заинтересовался: - А как? К а к ? Вот как, к примеру,
вы, ребята, пили? С кем? Где? Что? И сколько?
Словно юного любовника, профессора возбуждало не только обладание предметом,
но и пересуды о нем. Мы легко утолили его любознательность. Наш с Батуриным
опыт, хотя и длительный, разнообразием не отличался.
- Но вот один наш кореш... - Батурин помотал взмокшим чубом. - О, это был
большой художник. Репин. Тулуз-Лотрек. Вера Мухина! Мог мешать пиво, коньяк
и портвейн с твоим вот этим поганым пойлом, а наутро шел на работу -
бледный, и только. Такой был доктор, земеля, не поверишь. У последнего
хроника, бухаря подзаборного отобьет охоту.
- Даже вас бы, старина, вытащил, - вставил я.
- Пикнуть бы не успел, земеля, - согласился Батурин.
Не сказать, чтобы профессор Б. одобрял обращение Батурина. Он все крутил
головою, демонстративно поправляя галстук, как бы напоминал, что он -
уважаемый, состоятельный человек и закусывает с нами только из любви к
родине.
- Не вполне понимаю, - заметил он раздраженно. - Этот ваш коллега, он что
же, сам алкоголик или лечит алкоголиков?
- Да в том-то и штука! - закричали мы с Батуриным наперебой. - Он именно что
сам алкаш! И в то же самое время лечит! Тем самым - с доскональным знанием
дела! Врубаешься?
- Лечит! - скривилась жесткая Гришка. - Небось уж всю рыбу вылечил своей
проспиртованной требухой в Дунае или в Рейне каком-нибудь.
- Не исключено! - радостно подхватил Батурин. - Или даже в Сене!
- Ах, сено, сено... Этот запах... - затуманился профессор. - Вы знаете,
друзья мои, что я больше всего люблю в этом городе? Центральный парк. Там
всегда пахнет скошенной травой. Раньше я бегал там по вечерам, рысцой.
Бежишь, небо выцветает, и этот запах... И кажется, друзья, что ты дома, в
Пахре. Там тоже - как спустишься в сумерки к реке, такой дух от сена...
- Се-на! Не Пахра, говорят тебе, а Сена. Тоже река такая, земеля. Или хоть в
Женевском озере. Нажрался - и буль-буль по пьяни.
- Я всегда говорила, что он плохо кончит! - кричала Гришка.
- Это Россия! - кричал Рюрикович-профессор. - Друзья мои! Поверьте, я
повидал жизнь! Только мы, русские, способны на такую тоску по родине!
- Эх, земеля! Дай я тебя поцелую!
- Ну а как, как он пил, этот ваш коллега? Ну, фор экзампл?
Ну, фор экзампл, придет, бывало, на прием и встретит там свою чувиху
неожиданно с другим. И кличет официанта: Кузька, шампанского! Тот несет
поднос с шампанским, он хлоп-хлоп-хлоп, весь поднос, двадцать бокалов, один
за одним - и к чувихе. И ее чувака, фор экзампл, за шкирку - и в окошко. А
следом - чувишку. Вот так и пил.
- Это удивительно! - смеялся профессор. - А как его звали?
- Да Хлесталов. Так и звали: доктор Хлесталов.
- Хм! - Б., прищурясь, рассматривал стакан с виски на свет. - Знал я одного
Хлесталова. Только тот был писатель. В кавычках. Жалкий субъект. Типичный
неудачник.
Мы с Батуриным переглянулись.
- Была у него одна скандалезная вещичка, наделала шуму... Но случайная слава
- она уходит в песок, не правда ли, друзья мои? Его забыли. Когда он это
понял, буквально полез из кожи, чтобы о себе напомнить. Прием там,
презентация, банкет, - стоило ему появиться - тут же дебош. Хотя сам-то я
имел счастье им любоваться, слава Богу, только раз или два... Однако ходили
легенды...
- Надо же, какое совпадение! - удивляется купец Батурин. - Довольно редкая
фамилия, и - надо же, оба такие задорные люди! Я буквально заинтригован:
что, земеля, что этот человек? Так по халявам и практикует?
Я делаю другу знаки, но купец понимать меня не хочет, прямо-таки выпихивает
нашего святого отшельника на тропу исповеди.
- Я крайне страдаю от дефицита общения, друзья мои, - охотно заводит свою
песню Рюрикович, и славная Гришка похлопывает его по рукаву и говорит
"ну-ну-ну". - Такая тоска, ребята... А как я жил! Я жил, друзья мои,
фе-е-ри-чес-ки! - Сосед горько улыбнулся и сделал крупный глоток. - Всего
лишь пять лет назад... Вы знаете, друзья, что такое культуратташе в...? - Б.
назвал маленькую европейскую страну (хорошо, очень хорошо, просто
замечательно развитую), полную хороших кондитерских и первоклассных
горнолыжных курортов. - Это, дорогие мои, песня жаворонка в летнем поле. К
тому же накануне отъезда я женился... Нет, к счастью, не на Марице. На
прелестной сироте из старого партийного клана. Студентка филфака, на
пятнадцать лет моложе меня. Друзья мои, море любви омывало наш старинный
особнячок на улице Роз. Я пишу стихи, жена ездит по магазинам, катаемся на
лыжах. Званы в лучшие дома столицы, вот так. Машенька... да. Маша счастлива.
Мне родина снится, в слезах обнимаю любимую... Открою глаза: я в раю, о
чужбина моя! - это не вошло в сборник. Да, я жил в раю. Маша, Маша... Был
прелестный праздник по случаю победы в региональной регате. Обед в старом
замке, у бабушки капитана команды, баронессы. Персонал в ливреях. С
хозяйкой, семидесятилетней красавицей, мы знакомы довольно коротко, играем в
теннис. Одна походка...
Профессор разошелся, пробует изобразить походку баронессы. Очень похоже, как
скачет дельфин на хвосте по водной арене дельфинария. Внезапно его
перекосило от ярости: - А эта моя вобла, - он ткнул бутылкой в потолок, -
как матрос в качку! Эстетический аспект секса унижает, мать ее!..
- Ты прав, глубоко прав, земеля, - одобрил Батурин. - Я тоже требую: Гришка,
не топай, лехше, лехше ход ноги...
Некоторое время сосед молча пил и подливал себе, вздыхая. Я видел, что
воспоминания даются ему нелегко.
- Да... - очнулся, наконец Б. - В общем, баронесса просит минуту внимания...
"Среди нас - гость из России, известный русский писатель..." Нет, думаю,
этого не может быть... Только не это! Белый смокинг, землистое лицо, рот
кривой, глаза совершенно безумные. Собственной персоной. И так мне отчего-то
тошно, друзья мои, такие охватывают мерзкие предчувствия... А рядом вскочила
и пялится на него голодными глазами длинноносая пигалица,
яхтсменка-советолог, умирает от гордости: такое диво приволокла. Кошмарный
какой-то сон. Здесь, в раю, где баронессы и регаты, в этом доме с
привидениями - и кто? С какой стати?..
Профессор Б. замолчал, в изумлении глядя на пустую бутылку.
- Э, земеля, - Батурин слегка потряс его за плечо. - Расслабляйся, земеля,
не горюй. Нам тоже не снилось с тобой корешиться.
А я спросил, отчего-то волнуясь:
- Ну так кто, кто же?
- Я разве не сказал? Хлесталов, конечно. Несет ахинею про дружеское участие,
которое приняла в нем, "русском изгнаннике", маленькая, но прекрасная
страна... А потом указывает на меня и объявляет (а пигалица переводит), что
рад видеть здесь своего соотечественника (спасибо, не земелю) Б. И дальше:
"Я также рад случаю сообщить уважаемой компании, что господин, а вернее,
товарищ Б., которому оказано в вашей чудесной демократической стране
всевозможное почтение, долгие годы являлся внештатным агентом советского
КГБ, или, как говорят у нас, стукачом". Переводчица замялась, но быстро
обошлась крайне неприятным словом "провокатор". И прямо повизгивала от
упоения. Потом я узнал, что она пишет диссертацию "Кэй Джи Би: формы и
методы". Гробовая тишина за столом. И в этой тишине я кричу, опомнившись:
"Ложь!" И тут же моя бедная Маша вдруг повалилась грудью на стол, как-то
дико задергалась и побагровела. Это была такая жуть... Страх моментально
заслонил всех хлесталовых. Я, помнится, истерически кричал: сделайте
что-нибудь! И тряс ее, и почему-то страшно, грязно ругался по-русски. На
тарелочке перед женой лежала черешня. Крупная, с райское яблочко, лаковая.
Кто-то, поняв, наконец, в чем дело, резко стукнул Машу под грудью. Изо рта у
нее вылетела здоровая ягода, Маша вздохнула и подняла ко мне мокрое лицо:
"Он правду говорит?" Но Хлесталова за столом уже не было. Думаю, турнули
подлеца.
Сосед замолчал, обвел застолье надменным взглядом и опрокинул который уже
стаканчик. Я заметил, что он опасно съезжает со стула. Однако поднатужился
земеля - и досказал свою историю.
Вкратце она имела такое завершение.
Он прослужил еще полгода, несмотря на улюлюканье прессы, типа: "Русский
писатель обвиняет русского чиновника в связях с КГБ!" И все бы ничего, да
Маша после приключения в замке совсем одичала и вскоре завела любовника,
французского певца, наркомана. Б. вынужден был развестись. Его имя второй
раз запрыгало по газетам... Тут уж великая держава не стерпела. Из рая Б.
отозвали. Но от родного бездорожья и братания он поотвык. Познакомившись в
горах с американской туристкой венгерского происхождения, не стал тянуть
роман, моментально женился и уехал с ней сюда, на остров Манхэттен. Где,
собственно, и пристрастился к своему другу с квадратным дном и запахом
перепревшей соломы.
О Хлесталове известий больше не имел. Вот только недавно знакомая
журналистка с радио "Свобода" (которая - не свобода, а журналистка - отчасти
скрашивает невеселую американскую житуху) насплетничала ему, что Хлесталов
залетел вроде в Чечню, после чего много кричал, в том числе и по "Свободе",
и окончательно свихнулся. Теперь он находится вроде бы в том самом
учреждении, возжегшем его на первый литературный опыт. И никого, по словам
Марго, видеть не хочет.
Заверещал зуммер. На всю комнату, так, что даже русский купец Батурин
разобрал, Марица прокаркала, что прибыли папаша, престарелый хортист мистер
Сильви, и желают иметь встречу с зятем.
Раб Божий
Эта идиотская история случилась в деревне "Приветы Ильича" через год после
того, как наши козлы-людоеды обосрались с Чехословакией.
Как раз Витек, морда оккупационная, сосед мой по даче, вернулся из армии. Ну
как, освободитель, живьем братишек давил или уж так, после "калашникова"
дохрумкивал? Обиделся, сунул по челюсти и ушел в свой курятник, чуть калитку
с петель не сорвал, не стал ждать, пока я зубы соберу. Ну а вечером
заруливает к нам на поляну, с бутылкой, в джинсах чешских, безрукавка -
карман на кармане: на плечах, под мышкой - штук сорок... А наши пацаны:
треники с пузырями на коленях да "техасы" из "Рабочей одежды". Ну,
подвинулись, налили. Губу у меня раздуло, но я ничего, лыблюсь в харю его
сволочную и опять - ну ничего поделать не могу, так из меня и прет: чего,
мол, кореш, за Пражскую весну, за мир-дружбу? "Мало тебе, Михуил? Не жадный,
могу добавить". И скалит свою клавиатуру, а зенки на копченой морде белесые,
в белых ресницах, как у теленка, радостно вылупил - но не на меня. А на
Машку Турманову, прынцессу нашу, генеральскую дочку - та еще сука, что она,
что папашка ее.
Мария Гавриловна, надо сказать, была у нас редким гостем. Она и к батюшке-то
в усадьбу наведывалась за лето раз пять-шесть. Зато зимой торчала тут по
неделям. Я тоже зиму в "Приветах" любил: тихо, снег скрипит, идешь на лыжах,
в лесу ни души, на деревьях - словно вязаные салфетки, как у тетушки моей по
всей комнате. Натопишь в доме, картошки нажаришь, чаю заваришь прямо в
кружке и антоновки туда - тоню-усенько... И сиди, кури, пиши себе, читай...
В один январь, образцово лютый, когда тонкий яблоневый сучок тронешь -
обломится со звоном, как стеклянный, - хатенку мою заметало ночами до окна.
А меня по плечи замело письмами. Пушкина. Время не двигалось. День и ночь
болтался я, как елочный шарик, в сплошном густом кайфе. Завалишься после
леса на вытертый продавленный диван, один
валик - под голову, другой - под ноги в сухих шерстяных носках, пальцы
ломит, покалывает, отпускает с мороза; Ганя, Ганнибал, котяра мой
феноменальный, всей тушей - на грудь, башкой под челюсть, тарахтит от
наслаждения, как буксирный катер. И Пушкин этот, стервец, пишет мне, как из
армии, пишет беспрерывно, по пачке в день, как же им жилось в кайф без
телефона, как мне в тот январь. Сессию не сдавал, взял академку. Приезжала
Наташка, катались на санках, а потом целовались под одеялом до полного
размягчения мозгов, обнимались, как борцы, ребра трещали. Но дать, дуреха,
так и не дала. Боялась. Ну а если б и дала - чего бы я с ней делал? Ей
восемнадцать, а мне и не исполнилось. Правильная, ясная была зима.
Неугасимая. С метелями и великолепными коврами. На санках катались...
И эта блядища Маша. Что она там делала за своим тесовым забором - пес ее
знает. Но визг стоял по ночам такой, что Ганя мой краснел. Раз иду, калитка
нараспашку, по участку носится голяком Машка Турманова, босая, по снегу, а
за ней - чувак двухметровый. И только по его хозяйству с хорошее полено
видать, что тоже - в чем мать родила: зарос детина черным волосом от носа до
щиколоток. Эта обезьяна гогочет, и Марья Гавриловна, ундина-трижды-судима,
заливается, розовая вся, распаренная, как из бани. Да как раз, пожалуй что,
именно из бани.
Короче, Витек Машку отметил, и сигнал его был, понятное дело, принят. И стал
он на генеральскую дачку похаживать. И Гаврилка, Гаврила Артемидыч, хозяин,
военная косточка, как он себя называл, штабной барбос с брюхом через ремень,
в галифе на подтяжках и старых черных штиблетах без шнурков, - не прошло и
недели: бросает огород, солдатиков персональных, что по наряду тянули ему
канализацию к новой трехэтажной хибаре, - и, обтирая о грязное хэбэ землю с
рук, идет к калитке и еще издали курлычет: здорово, солдат, привет
Победителю!
По первому разу как тот сунулся, Гаврилка на него, конечно, по своему
обычаю, шланг наставил: чего надо? Кто звал? Но Витек предъявляет домкрат и
деревянный ящик с инструментом: прощенья просим, товарищ генерал, Марья
Гавриловна сказала задний мост глянуть! И так каждый день. Телевизор
подстроит, насос подтянет, а потом за чаем и наливкой всесторонне обсуждает
с генералом нашу миролюбивую внешнюю политику и своевременные
вспомогательные действия в Восточной Европе.
К августу Гаврила Артемидыч смотрел на Витька как на решенного зятя, о чем
объявлял без стеснения даже и при гостях - таких же старых отставных
барбосах и полканах под стать себе. "А это вот наш Виктор, стало быть,
Победитель!" - и поднимал два кургузых пальца. А полканы громко хохотали, и
красная от водки и солнца генеральша Курова непременно норовила крепко
припечатать Марью Гавриловну по заду и пошутить басом: "Кого ж он победил,
такой зубастый, а, Мусечка?" И узко переплетенные стекла веранды дребезжали
от артиллерийского смеха.
В конце лета Витек устроился на работу в райком комсомола. Инструктором по
строительству. То есть сперва он вернулся было в свое СМУ, откуда его
призывали и где он успел за месяц после распределения заколотить на
прорабской должности пятьсот рублей. Будущий тесть как практический тактик
одобрял такую товаристость, но Маша стратегически вспомнила хорошего
знакомого из Промстроя, его прочные возможности на уровне прокуратуры - и
доступными ей способами убедила Победителя начать с малого креслица во имя
большой карьеры.
Через полгода толкового инструктора забрал строительный отдел
ЦК ВЛКСМ.
И пошли-поехали с музыкой и рапортами голубые города без роду без племени,
всякие Небрежные Челноки да Комсомольские Осколки, Целино-грязь, да
Байкальск, Енисейск, Амурск, Ангорск, Печоринск, Онегинск и БАРАБАМ этот
адский. Бессмысленное и беспощадное продувное новье, заселенное
авантюристами, алкоголиками, матерями-одиночками, ворами и безмозглыми
энтузиастами. И с этими мутантами Витек, хрустя битым стеклом, шагал от
объекта к объекту в направлении светлого будущего, пробиваясь сквозь метель
ведомостей и смет, и принятые корпуса сбрасывали напряжение за его спиной,
давали вольную осадку, шли трещинами и осыпались в пыль.
А в жизни Маши Турмановой, внешне по-прежнему бесформенной (жизни, а отнюдь
не Маши) и угорелой, хотя и сориентированной довольно вялым вектором на
ожидание законного брака, - случилась одна встреча, указавшая Марье
Гавриловне не слишком тернистый путь к духовному обновлению.
Наши "Приветы" кончались рощей. За рощей протекала пересыхающая речка Жабря,
и на том берегу стояла деревня Жабрино. В этой деревеньке на тридцать дворов
чудом уцелела и стараниями местного батюшки была возвращена приходу церковь.
Батюшка, отец Дионисий, год как из семинарии, молод был, энергичен и
абсолютно несгибаем. Жил со спокойной верой в свое предназначение и с женой,
тоже Верой, лет на семь постарше мужа, кротости почти юродивой, матерью
пятерых детей: шестнадцатилетнего травника, богатыря и рукодела - от первого
брака, междубрачного девятилетнего математического гения и трех девочек от
Дионисия: пять, три и полтора.
Я-то знал Дионисия еще студентом архитектурного института. Он дружил с моим
братом и славился исключительной лютостью до баб. В любую красивую девку в
метро или на поверхности можно было ткнуть почти безошибочно, а в коридорах
пряничного МАРХИ просто наверняка - как на окученных неутомимым Денисом.
На четвертом курсе на практике в Загорске он встретил Веру Петровну
Воропаеву, бывшего своего преподавателя, блестящего ученого: написанную в
двадцать четыре года кандидатскую по теории фресковой живописи засчитали как
докторскую. Требовались кое-какие незначительные формальности в ВАКе. И на
этом этапе Вера Петровна пропала. И обнаружилась спустя пару лет в загорских
мастерских, где обучала семинаристов стенной росписи.
Ее детский взгляд всегда снизу; редкая улыбка, словно дорогой подарок;
голос, густой и теплый, точно общее неуловимое марево звуков над летним
лугом; стройные, простые, отшлифованные слова, произносимые в этих
координатах, сначала привели Дениса в восторг, который он ошибочно принял за
привычную реакцию. Но вскоре с изумлением обнаружил, что восторг
распространяется как-то исключительно на душевную сферу, оставляя половую (и
вообще материальную) в полном покое. Потребность слушать и видеть Веру
постоянно - завладела Денисом вроде безумия.
Они поженились. Снимали комнату в Загорске, Денис учился реставрационному
делу. Родилась первая дочка. И Денис понял: служение Вере, детям и искусству
есть выражение до сих пор не распознанной им главной цели. Вера со своими
взглядом и голосом и, главное, со своим сигнальным именем явилась ему,
конечно, прямым указанием.
И вот усатого, порядком уже к его двадцати двум поношенного дядьку, словно
Ломоносова среди отроков, Дениса с огромной неохотой приняли в Загорскую
семинарию. Через четыре года среди трех соискателей он ожидал направления на
место опочившего батюшки в благополучный приход недалеко от Серпухова.
В ночь перед рукоположением ни с того ни с сего ему вдруг приснилась
жабринская церковь. Когда-то мы с братом водили его туда, показывали, как
гниет "Покров на картошке". В ту осень он как бы даже малость тронулся на
этом полуразваленном, со сбитым куполом, ободранном и загаженном изнутри
близнеце нерльского шедевра. Часть курсовой по храмовой православной
архитектуре XII-XIII веков, главу "Храмы крестово-купольного типа" он писал,
не вылезая из жабринского овощехранилища.
И, уступив серпуховского "Николу", принялся отец Дионисий писать прошения.
Ильичевский район принадлежал к Загорской епархии. Набив портфель письмами
епископата и районного начальства (с мозгами, в силу, вероятно, близости
святых мест, не совсем обескровленными битвами за урожайность надоев в
расчете на бессмертную душу вымирающего населения при коэффициенте ноль
целых четыре сотых процента родительного падежа крупного рогатого
колорадского жука с учетом умеренно-северных надбавок за его вредность как
отказывающегося размножаться в зоне и климате несжатой полосы), - о.
Дионисий пошел обивать пороги: советские, синодальные, партийные. Он дал
обет не есть белковой пищи, не брить бороды, не стричься и не касаться плоти
жены своей.
Испепеленного постом, заросшего буйной черной кудрей попа заприметили во
всех кабинетах патриархии и облисполкома. Его боялись, как натурального
огня: опасались за бумажное имущество, деревянную обшивку и легкий сборчатый
шелк на арочных окнах. По тому раскладу не так уж ему долго оставалось до
ловкого укола в предплечье и с воем и ветерком бешеной прогулки чрез клубок
улиц на шоссе с нейтральным названием, где, вялого и спеленутого, ну чисто
дите нер