разнузданным акцентом оповещала из приоткрытой
двери о своих любовных домогательствах.
- Пошли-ка, поможешь, - велела мне баба Стася.
Комната дежурной оказалась на удивление уютной. Несмотря на белую ночь,
хорошо светила невесть как заброшенная сюда барская лампа на бронзовой ноге
под теплым шелковым абажуром. Круглый стол под чистой скатертью украшался
глиняным кувшином с пионами. В углу гудел маленький "Газоаппарат", покрытый
вязаной салфеткой. Все это доныне сохранилось в моей памяти, так же как и
горшки с бальзамином, и кровать с пестрой занавескою, и прочие предметы,
меня в то время окружавшие. Сама дежурная, свежая тетка лет пятидесяти - с
морковными губами, в тесном штапельном платье без рукавов - пила чай с
яблоками и медом.
- Из самой Москвы? Да неужто?! - всполошилась тетка, усаживая нас со Стасей
за стол. - Это неужто в Москве про нас знают? Ой, какие гости-то дорогие, а
у нас и цайная закрыта! Данька! - закричала она в раскрытое окно. - Данюшка!
Да где ты там затрухался, байструцина, ц„рт нерусский!
А ну, бежи до Ермиловны, откроет пусть быстренько, людям с дороги хоть
покушать маленько. Из самой Москвы!
От чайной мы отказались, все, мол, у нас есть, полные рюкзаки провизии, и
нужна нам только постель, желательно почище, на одну ночь, но зато в
количестве восемнадцати комплектов. Дежурная снова закричала в окно Даньке,
чтоб никуда не бежал, а бежал бы, наоборот, в каптерку за бельем, да
поживее.
Девчонки вместе с дохлым Илюшей, пасомые между тем Батуриным, сбились
снаружи, в палисадничке, в тихое брезгливое стадо. Топтались бледные,
растрепанные, унылые; многие курили и в целом напоминали толпу зечек на
пересылке. Только толстощекая Райка без умолку трещала и по-птичьи вертела
своей изумленной круглой головой.
Причудливый кудлатый парнишка, видимо давешний Данила, осуществляя мимо них
свои ходки за бельем, выворачивал поверх белых стопок жилистую шею и
завороженно глядел на городских девочек. С лица Данилы не сходила радостная
улыбка. Черные клеши с клиньями из пестрого штапеля - того же, что и
материно платье, вздымали вокруг его босых ног мелкие вихри пыли. Поверх
брюк болталась тельняшка с рваными локтями, подпоясанная широким офицерским
ремнем.
- Как ты думаешь, Миш, есть у них тут канализация? - поинтересовался в своей
академической манере любознательный Илюша.
- Щас тебе, канализация! И душ Шарко, - отозвался Батурин с койки, выбрав,
по обыкновению, лучшую из восьми, у окна, и, завалившись, в чем был, в
излюбленных сапогах - хромовых, отцовых - поверх голубенького пикейного
одеяльца.
Без стука вломилась Райка. Она платила нам взаимностью и тоже, я подозревал,
мужиков в нас не видела - за компанию с брательником, что ли. "Кушать
подано!" - возвестила она с неуклюжим поклоном. Отобрала у Илюшки простыню,
которую он вертел так и сяк уже минут пятнадцать, и опрятно, по-солдатски,
постелила.
В дверь постучали. "Взойди-ите!" - пропищал Батурин. Никто не показывался,
только осторожный стук не умолкал. Я распахнул дверь. На пороге стоял
Данила. Он был великолепен. Длинные волосы расчесаны на пробор. На тельник,
заправленный на этот раз в брюки, натянута узкая, в талию, гипюровая
рубашка. Из-под клешей, рвя сердце потрескавшимся лаком, выглядывают черные
ботиночки "с разговором". Райка пошла ямочками, не в силах скрыть своих
знаменитых зубов. Данила с видимым трудом оторвал взгляд от ее бедер,
упакованных в удивительные синие штаны с желтой строчкой, и застенчиво
спросил:
- Пацаны, а правда, в Москве девки иностранцам за деньги дают?
Ночью я слышал встревоженные голоса, по коридору кто-то бегал, громыхали
ведра, - но, сломленный молодецкой истомой, вскоре погрузился в толстое
облако глухоты и уснул. Наутро оказалось, что занедужила Райка. Всю ночь ее
выворачивало, девчонки бегали с тазами и ведрами, и, зайдя к ним в комнату,
мы с Батуриным увидели Илюшину сестру, похудевшую, казалось, вдвое,
зеленовато-белую, с погасшими глазами. Она лежала, что называется, пластом,
и потемневшие от пота колечки волос липли ко лбу. Решили, что ехать ей,
конечно, никуда нельзя, и пусть Илюшка везет ее назад в Москву. Но и в поезд
- как погрузишь в таком состоянии? Проблему легко разрешила Клавдия,
вчерашняя дежурная, обнаружив замечательную практическую сметку русской
женщины. Всем, включая Илюшу, велела отправляться, куда им надо, а Раечка
спокойно оклемается, и Даня собственноручно доставит ее в назначенное место.
Два дня Данила с матерью ходили за постоялицей. К Райке вернулся ее яблочный
румянец, рыжие волосы вновь встали копной, и на третий день она собралась
догонять нас. Данька облачился в штаны от выпускного костюма, синюю
нейлоновую рубашку, кеды и сказал матери, чтоб шибко не ждала, глядишь, к
вечеру ливанет, он, может статься, у дяди Самсона в Выринке и заночует. А то
и погостит у него.
Через неделю Клавдия сама дернула к крестному в Выринку. Там она уперлась в
замок, но не вытерпела ждать и побежала в милицию. Об этом мы узнали от
участкового, который до полусмерти перепугал воротившегося с пятком зайцев
браконьера дядю Самсона, всполошил нас и чуть не отправил на тот свет
старуху Болдину, когда выяснилось, что Райка в сопровождении Данилы неделю
назад исчезли бесследно.
Кинулись на почту. И там выяснилось, что не бесследно.
По дороге в Москву мы снова в ожидании поезда завернули в Дом колхозника на
станции N. Клавдия, все такая же свежая, все так же пила чай с яблоками.
Вместо штапельного платья по случаю прохлады ее обтягивал синий джерсовый
костюм. Выкрашенные фиолетовым губы поджаты. Она показала нам письмо.
"Маманя, - писал Данила, - не серчай. Поживу покамесь у Раисы в Москве. У
ней агромадная квартира в доме как элеватор с пикой на крыше. Ты бы враз
коньки откинула со страху увидевши. Машин здесь что грязи, шуму от их как в
кузне. У Раисы тоже машина у папаши. Папаша профессор. Ты бы точно околела
со смеху увидевши. Ростом с пацана, волос агромадный и рыжий и носяра чистый
руль. Маманя они евреи но люди хорошие, вежливые. Раиса хотит чтоб я
закончил вечернюю школу а после институт. А я хочу выучиться на шофера и
записаться с ей. А она пока не хотит. Покамесь живем так, не серчай. Маманя
мне Райка точно сказала девки здеся правда дают за деньги инострацам!
Кланяйся дяде Самсону и протчим. Твой вечно сын Данила Иванович Вырин".
- Вот, костюмцик сноха прислала, - Клавдия одернула жакет. Глаза ее
покраснели, достала из рукава платочек и шумно высморкалась: - Сношенька,
ети ее мать, прости господи!
Нельзя без натяжки сказать, чтобы Данька был материной поддержкой и опорой.
Парень, правда, безотказный, но бестолковый и нескладный на удивление, делал
он на рубль, а гадил при этом на десятку. Пойдет грядки полоть - всю рассаду
выдернет; крышу заделывать полезет - продавит дранку в другом месте, сквозь
стропила провалится, самогонный аппарат на чердаке сокрушит, разобьет
двухведерную бутыль и вдобавок еще сломает ребро. Но все же он у Клавдии -
единственный сын в память о шабашнике Ерванде, который девятнадцать лет
назад строил у них в Выринке коровник по заказу колхоза "Краткий курс".
Благодаря той стихийной встрече на мшистом черничнике - у Данилы
образовались на сегодняшний день горячие глаза, орлиный нос и вороные кудри,
хотя все Вырины - словно сметаной облиты.
И Клавдия, натурально, ударилась в тоску. А Илюша наш Вайнтрауб стал вроде
бы еще меньше ростом. Однажды его привела к нам сердобольная Гришка. Мы с
Батуриным второй месяц бастовали в знак солидарности с французскими
студентами. Валялись у Гришки в мастерской, пили портвейн. Серега рисовал
свои клеенки, я сочинял поэму-юродиаду "Борис Бодунов", и все вместе
вечерами мы писали наш многолетний авиационный эпос "Ас Пушкин"... Эх,
безмятежная глупость! Мы были счастливы. Потомки могут спросить: где мы
брали средства - хотя бы на портвейн и на клеенки? Трудно сказать. Стипендии
нас давно лишили. Родители были готовы кормить, но денег мы у них не брали.
Гришка, что ли, вязала на заказ... Мы с Батуриным создали ряд монументальных
полотен по технике безопасности для ЖЭКа. Я продал пару талантливых платков.
Еще Гришка шила какие-то декоративные фартуки... Вот так как-то, помаленьку.
История Клавдии Выриной нашла отражение в одном нашем лубке под названием
"Как Данила-мастер боярыню Раису обольщал, да закручинился". Но описывать
его не берусь ввиду крайней игривости текста и грубого натурализма
изображения.
Между тем за стенами нашего рая шла полная драматизма жизнь.
Илюшка на пороге сразу - за ингалятор - и зашелся. "Вот, ребята, -
прохрипел, прокашлявшись, - вот до чего эта сволочь меня довела..."
Наелись мы пельменей, Гришка-святость выставила заначенную бутылку
итальянского вермута "Чинзано", и поведал нам товарищ свою горестную сагу.
Раечка с малолетства приводила домой одноклассников победнее, шелудивых
кошек, бродячих собак; дворовый сумасшедший Витя Пчельников, глухонемой
дядька в шинели, бегавший волейболистам за мячом, был постоянным гостем на
кухне Вайнтраубов. Рановато родилась, а то бы все бомжи и нищие из подземных
переходов сидели у нее в нахлебниках. Поэтому когда обожаемая дочка
притащила с практики какое-то чучело с дикой улыбкой и локонами до плеч -
мама с папой даже не особенно удивились. "Погостит у нас, пока Илюшки нет, у
него в комнате..."
Данилу одели в польские штаны в елочку и в румынские башмаки на рубчатой
подошве, купили несколько индийских рубашек, вельветовый пиджак, белый
югославский плащ, постригли на Петровке - и вышел он вдруг совершенно
невыносимым красавцем и ухарем. Раечка водила его в театр, в Дом кино, на
выставки. В консерваторию, между прочим. После чего родители слышали, как
дочка с приятелем ссорятся, причем Данила кричал: "Отвяжись ты от меня со
своим Прокопьевым-Хренакопьевым!" Наутро после этой ссоры домработница Дуся,
отправляясь на рынок, увидела Раечку в ночной рубашке, крадущуюся к себе -
из комнаты голоштанного армяна!
Ну а с возвращением Ильи Данила-мастер открыто перебрался к Раечке. Поначалу
Дуся пыталась будить ее утром в институт, но в один прекрасный день "наш
полюбовник" выперся в чем мать родила и зарычал: "Слушай, ты, как тебя, чо
те надо? Дела у нас с Раисой, секешь? Вали давай отсюдова конем, а то
достучишься у меня!" Дусе, надо сказать, было шестьдесят восемь лет, и
пятьдесят из них она прожила в семье Вайнтраубов, девчонкой помогала по
акушерской части еще прадеду-гинекологу, потом деду - безродному
космополиту; ходила за нынешним профессором, вырастила и Раечку с Илюшей.
Понятно, что добрая старушка чуть не померла от обиды и пожаловалась для
начала Илюшеньке, так как боялась волновать самого "голубя-сердечника" и
"бедную Мусеньку". Илюша, бессильно сжимая кулачки, няню, как мог, утешил,
но Раечку больше по утрам не тревожили. Наша детка все реже появлялась на
лекциях, завалила зачет по истории КПСС, и практика у нее была, как
известно, не сдана. В деканате Илюшу предупредили, что собираются "поставить
вопрос".
- Идиотка! - кашлял Илюша. - Поступать-то больше некуда с нашей анкетой!
Данила пристрастился пить кофе со сливками и слушать битлов. Занимался этим
целыми днями. У него обнаружился слух. Райка снесла в комиссионку новые
сапоги-"аляски" и купила гитару. Теперь с утра до ночи Данила Иванович
подыгрывал сладкоголосому квартету и оттачивал высокие ноты в "Sexy-sady" и,
безусловно, "Yesterday". И с огромным энтузиазмом курил. У Илюши было уже
два приступа с неотложкой. Профессорша, бедная Мусенька, как-то набралась
храбрости да и попросила Даньку курить на балконе. Тот пожал плечами: "Да
мне-то чо, я ваще хошь завтра непосредственно уеду, маманя, поди,
заждалася..." Потом сквозь гитарный перебор опять слышно было, как Раечка
плачет...
- Миш, ну вот объясни ты мне, чем, чем эти самородки берут наших девочек?!
Ведь дубина же стоеросовая! - Илюша обхватил лапками рыжую голову и был в
своих немеряных диоптриях очень похож на сверчка.
- Чем берут? - воскликнули мы с Батуриным. - О, это можно запросто
объяснить!
Он внимательно нас выслушал, всхлипнул и крепко уснул, оглушенный голым
светом фрейдистской правды.
А Клавдия тем временем собиралась в дорогу. Материнское сердце изболелось,
да и Москву хотелось глянуть. В Москве этой, слыхала Клавдия, бедному
допризывнику легко пойти по неверной дорожке. Профессорская доцка наиграется
с ним, да бросит - и Клавдия снова и снова принималась сморкаться,
представляя свою кровиноцку среди страшных, равнодушных, как элеваторы,
огромных домов...
А письмо-то первое и последнее прислал ей сынок без обратного адреса. Как уж
Клавдия рассчитывала найти в столице кровиночку - неясно. Прохожих, что ль,
расспрашивать, как в деревне Выринке? Хотя она бывала в Вологде и видела,
что в большом городе люди не здороваются друг с другом на улице, что и в
райцентре, чай, уже не каждого встречного-поперечного узнаешь... А Москва-то
- пошумней Вологды. Но - напекла пирогов, огурчиков увязала два баллона,
домашней тушенки куриной, сала хороший шматок, корзину яиц, баночку варенья
крыжовенного... Да и потекла.
...До вечера ходила по ревущим улицам Клавдия со своим сундуком, с узлами и
корзинами, гудели ноги, синие точки так и сновали в глазах. Пока не
вспомнила, что Райка называла ей ихний институт... кажись, тканный... нет.
Швейный? Села на лавочку в скверике, да и заплакала.
- Что, мамаша, сырость разводим? Сперли чего?
Клавдия подняла голову. В слезах расплывался бравый солдатик чуть постарше
Даньки. Волосы отросшие, ремень не по уставу, усики пробиваются. Дембель.
Взревывая, поведала Клавдия свою беду.
А солдатом этим был не кто иной, как дембель Батурин. Но не мой кореш, а его
однофамилец, тоже хорошо мне известный. Честно говоря, даже и не
однофамилец, потому что фамилия моего кореша - вовсе не Батурин. И Батуриным
прозвали его в честь именно этого бессмертного дембеля, потому что Серега
любил то и дело на него ссылаться: "Дембель Батурин не советует пить перед
сном без закуски", "состав этого сучка - великая тайна, которая едва ли
известна даже дембелю Батурину", "Гришка, любимая, не пора ли нам юридически
оформить семью и брак, как сказал бы дембель Батурин?"
Я тоже буду еще не раз обращаться к этому персонажу, который нужен мне для
поддержки сюжетной линии. Например, сейчас Клавдия находится в совершенно
безвыходном положении, потому что найти в Москве человека без адреса и
прописки - это вам не на Невском проспекте полтораста лет назад встретить
коляску с любовником собственной сбежавшей дочери, как раз к ней и
направляющегося. Что, согласитесь, тоже сюжетные поддавки. Из которых,
строго говоря, и состоит жизнь.
Дембель сказал, что помочь ей, безусловно, может. Институт ей нужен, по
всему видать, текстильный. И если это так, то вся компания ему отлично
знакома, в том числе и Райка, поскольку он, дембель, пользуется особым
расположением Райкиной подруги Людмилы, и даже самое кровиночку он, скорее
всего, видел у Людмилы на дне рождения, где кровиночка главным образом
молчал, а напоследок спел под гитару, причем довольно клево, песню на
английском языке, что безусловно говорит в пользу этого чувака.
Весть об английской песне Клавдию доконала: до недавнего времени Данька и
русским-то не шибко баловался.
- Мамаша! - прикрикнул дембель. - Отставить сморкаться!
Он ненадолго скрылся в телефонной будке, делая оттуда Клавдии утешительные
знаки, - и буквально через десять минут они тормозили перед домом не домом,
перед страшной хмурой кручей. Клавдия задрала голову - и не увидела конца
острой пики, воткнутой в облака. Аж заробела, на миг позабыв горевать.
Пока дембель расплачивался с таксистом и вытаскивал из багажника узлы,
Клавдия пугливо озиралась... Вдруг сердце бухнуло и оборвалось: из
красненькой, похожей на мыльницу, машины вылезала рыжая толстая девка в
коротком полуперденчике, а за ней - Данька, кровиночка собственной персоной,
да таким пышным селезнем, - хоть сымай на киножурнал. Клавдия опомнилась и
кинулась в подъезд. За сыном и Райкой уже закрывались двери в ярко
освещенную изнутри клеть - не иначе (знала от кумы) лифтоподъемника, который
сам, механическим способом поднимает на нужную высоту. Лифт медленно поплыл
наверх - и Клавдия, не слушая, что ей там от дверей кричит дембель,
бросилась следом по лестнице - и бежала, топая, пока лифт не встал. Так и
завис, окаянный, над своей жуткой бездной.
- Что, ай не помнишь меня, сношенька?
Распаренная Клавдия нагнала молодежь у самой квартиры, отчего Райка сильно
вздрогнула, а Данила присел, раскоряча колени, длинные руки растопырил, да
как загогочет: "Опа! Никак маманька на всех парусах! Во, смурная!"
Зимой, в разгар сессии, забрел я как-то на экзамен по истории костюма - к
старушке моей, неустанной Сталине Родионовне. По секрету она мне сообщила,
что Раечка, грубо говоря, беременна, в связи с чем ей решено предоставить
академический отпуск. А вот Илья, к сожалению, институт бросил. "Хоть вы-то
с Сереженькой не оставляйте меня бабью на растерзание!" Я заверил Стасю, что
она может рассчитывать на нас еще минимум лет десять, но было мне отчего-то
невесело и даже тревожно.
Ну а потом настало лето, и как ни косил я от армии, но награда нашла героя,
и в июне меня призвали. Однако предварительно, так сказать, на посошок,
решил я на недельку-другую наведаться в Выринку, подышать ее сытным воздухом
и написать что-нибудь путное. Осталась там у меня подруга, баба Нюра - баню
топила так, что с каждым новым паром ты умирал и одновременно рождался. На
теплом сеновале у нее секретно шуршали мыши, а в чистой избе под ногами
шелестела нарезанная для запаха болотная трава. Баба Нюра держала корову,
поила по утрам и вечерам пенистым молоком, а на ночь любила пугать жуткими
сказками про русалок и шишиг. Кореш мой Батурин как раз выполнил, наконец,
данные Гришке обязательства, и я взял молодоженов с собой - как бы в медовый
месяц.
А переждать до автобуса завернули мы традиционно в Дом колхозника. Клавдию
было не узнать. Вместо жидких прядок под круглым гребешком - соломенная
башня. Ярко-синие, какие-то африканские серьги звенят, словно уздечка.
Перетянутые бока лежат валиками под водолазкой, как ливер в кишке.
Непрерывно одергивает на коленях узкую белую юбку и шевелит под столом
скрюченными пальцами, тайком ослабив бульдожью хватку "платформ". Куда
девались былые радушие и ласка! Мы попросили чаю - молча плеснула несладкого
и уставилась в окно. "А вы с нами?" - "Перед сном не пью. Снутри отекаю". -
"А к примеру - водочки?" - "Не откажусь. - С неожиданной бойкостью Клавдия
подмигнула и стукнула чашкой. - А ты уж обрадовалси, что все вам останется?"
Стали мы пить московскую, припасенную с Батуриным на черный день, и
обнаружили, что Клавдия не чужда, ох не чужда этой скромной и высокой
радости! Под волшебными парами она отмякла, да и принялась, как положено у
людей, выкладывать душу.
Натерпелась наша мать у сватов, чисто казанская сирота в мороз. И много ли
ей от них было надо? Всего и попросила - ну на что вам мальчишка мой,
кровиночка, ведь натешитесь вы им, да и сгоните, а он-то и пропадет. Не
погубите ж его понапрасну. Пусть с мамкой родной до дому-тка вернется. А эта
дохлятина, профессорская женка, знай шелками по паркетам - шорх да шорх: а
мы его не держим! Катитесь, дескать. Однако Райка-холера как заблажит, сжала
кулачки, шея надулась, повалилась прямо на ковер и колотится, красная вся и
мокрая. А обо мне, кричит, кто-нибудь подумал? Пусть дите без отца, что ли,
растет? Все так и опухли. Како-тако дите? Та-ак, сообразила тогда Клавдия.
Девчонка городская, живет без окороту. Шленда, видать, как все они тут,
поблядушки сытые. Нагуляла крапивничка, а Данюше-мальчонке теперь
отдуваться?
И пошла тут не жизнь, а сущая каторга. Клавдия - баба простая, воспитания
деревенского, сидеть без дела не может. И невмочь ей видеть, как крутится по
хозяйству одна старая нянька - прислугу, словно баре, держат, словно власть
у нас не советская: Дуся в магазин, Дуся свари,