дь сломаешь себе шею. Политика?
   - Да, это имеет некоторое отношение к п-политике.
   Зита швырнула папиросу в сад.
   - Ты меня не проведешь, -  сказала  она.  -  Я  знаю,  эта  поездка
опасная.
   - Да, я отправлюсь п-прямо в ад кромешный, - лениво протянул  Овод.
- У тебя, вероятно, есть там  друзья,  которым  ты  хочешь  послать  в
подарок веточки плюща? Только не обрывай его весь.
   Зита рванула с колонны целую плеть и в сердцах бросила ее на пол.
   - Поездка опасная, - повторила она, - а ты даже не считаешь  нужным
четно сказать мне все как есть. По-твоему, со мной можно только шутить
и дурачиться!  Тебе,  может  быть,  грозит  виселица,  а  ты  молчишь!
Политика, вечная политика! Как мне это надоело!
   - И мне т-тоже, - проговорил Овод сквозь зевоту.  -  Поэтому  давай
побеседуем о чем-нибудь другом. Или, может быть, ты споешь?
   - Хорошо. Дай гитару. Что тебе спеть?
   - "Балладу о коне". Это твой коронный номер.
   Зита запела старинную венгерскую песню о человеке, который  лишился
сначала своего коня, потом крыши над  головой,  потом  возлюбленной  и
утешал себя тем, что "больше горя  принесла  нам  битва  на  Мохачском
поле(*78)". Это была любимая песня Овода. Ее суровая мелодия и горькое
мужество припева трогали  его  так,  как  не  трогала  сентиментальная
музыка.
   Зита была в голосе. Звуки лились из ее уст - чистые, полные силы  и
горячей жажды жизни. Итальянские и славянские песни не  удавались  ей,
немецкие и подавно, а венгерские она пела мастерски.
   Овод слушал, затаив дыхание, широко раскрыв глаза. Так хорошо  Зита
еще никогда не пела. И вдруг на последних словах голос ее дрогнул:

        Ну так что же! Больше горя принесла нам...

   Она всхлипнула и спрятала лицо в густой завесе плюща.
   - Зита! - Овод взял у нее гитару. -Что с тобой?
   Но она всхлипнула еще громче и закрыла лицо ладонями. Он тронул  ее
за плечо:
   - Ну, что случилось?
   - Оставь меня! - проговорила она сквозь слезы, отстраняясь от него.
- Оставь!
   Овод вернулся на  место  и  стал  терпеливо  ждать,  когда  рыдания
стихнут. И вдруг Зита обняла его за шею  и  опустилась  перед  ним  на
колени:
   - Феличе! Не уезжай! Не уезжай!
   - Об этом после. - Он  осторожно  высвободился  из  ее  объятий.  -
Сначала скажи мне, что случилось? Ты чем-то напугана?
   Зита молча покачала головой.
   - Я тебя обидел?
   - Нет. - Она коснулась ладонью его шеи.
   - Так что же?
   - Тебя убьют, - прошептала она  наконец.  -  Ты  попадешься...  так
сказал один человек, из тех, что ходят сюда... я  слышала.  А  на  мои
расспросы ты отвечаешь смехом.
   - Зита, милая! - сказал Овод, с  удивлением  глядя  на  нее.  -  Ты
вообразила  бог  знает  что!  Может,  меня  и  убьют  когда-нибудь   -
революционеры часто так кончают,  но  п-почему  это  должно  случиться
именно теперь? Я рискую не больше других.
   - Другие! Какое мне дело до других! Ты  не  любишь  меня!  Разве  с
любимой женщиной так поступают? Я лежу по ночам не смыкая глаз  и  все
думаю, арестован ты или нет. А если засыпаю, то  вижу  во  сне,  будто
тебя убили. О собаке, вот об этой собаке ты заботишься больше, чем обо
мне!
   Овод встал и медленно отошел на другой конец  террасы.  Он  не  был
готов к такому объяснению и не знал, что сказать ей. Да,  Джемма  была
права - его жизнь зашла в тупик, и выбраться  из  этого  тупика  будет
трудно.
   - Сядем и поговорим обо всем спокойно, - сказал он, подойдя к Зите.
- Мы, видно, не поняли друг друга. Я не стал бы шутить, если  б  знал,
что ты серьезно чем-то встревожена. Расскажи мне толком, что тебя  так
взволновало, и тогда все сразу выяснится.
   - Выяснять нечего. Я и так вижу, что ты ни в грош меня не ставишь.
   - Дорогая моя, будем откровенны друг с другом.  Я  всегда  старался
быть честным в наших отношениях и, насколько мне кажется, не обманывал
тебя насчет своих...
   - О да! Твоя  честность  бесспорна!  Ты  никогда  не  скрывал,  что
считаешь  меня  непорядочной  женщиной,   -   чем-то   вроде   дешевой
побрякушки, побывавшей до тебя в других руках!
   - Замолчи, Зита! Я не позволяю себе так думать о людях!
   - Ты меня никогда не любил, - с горечью повторила она.
   - Да, я тебя никогда не любил. Но выслушай и не суди  строго,  если
можешь.
   - Я не осуждаю, я...
   - Подожди минутку. Вот что я хочу сказать: условности  общепринятой
морали для меня не существуют. Я считаю, что в основе отношений  между
мужчиной и женщиной должно быть чувство приязни или неприязни.
   - Или деньги, - вставила Зита с резким смешком.
   Овод болезненно поморщился:
   - Да, это самая неприглядная сторона дела. Но, уверяю  тебя,  я  не
позволил бы себе воспользоваться твоим положением, и между нами ничего
бы не было, если бы я тебе не нравился. Я никогда не  поступал  так  с
женщинами, никогда не обманывал их в своих чувствах. Поверь  мне,  что
это правда.
   Зита молчала.
   - Я рассуждал так, - снова заговорил Овод. - Человек живет один как
перст в целом мире и чувствует, что присутствие  женщины  скрасит  его
одиночество. Он встречает женщину, которая нравится ему и  которой  он
тоже не противен... Так почему же не принять с благодарностью то,  что
она может ему дать, зачем требовать и от нее и от себя большего? Я  не
вижу тут ничего  дурного  -  лишь  бы  в  таких  отношениях  все  было
по-честному, без обмана, без ненужных  обид.  Что  же  касается  твоих
связей с другими мужчинами до нашей встречи, то я об  этом  как-то  не
думал. Мне казалось, что наша дружба будет приятна нам обоим,  а  лишь
только она станет в тягость, мы порвем друг с другом. Если я ошибся...
если ты смотришь теперь на это по-иному, значит...
   Он замолчал.
   - Значит?.. - чуть слышно повторила Зита, не глядя на него.
   - Значит, я поступил с тобой дурно, о чем весьма  сожалею.  Но  это
получилось помимо моей воли.
   - Ты  "весьма  сожалеешь",  "это  получилось  помимо  твоей  воли"!
Феличе! Да что у тебя - каменное сердце? Неужели  ты  сам  никогда  не
любил, что не видишь, как я люблю тебя!
   Что-то дрогнуло в нем при этих словах.  Он  так  давно  не  слышал,
чтобы кто-нибудь  говорил  ему  "люблю".  А  Зита  уже  обнимала  его,
повторяя:
   - Феличе! Уедем отсюда! Уедем  из  этой  ужасной  страны,  от  этих
людей, у которых на уме одна политика! Что нам до них? Уедем  в  Южную
Америку, где ты жил. Там мы будем счастливы!
   Страшные воспоминания, рожденные этими словами, отрезвили  его.  Он
развел ее руки и крепко сжал их:
   - Зита! Пойми, я не люблю тебя! А если б и любил, то все  равно  не
уехал бы отсюда. В Италии все мои товарищи, к Италии меня  привязывает
моя работа.
   - И один человек, которого ты любишь больше всех! - крикнула она. -
Я тебя убью!.. При чем тут товарищи? Я знаю, кто тебя держит здесь!
   - Перестань, - спокойно сказал он. - Ты сама  себя  не  помнишь,  и
тебе мерещится бог знает что.
   - Ты думаешь, я о синьоре Болле? Нет, меня не так легко  одурачить!
С ней ты говоришь только о политике. Она значит для  тебя  не  больше,
чем я... Это кардинал!
   Овод пошатнулся, будто его ударили.
   - Кардинал? - машинально повторил он.
   - Да! Кардинал Монтанелли, который  выступал  здесь  с  проповедями
осенью. Думаешь,  я  не  заметила,  каким  взглядом  ты  провожал  его
коляску? И лицо у тебя было белое, как вот этот платок. Да ты и сейчас
дрожишь, услышав только его имя!
   Овод встал.
   - Ты просто не отдаешь себе отчета в своих  словах,  -  медленно  и
тихо проговорил он. - Я... я  ненавижу  кардинала.  Это  мой  заклятый
враг.
   - Враг он или не враг, не знаю, но ты любишь  его  больше  всех  на
свете. Погляди мне в глаза и скажи, что это неправда!
   Овод отвернулся от нее и подошел к окну. Зита украдкой наблюдала за
ним, испугавшись того, что наделала, - так страшно было наступившее на
террасе молчание. Наконец она не  выдержала  и,  подкравшись  к  нему,
робко,  точно  испуганный  ребенок,  потянула  его  за   рукав.   Овод
повернулся к ней.
   - Да, это правда, - сказал он.



Глава XI

   - А не м-могу  ли  я  встретиться  с  ним  где-нибудь  в  горах?  В
Бризигелле опасно.
   - Каждая пядь земли в Доманье опасна для вас, но сейчас  Бризигелла
- самое надежное место.
   - Почему?
   - А вот почему... Не поворачивайтесь лицом к этому человеку в синей
куртке: он опасный субъект... Да, буря была страшная.  Я  такой  и  не
помню. Виноградники-то как побило!
   Овод положил руки на стол и уткнулся в них  головой,  как  человек,
изнемогающий от усталости или выпивший лишнее. Окинув быстрым взглядом
комнату, "опасный субъект" в синей куртке увидел лишь двоих  крестьян,
толкующих об урожае за бутылкой вина, да  сонного  горца,  опустившего
голову на стол. Такую картину можно было часто  наблюдать  в  кабачках
маленьких деревушек, подобных  Марради,  и  обладатель  синей  куртки,
решив, по-видимому, что здесь ничего интересного  не  услышишь,  выпил
залпом свое вино и перекочевал  в  другую  комнату,  первую  с  улицы.
Опершись о прилавок и лениво болтая с хозяином, он поглядывал время от
времени через открытую дверь туда,  где  те  трое  сидели  за  столом.
Крестьяне продолжали потягивать вино и толковали о погоде  на  местном
наречии, а Овод храпел, как человек, совесть которого чиста.
   Наконец сыщик убедился, что в кабачке нет ничего такого, из-за чего
стоило бы терять время. Он уплатил, сколько с него приходилось,  вышел
ленивой походкой из кабачка и медленно побрел по узкой улице.
   Овод поднял  голову,  зевнул,  потянулся  и  протер  глаза  рукавом
полотняной блузы.
   - Недурно у них налажена слежка, - сказал он и, вытащив из  кармана
складной нож, отрезал от лежавшего на столе каравая  ломоть  хлеба.  -
Очень они вас донимают, Микеле?
   - Хуже, чем комары в августе. Просто ни минуты покоя не дают.  Куда
ни придешь, всюду сыщики. Даже в горах, где их раньше и  не  видывали,
теперь то и дело встречаешь группы по  три-четыре  человека...  Верно,
Джино?..  Потому-то  мы  и  устроили  так,  чтобы  вы  встретились   с
Доминикино в городе.
   - Да, но почему именно  в  Бризигелле?  Пограничные  города  всегда
полны сыщиков.
   - Лучше Бризигеллы ничего не придумаешь. Она кишит богомольцами  со
всех концов страны.
   - Но Бризигелла им совсем не по пути.
   - Она недалеко от дороги в Рим, и многие паломники делают небольшой
крюк, чтобы послушать там обедню.
   -   Я   не    знал,    что    в    Бризигелле    есть    к-какие-то
достопримечательности.
   - А кардинал? Помните, он приезжал во Флоренцию в октябре  прошлого
года? Так это здешний кардинал Монтанелли.  Говорят,  он  произвел  на
всех вас большое впечатление.
   - Весьма вероятно. Но я не хожу слушать проповеди.
   - Его считают святым.
   - Почему же у него такая слава?
   - Не знаю. Может, потому, что  он  раздает  все,  что  получает,  и
живет, как приходский священник, на четыреста - пятьсот скудо в год.
   - Мало того, - вступил в разговор  тот,  которого  звали  Джино,  -
кардинал не только оделяет всех деньгами - он все  свое  время  отдает
бедным, следит, чтобы за больными был хороший уход, выслушивает с утра
до ночи жалобы и просьбы. Я не больше твоего люблю попов,  Микеле,  но
монсеньер Монтанелли не похож на других кардиналов.
   - Да, он скорее блаженный, чем плут! - сказал Микеле. - Но  как  бы
там ни было, а народ от него без ума, и в последнее время у паломников
вошло  в  обычай   заходить   в   Бризигеллу,   чтобы   получить   его
благословение. Доминикино думает  идти  туда  разносчиком  с  корзиной
дешевых крестов и четок.  Люди  охотно  покупают  эти  вещи  и  просят
кардинала прикоснуться к ним. А потом вешают их на шею своим детям  от
дурного глаза.
   - Подождите минутку... Как же мне идти? Под  видом  паломника?  Мой
теперешний костюм мне очень нравится, но я знаю, что п-показываться  в
Бризигелле в том же самом обличье, как  и  здесь,  нельзя.  Если  меня
схватят, это б-будет уликой против вас.
   - Никто вас не схватит. Мы припасли вам костюм, паспорт и все,  что
требуется.
   - Какой же это костюм?
   - Старика богомольца из Испании - покаявшегося  убийцы.  В  прошлом
году в Анколе он заболел, и  один  из  наших  товарищей  взял  его  из
сострадания к себе на торговое судно, а потом высадил в Венеции, где у
старика были друзья. В знак благодарности он оставил нам свои  бумаги.
Теперь они вам пригодятся.
   - П-покаявшийся убийца? Как же быть с п-полицией?
   - С этой стороны все обстоит благополучно. Старик отбыл  свой  срок
каторги несколько лет тому назад и с тех пор ходит по  святым  местам,
спасает душу. Он убил своего сына по ошибке, вместо кого-то другого, и
сам отдался в руки полиции.
   - Он совсем старый?
   - Да, но седой парик и седая борода состарят и вас, а все остальные
его приметы точка в точку совпадают с  вашими.  Он  отставной  солдат,
хромает, на лице шрам, как у вас, по национальности испанец; если  вам
попадутся испанцы, вы сумеете объясниться с ними.
   - Где же мы встретимся с Доминикино?
   - Вы примкнете к паломникам на перекрестке, который мы  укажем  вам
на карте, и скажете им, что заблудились в  горах.  А  в  городе  идите
вместе с толпой на рыночную площадь, что против дворца кардинала.
   - Так он,  значит,  живет  в-во  дворце,  н-несмотря  на  всю  свою
святость?
   - Кардинал  занимает  одно  крыло,  остальная  часть  отведена  под
больницу...  Дождитесь,  когда  он   выйдет   и   даст   благословение
паломникам; в эту минуту появится  Доминикино  со  своей  корзинкой  и
скажет вам: "Вы паломник, отец мой?" А вы ответите ему: "Я  несчастный
грешник". Тогда он поставит корзинку наземь и утрет лицо рукавом, а вы
предложите ему шесть сольдо за четки.
   - Там и условимся, где можно поговорить?
   - Да, пока народ будет глазеть на кардинала,  он  успеет  назначить
вам место встречи. Таков был наш план, но, если он вам не нравится, мы
можем предупредить Доминикино и устроить дело иначе.
   - Нет, нет, план хорош.  Смотрите  только,  чтобы  борода  и  парик
выглядели естественно.

x x x

   - Вы паломник, отец мой?
   Овод, сидевший на  ступеньках  епископского  дворца,  поднял  седую
всклокоченную голову и  хриплым,  дрожащим  голосом,  коверкая  слова,
произнес условный ответ. Доминикино спустил с плеча кожаный  ремень  и
поставил на ступеньку свою корзину с четками и крестами. Никто в толпе
крестьян и богомольцев, наполнявших рыночную площадь,  не  обращал  на
них внимания, но осторожности ради они начали между  собой  отрывочный
разговор. Доминикино говорил на местном диалекте, а Овод - на  ломаном
итальянском с примесью испанских слов.
   - Его преосвященство! Его преосвященство идет! - закричали стоявшие
у подъезда дворца. - Посторонитесь! Дорогу его преосвященству!
   Овод и Доминикино встали.
   - Вот, отец, возьмите, - сказал Доминикино, положив  в  руку  Овода
небольшой, завернутый в бумагу образок, - и помолитесь за меня,  когда
будете в Риме.
   Овод  сунул  образок  за  пазуху  и,  обернувшись,   посмотрел   на
кардинала, который в  лиловой  сутане  и  пунцовой  шапочке  стоял  на
верхней ступени и благословлял народ.
   Монтанелли медленно спустился с лестницы,  и  богомольцы  обступили
его тесной толпой, стараясь поцеловать ему руку. Многие становились на
колени и прижимали к губам край его сутаны.
   - Мир вам, дети мои!
   Услышав этот ясный  серебристый  голос,  Овод  так  низко  наклонил
голову, что седые космы упали ему  на  лицо.  Доминикино  увидел,  как
посох паломника задрожал в его  руке,  и  с  восторгом  подумал:  "Вот
комедиант!"
   Женщина, стоявшая  поблизости,  нагнулась  и  подняла  со  ступенек
своего ребенка.
   - Пойдем, Чекко, - сказала она, -  его  преосвященство  благословит
тебя, как Христос благословлял детей.
   Овод сделал шаг вперед и остановился. Как  тяжело!  Все  эти  чужие
люди - паломники, горцы - могут подходить к нему и говорить  с  ним...
Он коснется рукой детей... Может  быть,  назовет  этого  крестьянского
мальчика carino, как называл когда-то...
   Овод снова опустился на ступеньки и  отвернулся,  чтобы  не  видеть
всего этого. Если бы можно было забиться куда-нибудь в угол,  заткнуть
уши и ничего не  слышать!  Это  свыше  человеческих  сил...  быть  так
близко, так близко от него, что только протяни руку - и дотронешься ею
до любимой руки...
   - Не зайдете ли вы погреться, друг мой? - проговорил мягкий  голос.
- Вы, должно быть, продрогли.
   Сердце Овода перестало биться. С минуту он  ничего  не  чувствовал,
кроме тяжкого гула  крови,  которая,  казалось,  разорвет  ему  сейчас
грудь; потом она отхлынула и щекочущей  горячей  волной  разлилась  по
всему телу. Он поднял голову, и при  виде  его  лица  глубокий  взгляд
человека, стоявшего над ним, стал еще глубже, еще добрее.
   - Отойдите немного, друзья, - сказал Монтанелли, обращаясь к толпе,
- я хочу поговорить с ним.
   Паломники медленно отступили, перешептываясь друг с другом, и Овод,
сидевший неподвижно, сжав губы и опустив  глаза,  почувствовал  легкое
прикосновение руки Монтанелли.
   - У вас большое горе? Не могу ли я чем-нибудь помочь вам?
   Овод молча покачал головой.
   - Вы паломник?
   - Я несчастный грешник.
   Случайное  совпадение  вопроса  Монтанелли  с   паролем   оказалось
спасительной соломинкой, за которую  Овод  ухватился  в  отчаянии.  Он
ответил машинально.  Мягкое  прикосновение  руки  кардинала  жгло  ему
плечо, и дрожь охватила его тело.
   Кардинал еще ниже наклонился над ним.
   - Быть может, вы хотите поговорить со мной с глазу на глаз? Если  я
могу чем-нибудь помочь вам...
   Овод впервые  взглянул  прямо  в  глаза  Монтанелли.  Самообладание
возвращалось к нему.
   - Нет, - сказал он, - мне теперь нельзя помочь.
   Из толпы выступил полицейский.
   -  Простите,  ваше  преосвященство.  Старик  не  в  своем  уме.  Он
безобидный, и бумаги у него в порядке, поэтому мы не трогаем  его.  Он
был на каторге за тяжкое преступление, а  теперь  искупает  свою  вину
покаянием.
   - За тяжкое преступление, - повторил Овод, медленно качая головой.
   - Спасибо, капитан. Будьте добры, отойдите немного подальше... Друг
мой, тому, кто искренне раскаялся, всегда можно помочь. Не зайдете  ли
вы ко мне сегодня вечером?
   - Захочет ли ваше преосвященство принять человека, который  повинен
в смерти собственного сына?
   Вопрос  прозвучал  почти  вызывающе,  и  Монтанелли   вздрогнул   и
съежился, словно от холодного ветра.
   - Да сохранит меня бог  осудить  вас,  что  бы  вы  ни  сделали!  -
торжественно сказал он. - В глазах господа все  мы  грешники,  а  наша
праведность подобна грязным лохмотьям. Если вы придете ко мне, я приму
вас так, как молю всевышнего принять меня, когда наступит мой час.
   Овод порывисто взмахнул руками.
   - Слушайте, - сказал он. -  И  вы  тоже  слушайте,  верующие!  Если
человек убил своего единственного сына - сына,  который  любил  его  и
верил ему, был плотью от плоти его и костью от кости его, если ложью и
обманом он завлек его в ловушку, то может ли этот человек  уповать  на
что-нибудь на земле или в небесах? Я покаялся в  грехе  своем  богу  и
людям. Я перенес наказание, наложенное на меня людьми, и они отпустили
меня с миром. Но когда же скажет  мне  господь  мой:  "Довольно"?  Чье
благословение снимет с души моей его проклятие? Какое отпущение грехов
загладит то, что я сделал?
   Наступила мертвая тишина; все глядели на Монтанелли и  видели,  как
вздымается крест на его груди. Наконец он  поднял  глаза  и  нетвердой
рукой благословил народ:
   - Господь всемилостив! Сложите к престолу его бремя души вашей, ибо
сказано: "Сердца разбитого и сокрушенного не отвергай".
   Кардинал повернулся и пошел по площади,  останавливаясь  на  каждом
шагу поговорить с народом или взять на руки ребенка.
   Вечером того же дня, следуя указаниям,  написанным  на  бумажке,  в
которую был завернут образок, Овод  отправился  к  усло