Я не  хочу,  чтобы  Маргарита  страдала  из-за  нехватки
денег, - довольно с бедняжки и того, что она лишилась матери Мне же довольно
корки хлеба и моих книг.
   Теперь нужно было устроить мальчиков. Маркиз считал, что для  Анри  лучше
всего  подойдет  бернардинский  коллеж  в  Аваллоне.  Перенеся  две  тяжелых
болезни, мальчик сильно ослабел. Ласковый и привязчивый, он истосковался  бы
вдали от дома, а в Аваллоне он будет видеться с сестренкой  и  тетей,  да  и
отец сможет его навещать.  Конечно,  религиозное  воспитание...  но  что  же
делать? Маркиз пожал плечами. Сам он был убежденным атеистом,  но  Франсуаза
верила искрение и глубоко, хотя никогда ему  этим  не  докучала,  и  она  бы
обрадовалась, узнав, что ее старший сын  вырастет  добрым  католиком.  Школа
была недорогая и удобно  расположена.  Кроме  того,  местное  дворянство  не
терпело вольнодумства в вопросах религии. Если Анри  пожелает  в  дальнейшем
поселиться в именье и заняться сельским хозяйством, ему  будет  легче  жить,
если он будет разделять убеждения соседей. Да, собственно, почему бы  ему  и
не вырасти верующим? Он хороший мальчик, прекрасный  мальчик,  но,  пожалуй,
немного туповат...
   С Рене было  сложнее.  Вряд  ли  имело  смысл  отправлять  его  к  добрым
бернардинцам; туповатым его, во всяком случае, никак нельзя было назвать.  В
это время маркиз получил письмо от брата, единственного - кроме него - члена
их семьи, который уцелел во  время  разгрома  замка.  Осиротевших  мальчиков
приютил дальний родственник; когда начался террор, он бежал с ними в Англию.
   Младший из братьев так и не вернулся  на  родину;  он  принял  британское
подданство и переделал свое имя на английский лад, - теперь его звали  Генри
Мартель. Он сделал хорошую карьеру и, женившись на англичанке,  поселился  в
Глостершире. В письме он предлагал брагу взять Анри на несколько лет к  себе
и поместить его в школу вместе со своими сыновьями.
   Отец показал Анри письмо дяди, считая  сына  достаточно  взрослым,  чтобы
посоветоваться с ним, но тот в ответ лишь расплакался. Хотя маркиз не терпел
слез, он ласково успокоил мальчика, пообещав, что  никто  не  пошлет  его  в
Англию насильно. В этот момент в саду раздался звонкий дискант Рене:
   - Какой же ты глупый, Жак! Это все можно сделать гораздо  проще.  Смотри,
вот так, - понятно? А теперь поверни -  да  нет,  наоборот.  Вот  и  все!  -
Подумать только, - прозвучал восхищенный голос поварихи, - какой  он  у  нас
умница! Сразу во всем разобрался! - И правда! - подхватил Жак. -  А  мне  бы
сроду не догадаться. С такой умной головой вы далеко пойдете, господин Рене.
   Это положило конец колебаниям маркиза. Если так будет продолжаться, слуги
своей глупой лестью окончательно испортят мальчика. Ну а в английских школах
как нигде умеют отучить ребенка  от  излишнего  самомнения.  Маркиз  тут  же
написал брату, что Анри уже устроен в школу, но - что  он  с  благодарностью
пошлет к нему младшего сына.
   Покидая родительский дом, Рене был так бледен и молчалив,  что  решимость
маркиза на какое-то  мгновение  поколебалась.  После  пережитого  в  детстве
потрясения в нем развилась  болезненная  чувствительность  -  зрелище  чужих
страданий было для него невыносимо. Он едва не сказал Рене,  как  сказал  до
этого Анри: "Ну, раз ты не хочешь ехать, оставайся". Но он тут  же  подумал,
что, потакая капризам мальчика, окажет ему плохую услугу и  что  когда  Рене
привыкнет к новой  обстановке,  то  несомненно  полюбит  Англию.  Во  всяком
случае, у дяди к нему будут хорошо относиться. И  потом...  что  еще  с  ним
делать? Проводив Рене, маркиз ушел в свой кабинет и закрыл за  собой  дверь.
Последнее время он думал только о детях; он сделал для них все  что  мог,  и
продолжать беспокоиться о том, что уже улажено, было  бы  преступной  тратой
драгоценного времени. Маркиз решительно выбросил из головы семейные  дела  и
снова взялся за перевод иероглифов с одного из луврских саркофагов.

***

   Когда Анри окончил бернардинский коллеж, ему было  девятнадцать  лет.  Он
сильно вырос и окреп, но остался таким же скромным и кротким,  каким  был  в
детстве. Подучившись основам садоводства и ведения молочного  хозяйства,  он
вернулся в замок  и  взял  в  свои  руки  управление  поместьем.  Он  уволил
невежественного и вороватого управляющего и,  как  покойная  мать,  посвятил
свою жизнь тому, чтобы ограждать отца, перед умом  которого  благоговел,  от
мелочных уколов и волнений, сопутствующих бедности.
   Рене тем временем жил в Англии, проводя каникулы у  дяди  в  Глостершире.
Он, казалось, стал совсем англичанином: письма домой, написанные на довольно
корявом французском языке и посвященные главным образом крикетным матчам, он
подписывал "Р. Мартель". В школе  Рене  любили  и  товарищи  и  учителя.  Он
окончил ее  восемнадцати  лет,  добившись  выдающихся  успехов  в  плаванье,
проказах и географии.
   Для Анри возвращение  брата,  которого  он  не  видел  восемь  лет,  было
событием первостепенной важности.  Он  отшагал  несколько  миль  по  пыльной
парижской дороге, чтобы встретить дилижанс, и так горячо обнимал  и  целовал
вернувшегося странника, что Рене,  отвыкший  в  английской  школе  от  такой
экспансивности, багрово вспыхнул и пробормотал:
   - Ну что ты?..
   Услышав,  как  открылись  массивные  чугунные  ворота,  маркиз  вышел  из
кабинета на террасу  и  смотрел  на  подходивших  к  дому  сыновей.  Ростом,
телосложением, цветом волос они походили друг на друга, но, несмотря на это,
разница между ними была очень велика. Отец с улыбкой подумал, что Рене похож
на оригинал, а Анри на  его  добросовестную  копию.  Он  приветствовал  сына
сдержанным английским рукопожатием и лаконичным "ну, здравствуй!". За обедом
маркиз внимательно приглядывался к младшему сыну. Тоненький нервный  мальчик
превратился  за  восемь  лет  в  рослого  застенчивого  юношу,   атлетически
сложенного, загорелого и испытывающего  явные  муки  из-за  необходимости  о
чем-то говорить. В красивой посадке его головы  было  что-то  от  грациозной
настороженности оленя: казалось, одно слишком ласковое прикосновение - и он,
вскинув  голову,  метнется  через  дверь  террасы  в  сад,  рассыпая  брызги
разбитого стекла.
   Сразу после обеда Рене сбежал из столовой к себе  в  комнату  и  поспешно
распаковал чемодан, из которого извлек  кучу  всевозможных  свертков.  Затем
помчался на кухню и, постучав в дверь, весело спросил:
   - Можно войти. Марта? Старуха почтительно присела  перед  ним,  но  через
минуту уже крепко его обнимала.
   - Наконец-то мой мальчик вернулся... А как вырос, какой стал сильный... и
ни капельки не изменился...
   Марта чуть не плакала. Рене обхватил обеими руками, полную талию старухи.
   - Совсем не изменился, говоришь? Берегись же!  Ее  фартук  упал  на  пол.
Марта наклонилась за ним, колыхаясь от смеха, - и в тот же миг Рене приколол
ей к чепцу агатовую брошь и убежал, прежде чем она успела опомниться.
   - До чего же хорошо вернуться домой! - крикнул он, врываясь, как ликующий
смерч, во двор, где его дожидался Анри, желавший показать брату хозяйство. -
Как будто снова стал мальчишкой! - Если бы ты только знал, как мы рады,  что
ты вернулся, - любовно проговорил Анри. - Но тебе ведь в английской школе не
было плохо, а? Рене посмотрел на него с удивлением.
   - Плохо? Да как может  быть  плохо  в  такой  замечательной  школе?  -  А
учителя? Они хорошо к тебе относились?  -  Да,  в  общем,  ничего.  Старикан
Бриггс был нашим лучшим крикетистом.
   Директор иногда шумел, но это у него от подагры, -  а  когда  кому-нибудь
приходилось плохо, на старика можно было положиться. А о спорте  и  говорить
нечего. Знаешь, ведь в последний раз мы всыпали Регби! - Неужели  ты  совсем
не скучал по дому, так далеко от всех нас? - Но ведь со мной были Гильберт и
Фрэнк, а в случае нужды всегда можно было бы добраться до дяди Гарри и  тети
Нелли. Это все равно что иметь два дома...
   Нет, но как же тут все-таки замечательно! В этом бассейне, наверно, можно
плавать... Ах, черт возьми!..
   Рене увидел большие  каштаны.  Он  долго  смотрел  на  них  молча,  потом
повернулся к брату. Глаза его сияли.
   - А я и забыл, что они такие большие! Они осмотрели  службы.  Рене  сразу
подружился с полдюжиной огромных кудлатых псов и проявил живейший интерес  к
голубятне, кроличьим садкам и птичнику.
   Лошадей он осмотрел довольно критически и,  сам  того  не  ведая,  обидел
брата, не выразив восхищения при виде крутобоких белых коров и  откормленных
черных свиней.  Потом  они  услышали  цоканье  копыт,  и  Жак,  ездивший  за
покупками на рынок, поспешно соскочив с лошади, кинулся здороваться со своим
любимцем.
   Когда старик развернул свой подарок, его глаза наполнились слезами.
   - Подумать только! Сколько времени прошло,  а  господин  Рене  не  забыл,
какие я люблю трубки! Рене потрепал старую гнедую кобылу по холке.
   - Да, да, господин Рене, это та самая Диана, на которой вы учились ездить
верхом. Она еще ничего лошадка - от самого Аваллона  шла  рысью  и,  видите,
даже не вспотела. Уж можете себе представить, как я спешил повидаться с вами
после стольких лет. Ох, и выросли же вы! В последний раз, как я  вас  видел,
вы сидели в парижском дилижансе - совсем еще дит„, в  лице  ни  кровинки,  и
такой худенький. Я чуть не заплакал, когда вы сказали: "Прощай, Жак",  -  да
так жалобно! И куда, думаю, такому малышу  ехать  одному  в  эту  Англию?  А
теперь! Просто красавчик, да и ростом с господина Анри!  Тут  старик  смутно
почувствовал, что Рене как будто не по себе. Прервав поток воспоминаний,  он
вынул из кармана письмо.
   - От мадемуазель Маргариты.
   Когда братья пошли дальше, Анри неуверенно сказал:
   - Надеюсь, ты не рассердился на Жака? Он наш старый  преданный  слуга,  и
отец обязан ему жизнью, поэтому мы ему  многое  разрешаем.  У  нас  здесь  в
деревне  все  попросту,  но  в  Англии  ты,  должно  быть,  отвык  от  такой
фамильярности  слуг.   Жак   любит   поговорить,   но   ведь   это   не   от
непочтительности.
   Рене пришел в еще большее замешательство.
   - Какие там слуги, - пробурчал он. - Дело совсем не в  этом!  Пусть  себе
болтает сколько хочет, - просто я терпеть не  могу,  когда  разводят  всякую
сентиментальную дребедень.
   Ответ брата привел Анри в недоумение, - он так  и  не  понял,  что  хотел
сказать Рене. Взглянув на Рене, он увидел, что тот хмурится,  читая  письмо.
Это  было  вежливо-сухое,  как   урок   чистописания,   послание,   очевидно
продиктованное кем-то из взрослых и написанное на линованной бумаге  круглым
аккуратным почерком. Подпись занимала три строчки.
   Маргарита.
   Алоиза.
   Де Мартерель..
   Покачав головой, Рене сложил письмо.
   - И зачем маленькой девочке имя в три раза длиннее ее самой? - сказал  он
задумчиво. - По-моему, ей вполне хватило бы "Мэгги Мартель". А когда  у  нее
начинаются каникулы, Анри? Она просит, чтобы я почаще к ней приезжал.  Разве
она сама не скоро приедет домой? Анри удивленно взглянул на брата.
   - Но... как же она уедет из Аваллона. Она всегда там живет.
   - Всегда там живет? И у  нее  не  бывает  каникул?  Да  неужели  бедняжка
круглый год сидит там взаперти со  свирепой  старой  теткой?  -  Тетя  очень
добрая и славная, - с мягким упреком отвечал Анри. - Я уверен, что Маргарите
у нее очень хорошо... насколько это возможно для девочки с ее увечьем.
   Рене остановился как вкопанный.
   - С ее у... Послушай, она что... чем-нибудь больна? - Разве ты не знаешь,
что она прикована к постели? - Прикована к постели? И давно? - Но... вот уже
больше трех лет, после той тяжелой болезни.
   - Я ничего не слыхал ни о какой болезни. Неужели она все  время  лежит  в
постели? Все время? - Нет, конечно! У нее есть кушетка, специальная  кушетка
на колесиках.
   Маргариту перевозят из комнаты в комнату, а в хорошую  погоду  выносят  в
сад.
   Но как же так? Ты ничего не знал? Рене помолчал, потом спросил:
   - Ты мне когда-нибудь писал об этом? - Нет, я... я,  наверно,  думал,  ты
знаешь.
   - И все, наверно, тоже так думали. Что с ней?  -  Помнишь,  она  упала  с
лестницы в день маминых похорон? - И это с тех самых пор?  -  Нет,  что  ты!
Сначала все было как будто хорошо, только она как-то неуклюже ковыляла и  не
очень твердо держалась на ногах; иногда вдруг начинала хромать и жаловалась,
что у нее болит ножка. А три года назад, зимой, она поскользнулась, и у  нее
началась болезнь сустава. Доктора говорят, что она, наверное, повредила себе
бедро, еще когда упала с лестницы. Для отца это было большим горем. Мы с ним
никогда не говорим о ее увечье. - И никогда не привозите ее домой?  -  Когда
ты ее увидишь, Рене, ты поймешь, почему этого нельзя сделать. Она не вынесет
дороги.
   - А нога у нее очень болит? - К счастью, нет, когда она не двигается;  но
очень тяжело  смотреть,  как  она  пытается  приподняться.  Дорожная  тряска
причинила бы ей невыносимые страдания. Да и отцу было  бы  очень  больно  ее
видеть.
   Рене искоса взглянул на брата.
   - Разве он никогда с ней не видится? - Конечно,  видится:  он  специально
ездит в Аваллон почти каждый месяц.  Ты  себе  не  представляешь,  какой  он
хороший и добрый. Только мы с  тетей  стараемся  оберегать  его  от  тяжелых
впечатлений. Отец так болезненно все переживает...  ты  сам  поймешь,  когда
узнаешь его получше.
   - Мне и так все понятно, - пробормотал Рене. Он заговорил о рыбной  ловле
и не упоминал больше о Маргарите.
   Вечером маркиз спросил Анри, показал ли он брату ферму.
   - Нет еще; он, наверно, - устал с дороги. Может быть, завтра...
   Рене поднял голову.
   - Лучше как-нибудь в другой раз. Завтра я хотел бы  съездить  в  Аваллон,
сударь, если вы не возражаете.
   Он увидел, как по тонкому аристократическому лицу  отца  скользнула  тень
грусти. Однако она тут же исчезла, и  маркиз  дружески  кивнул  и  улыбнулся
сыну.
   - Конечно, мой мальчик, съезди к сестре. Пошлем ей  клубники,  Анри;  она
ведь, наверно, уже поспела.
   На другой день рано  утром  Рене  отправился  в  Аваллон.  Анри  вызвался
поехать вместе с ним: он не представлял себе, как можно предпочитать ехать в
одиночестве, когда находится попутчик. Однако Рене отказался под не  слишком
убедительным предлогом, что он "привык ездить верхом в одиночку",  -  ничего
лучшего он придумать не смог. Озадаченный и  несколько  огорченный  странной
холодностью брата, которую он мысленно назвал "английской", Анри привязал  к
его седлу корзинку с клубникой и отправился на ферму.
   Домик тети Анжелики был таким же опрятным,  чистеньким  и  душным,  каким
Рене запомнил его с детства. Тетка сама открыла ему дверь; белый фартук  был
повязан поверх простого темного  платья,  на  поясе  висели  крупные  черные
четки. Она была занята варкой варенья, и появление в  самый  разгар  дневных
хлопот неуклюжего застенчивого подростка совсем ее  не  обрадовало.  Тем  не
менее она приняла племянника очень ласково, расспросила об успехах в школе и
осведомилась, аккуратно ли он исповедовался пока был  в  Англии.  Затем,  не
зная, чем еще занять гостя, она достала бутылку вина и анисовое печенье.
   - Извини меня, дорогой, тебе придется посидеть немного одному. -  сказала
она наконец, устав вытягивать из него словно клещами каждое слово. - У  меня
варится варенье.
   Рене обрел дар речи:
   - Тетя, а разве мне нельзя повидаться с  Маргаритой?  -  Разумеется,  мой
мальчик, только немного погодя. Сейчас она занята - сестра Луиза готовит  ее
к исповеди. Отец Жозеф всегда приходит  в  первую  субботу  каждого  месяца.
Может, ты пока погуляешь в саду?  Этот  сад,  как  и  все  в  Аваллоне,  был
невелики обнесен высокой стеной; но внутри было очень красиво: вдоль  ограды
росли фруктовые деревья, земля была покрыта густым ковром ландышей, анютиных
глазок и фиалок, беседка алела розами, а с заросших  травой  ступенек  около
солнечных часов открывался вид на бесконечную вереницу лесистых холмов.
   Через некоторое время - для Рене оно  тянулось  невыносимо  долго  -  его
позвали в дом; в дверях он встретился с отцом Жозефом и  сестрой  Луизой.  У
святого отца  были  тонкие  губы  и  холодный  взгляд;  пробурчав  невнятное
приветствие, он прошел мимо Рене, поклонился  Анжелике  и  с  постной  миной
такой же унылой,  как  черная  сутана,  полы  которой  били  его  по  ногам,
направился вниз по горбатой, залитой солнцем улочке. Минуту Рене смотрел ему
вслед, затем повернулся, чтобы войти в дом, и  очутился  в  объятиях  старой
монахини.
   - Так вот он, мой  крошка  Рене!  -  воскликнула  она,  всплеснув  своими
пухлыми белыми ручками. - Наконец-то он вернулся домой! И как вырос - я тебе
теперь до подбородка. Ты помнишь меня? Я выхаживала  тебя,  когда  ты  болел
корью.
   Твоя покойная мамочка  тогда  еще  не  оправилась  после  рождения  нашей
дорогой  бедняжечки  Маргариты.  Господи,  как  бежит  время!  Скоро   тебе,
Анжелика, придется искать этому молодому человеку невесту,  право  придется.
Так ты в  первый  же  день  привез  своей  сестричке  эту  чудную  клубнику?
Похвально. Я вижу, вы оба, и Анри и ты, пошли в свою дорогую мамочку  -  она
всегда думала о других. И правда, наша бедная маленькая мученица заслуживает
этого - она истинное воплощение христианского терпения. Нам всем надо  брать
с нее пример. Отец Жозеф сейчас сказал, что зрелище  ее  смирения  возвышает
душу, можно подумать, что она давно уже приняла постриг,  а  ведь  ей  всего
лишь одиннадцать лет. Хорошо, хорошо,  дорогая  Анжелика,  если  уж  вы  так
настаиваете, я попробую ваше варенье. Но мне надо  спешить,  меня  ждут  мои
бедняки.
   Анжелика провела Рене  через  две  большие  унылые,  скудно  обставленные
комнаты и остановилась перед дверью в третью.
   - Надеюсь, дорогой, я могу на тебя положиться - с твоей сестричкой  нужно
обращаться очень бережно.
   У Рене раздулись ноздри. Черт знает что такое! Уж не думает ли  она,  что
он собирается поколотить девчушку? Выражение его лица в эту минуту  было  не
из приятных, но он отвернулся, и тетка,  ничего  не  заметив,  продолжала  в
счастливом неведении:
   - Я знаю, что тебе никогда  не  придет  в  голову  обидеть  нашу  больную
бедняжку, но ведь мальчики не привыкли иметь  дело  с  калеками.  Ты  можешь
заговорить о чем-нибудь грубом и напугать ее или... Ну да ты, я думаю, и сам
понимаешь.
   Это твой брат, милочка. Я оставлю вас вдвоем, чтобы вы подружились.
   Тетка закрыла за собой дверь и отправилась поболтать  с  сестрой  Луизой.
Рене осторожно, стараясь не скрипеть ботинками, подошел к столу  и  неуклюже
поставил на него корзинку с клубникой. Он чувствовал себя крайне неловко и с
трудом поднял глаза. Его  охватила  мучительная  застенчивость  и  маленькая
фигурка на кушетке показалась ему устрашающе неприступной.
   - Спасибо, что ты так скоро приехал навестить меня, -  сказала  Маргарита
тонким  чистым  голоском.  -  Это  очень  мило  с  твоей  стороны.   Садись,
пожалуйста.
   Рене сел в полной растерянности. Совсем не детская,  чопорная  любезность
сестры окончательно его подавила.  Он  украдкой  взглянул  на  нее:  неужели
действительно бывают такие примерные дети, как  в  рассказах  мисс  Эджворт?
Потом посмотрел на Маргариту еще раз, и его охватило жуткое чувство,  словно
рядом с ним было существо из другого мира.
   "Можно подумать, что она давно уже приняла постриг",  -  вспомнилась  ему
глупая болтовня сестры Луизы. Лицо этой девочки, которую даже можно было  бы
назвать хорошенькой, если бы не  ее  восковая,  прозрачная  хрупкость,  было
похоже на лицо старой монахини -  скрытное,  замкнутое,  отмеченное  печатью
долгого молчания.
   Видя, что ее брат не в состоянии открыть рта, Маргарита заговорила первая
и стала занимать гостя светской беседой по старательно  заученным  образцам.
Она осведомилась о здоровье отца и Анри, а затем - тем же вежливым тоном - о
здоровье английской тетки и дв