ел мне идти за
ним и приказал подождать. А сам вошел в сторожку.  Через несколько минут, не
больше, он вышел оттуда вместе с инженером. Чего-то они  сказали друг другу,
мне не слыхать было, потом я  вдруг вижу, как капитан замахнулся - вот так -
и  врезал инженеру, тот даже шлепнулся на землю. Вот, должно быть, здорово в
голове загудело. Думаешь, все? Как бы не так! Капитан сам поднял инженера  с
земли и еще раз  врезал ему. А  потом вернулся ко мне и говорит: "Ну,  пошли
домой".
   Я погрузился в размышления. Мне показалось странным, отчего рассыльный,
человек, который не имел  недругов и ни к кому не питал вражды, не пришел на
помощь  инженеру.  Он  даже  и рассказывал мне  об  этой  сцене  без всякого
неудовольствия. Должно  быть,  инженер и с  ним показал себя  скупердяем, ни
разу не дал на чай за услуги, а только командовал да насмехался, словом, был
щенок щенком. Да, пожалуй, так! Ведь теперь ревность не мешала мне правильно
судить.
   - Вот капитан,  тот  не скупился  на чаевые,  - так завершил рассыльный
свой рассказ.- Я все долги заплатил с его денег, ей-богу.
   Избавившись наконец от  своего спутника, я перешел  через реку - на сей
раз  лед оказался достаточно прочным. Я  вышел  на проезжую дорогу. Я  шел и
думал над  словами рассыльного. Сцена у  сторожки  - что она могла означать?
Она  доказывает только, что капитан большой  и сильный мужчина,  а инженер -
плохонький спортсмен с толстым задом. Но капитан - офицер, - не эта ли мысль
им руководила?  Может быть, им руководили прежде и другие мысли,  пока время
не ушло,  откуда мне знать? Его жена утонула в реке, и капитан волен  делать
теперь все, что угодно, ее это не воскресит.
   А если  даже и воскресит, что с того?  Не была ли она рождена для своей
судьбы?  Супруги честно  пытались  склеить  трещину и  потерпели  неудачу. Я
помню, какой была фру шесть-семь лет  назад. Она  скучала и порой влюблялась
на миг, то в  одного, то  в другого, но оставалась верной и  нежной. А время
шло.  У нее не  было никаких занятий, но зато  было три горничных; у нее  не
было детей, но зато был рояль. А детей у нее не было.
   Жизнь может позволить себе и такую расточительность.
   Мать и дитя вместе ушли на дно.


ЗАКЛЮЧЕНИЕ

   Странник играет под сурдинку, когда  проживет полвека. Тогда  он играет
под сурдинку.
   А еще я мог бы сказать это иначе:
   Если он слишком поздно вышел осенью по  ягоды, значит, он вышел слишком
поздно, и если в один прекрасный  день он чувствует, что у  него нет  больше
сил  ликовать и  радоваться жизни, в этом может  быть  повинна  старость, не
судите  его строго! К тому же для  постоянного довольства самим собой и всем
окружающим потребна  известная доля скудоумия. А  светлые  минуты  бывают  у
каждого. Осужденный сидит на телеге,  которая везет его  к  эшафоту,  гвоздь
мешает ему сидеть, он отодвигается в сторону и испытывает облегчение.
   Нехорошо со стороны капитана просить, чтобы бог простил его  - как  сам
он ему  прощает. Это  лицедейство,  не более. Странник, у которого не всегда
есть пища и питье, одежда и обувь, кров  и очаг, испытывает лишь  мимолетное
огорчение, когда все  эти блага  оказываются ему недоступны.  Не  повезло  в
одном,  повезет в другом. А если даже и в  другом не повезет, нечего прощать
богу, надо брать  вину на  себя.  Надо  подпирать  судьбу плечом,  вернее  -
подставлять ей  спину. От этого ноют мышцы и кости, от этого до срока седеют
волосы, но  странник благодарит бога  за  дарованную ему  жизнь,  жить  было
интересно.
   Вот как я мог бы это сказать.
   К чему все высокие запросы?  Что ты заслужил?  Бонбоньерки со сластями,
которых  алчет  лакомка?  Хорошо.  Но  разве  ты  не  мог каждый божий  день
созерцать  мир и слушать шелест  леса? А  шелест леса  прекраснее всего, что
есть на свете.
   В кустах сирени  благоухал жасмин, и я знаю человека, который испытывал
радостный трепет не  только от жасмина,  от всего - от освещенного окна,  от
беглого воспоминания, от самой жизни.  Пусть  его потом изгнали из  рая,  но
разве он загодя не был вознагражден за свою потерю?
   И вот как еще:
   Право жить есть такой щедрый, такой незаслуженный дар, что он  с лихвой
окупает все горести жизни, все до единой.
   Не надо думать, будто тебе причитается больше сластей, чем  ты получил.
Странник отвергает  подобный предрассудок. Что  принадлежит  жизни? Все. Что
тебе? Уж не  слава ли? Тогда объясни, почему.  Не след  цепляться за "свое",
это  так смешно, и странник смеется  над  тем, кто смешон. Помню я человека,
который все боялся упустить "свое";  он  начинал  растапливать свою  печь  в
полдень, а разгоралась она к вечеру. И человек боялся  покинуть тепло и лечь
в  постель, он сидел всю ночь, а другие вставали поутру  и грелись у огня. Я
говорю об одном норвежском драматурге.
   Я  неплохо  постранствовал  по дням  своей  жизни, и  вот я  поглупел и
отцвел. Но до сих пор нет во мне  присущего всякому старцу убеждения,  будто
теперь я стал мудрее, чем был некогда. Надеюсь, что мудрость так и не осенит
меня.  Мудрость есть признак одряхления. Когда я благодарю бога за жизнь, то
причиной  тому  не высшая зрелость,  которая  приходит вместе  со старостью,
причиной тому любовь  к  жизни.  Старость  не дарует зрелости,  старость  не
дарует ничего, кроме старости.

   Я  слишком поздно  вышел  по  ягоды,  но  все  равно я завершу  путь. Я
доставлю  себе  это  маленькое  удовольствие  в  награду  за  летние  труды.
Двенадцатого декабря я достиг своей цели.
   Я  мог бы  задержаться  среди людей, нашлось  бы и для  меня что-нибудь
подходящее, как  нашлось для всех,  кто  решил, что  пришло время  осесть на
землю. Да и  Ларс Фалькенберг, мой напарник и товарищ, советовал мне завести
себе вырубку, а  на  ней жену,  двух  коров  и  поросенка. Это был дружеский
совет.  Это  был глас народа. Далее, вместо одной из коров, я мог бы держать
упряжного   вола  и   тем  самым  приобрел  бы   на  старости  лет  средство
передвижения. Но ничего  не вышло,  совсем ничего. Ко мне мудрость не пришла
вместе со старостью, и я пойду к Труватну, в леса, и буду жить в бревенчатой
хижине.
   Какая в том радость, спросите вы.  О Ларс  Фалькенберг и все остальные,
не тревожьтесь, я договорился с одним  человеком, который  каждый день будет
приносить мне хлеб.
   И вот  я  брожу,  брожу  вокруг себя  самого,  я одинок и всем доволен.
Огорчает меня потеря печатки,  это была печатка  епископа Павла, мне подарил
ее один из Павловых  потомков, и я все лето проносил ее в нагрудном кармане.
И вот  я щупаю карман, а печатки там нет.  Нет как нет.  Но за эту потерю  я
загодя получил вознаграждение, ибо когда-то у меня была печатка.
   Вот отсутствие книг меня не огорчает.
   Как точно я помню  и двенадцатое декабря, и другие даты, но преспокойно
забываю дела  более  важные. Я  потому лишь  и  вспомнил  про  книги,  что у
капитана Фалькенберга с супругой  было много книг  в  доме, романы  и драмы,
полный шкаф.  Я  сам видел, когда красил  в Эвребе  окна и двери. У них было
полное собрание писателей,  а у каждого  писателя полное  собрание книг,  по
тридцать  томов.  Зачем им понадобилось  полное  собрание?  Не знаю.  Книги,
книги, одна,  две, три, десять,  тридцать.  Они поступали  каждое рождество,
романы, тридцать томов - из года  в год одна история. Должно быть, капитан и
фру читали  эти романы, они знали, чего искать у отечественных авторов, ведь
в романах так  много говорится о  том,  как  добиться счастья. Да, наверное,
затем  и читали, откуда мне  знать. Господи,  какая пропасть книг там  была,
когда я красил,  мы вдвоем не  смогли передвинуть шкаф, лишь трос  мужчин  с
помощью стряпухи смогли  его передвинуть.  Одним из  троих был Гринхусен, он
весь побагровел под тяжестью отечественной литературы и сказал:
   - Не возьму в толк, зачем нужна людям такая пропасть книг?
   Как будто  Гринхусен мог  хоть  что-нибудь взять  в  толк. Должно быть,
капитан и фру держали эти книги, чтобы все они были на месте, чтобы собрание
было полным. Убери хоть одну, в шкафу образовалась бы брешь,  все книги были
одинаковые, все как на подбор, однообразная поэзия, одна  история  из года в
год.

   У меня в хижине побывал охотник на лосей. Событие невеликое, и собака у
него оказалась злая как черт. Я был рад, когда он ушел. Он снял со стены мою
сковороду, что-то на  ней жарил и закоптил ее. Собственно говоря, это не моя
сковорода, ее оставил  один из тех, кто  побывал в хижине до меня.  Я просто
взял ее, и начистил золой, и повесил на стену вместо барометра. Теперь
   я снова ее  начищаю, с ней очень  удобно,  она  всегда  тускнеет  перед
дождем.
   Будь  здесь  Рагнхильд,  думается  мне,  она  непременно  выхватила  бы
сковороду у меня из рук и сама начистила ее. Но  потом я решаю, что уж лучше
я сам  приведу  в  порядок  барометр, а Рагнхильд  пусть займется чем-нибудь
другим. Если бы этот уголок леса стал нашей вырубкой, то под ее началом были
бы  дети, коровы и  свинья. А уж о своих сковородах я сам позабочусь, ладно,
Рагнхильд?
   Помню я одну женщину, которая ни о чем не заботилась и меньше всего - о
себе самой. Она  плохо  кончила,  эта женщина.  Хотя  шесть лет  назад  я не
поверил бы, что можно быть нежнее и ласковее, чем она. Я возил ее в гости, и
она смущалась, она краснела и опускала глаза, хотя была моей госпожой. Самое
занятное, что и меня это заставило смутиться, хотя я  был ее слугой, Отдавая
мне какое-нибудь приказание, она  одним лишь взглядом  своих  глаз открывала
передо  мной неисчислимые красоты и сокровища  в  дополнение ко всему, что я
уже знал, я до сих пор это помню. Да, я сижу здесь и до сих пор это помню, я
качаю головой  и говорю  себе  самому:  как все  было удивительно,  ах,  как
удивительно!  И она  умерла. Что  же дальше? Дальше ничего. А  я живу. Но ее
смерть не должна  бы огорчать меня, ибо  я загодя получил вознаграждение  за
эту потерю, когда она взглянула на меня своими глазами. Вот, наверно, как.
   Женщина - что знают мудрецы о женщине?
   Помню я одного мудреца, он писал о женщинах. Он написал  тридцать томов
однообразных пьес  о женщинах, я пересчитал  однажды все его томы в  большом
шкафу.  Под конец  он написал о женщине, которая бросила родных детей, чтобы
найти,  представьте себе,- чудо. А  что же дети? Это так  смешно, и странник
смеется над тем, что смешно.
   Мудрец - что знает он о женщине?
   Во-первых,  он не мог стать мудрым,  пока не состарился, следовательно,
он  знает  женщину  лишь  по  воспоминаниям.  А  во-вторых,  у  него  нет  и
воспоминаний, ибо он никогда не знал ее. Человек, имеющий предрасположение к
мудрости, всю свою жизнь занят только этим предрасположением и ничем другим,
он  холит его и пестует,  трясется над ним, живет для него. Никто не ходит к
женщине, чтобы набраться мудрости. Четверо мудрейших мира, которые  оставили
нам свои размышления о женщине, сидели  и выдумывали ее; они были стариками,
независимо  от того,  молодыми или преклонных лет, они умели  ездить лишь на
волах. Они не знали женщину в святости ее,  не знали  женщину в прелести ее,
не знали, что без женщины нельзя  жить. Но  они  писали и  писали о женщине.
Подумать только, писали, никогда не видав ее.
   Боже  упаси  меня от мудрости! До последнего своего дыхания я не устану
твердить: упаси меня боже от мудрости!

   Нынче прохладно,  подходящий день для  той прогулки, которую  я надумал
предпринять; снежные вершины гор розовеют под лучами солнца, и моя сковорода
сулит ясную погоду. Восемь часов утра.
   Укладка  и большой короб,  запасная бечевка  в кармане, на случай, если
что  развалится, посреди стола  записка тому человеку,  который, может быть,
принесет мне провизию, когда меня не будет.
   Я сам  убедил себя, что  впереди у меня  далекий  путь,  что  я  должен
тщательно  к  нему подготовиться,  что мне  понадобится вся  моя  выдержка и
находчивость. Так и должен вести себя тот, у кого впереди далекий путь, но у
меня впереди ничего нет. У меня нет никаких дел, мне некуда спешить, я всего
лишь странник, который покидает свою хижину, чтобы вскоре вернуться назад, и
мне все равно, где ни быть.
   В  лесу пустынно и тихо,  все покрыто снегом,  все затаило дыхание  при
виде меня.  Днем с какой-то вершины я  вижу далеко  позади Труватн, белый  и
плоский,- припудренная  мелом снежная пустыня.  После  обеденного  привала я
продолжаю  свой путь, я поднимаюсь все  выше  и выше, я иду в горы,  но  иду
задумчиво  и медленно, засунув  руки в карманы.  Я не спешу, мне просто надо
отыскать  место  для ночлега. Под  вечер  я снова  устраиваю  привал,  чтобы
поесть, как будто я проголодался, как будто я честно заработал свой хлеб. На
самом  деле я ем, чтобы хоть  чем-нибудь  заняться, руки  мои праздны,  мозг
тяготеет  к раздумьям.  Рано темнеет,  и  хорошо, что я  успеваю  тут же  на
вершине  присмотреть  себе  укромную расселину,  где вдоволь  валежника  для
костра.
   Вот о чем говорю я теперь, когда играю под сурдинку.
   Я рано вышел на другое утро, едва развиднелось.
   Начал  падать  снег,  мягкий, теплый, в воздухе  послышался  шелест.  К
метели,  подумал я,  кто бы мог предвидеть. Ни я,  ни мой барометр еще сутки
назад даже не подозревали этого. Я покинул свой приют и побрел дальше  через
болота и равнины, опять  настал полдень, снег  все шел. Приют  мой  оказался
хуже, чем  я предполагал, правда, там хватило  веток  для  постели и было не
холодно, но  весь дым от костра относило в  мою сторону, и у  меня першило в
горле.
   После обеда  я нашел место поудобнее - большую уютную пещеру со стенами
и потолком. Здесь хватит места и для меня, и  для моего  костра, а дым будет
выносить наружу. Я одобрительно кивнул и обосновался в пещере, хотя было еще
светлым-светло, и  я отчетливо видел горы,  и долины,  и остроконечную скалу
прямо передо мной, в нескольких часах ходьбы. Но все же я кивнул так, словно
достиг цели, и принялся таскать валежник и устраиваться на ночь.
   Ах, как  уютно я здесь себя чувствовал. Нет, я не  зря кивнул и снял  с
плеч мешок.  "Ты сюда шел?" -  спросил я  в шутку  самого  себя.  "Сюда!"  -
ответил я.
   Шелест становится громче,  снег  перестал, но зато пошел  дождь. Просто
удивительно - тяжелый,  крупный дождь падал на  мою пещеру, на деревья перед
ней,  хотя на дворе стоял декабрь, холодный месяц рождества Христова. Должно
быть, волна теплого воздуха вздумала посетить нас.
   Дождь шел всю ночь напролет, и шумел  лес. Было похоже на весну, и  сон
мой был так глубок и отраден, что я совсем разоспался.
   Десять часов.
   Дождя нет, но по-прежнему тепло. Я сижу,  выглядываю из пещеры, слушаю,
как  клонится и шумит лес.  Камень  срывается  со скалы  как  раз надо мной,
падает на другой выступ скалы, увлекает и его, слышны два  отдаленных глухих
удара. Затем поднимается грохот, Я смотрю не отрывая  глаз,  грохот  находит
отзвук в  моей душе, первый обломок увлек за собой другие,  и вот  уже целая
лавина, грохоча, катится вниз с горы:  камни,  снег, земля - и пыль клубится
над  этой могучей лавиной. Поток  серого камня кажется каким-то лохматым, он
сам себя гонит и все увлекает  за собой, он рокочет,  течет,  течет, засыпая
ущелье,-  и замирает.  Медленно  оседают последние камни,  и вот уже  лавина
иссякла, гром стихает вдали, и лишь в душе у меня гудит и  медленно умолкает
басовая струна.
   И  снова я сижу и  слушаю  шелест  леса.  Что  там шумит,  быть  может,
Эгейское море? Или морское течение Глимма?
   Я сижу и  прислушиваюсь,  я слабею; воспоминания  встают во мне, тысячи
радостей, музыка,  глаза, цветы.. Шелест леса прекраснее всего, что  есть на
свете, он укачивает, он как безумие - Уганда, Тананариве, Гонолулу, Атакама,
Венесуэла...
   Должно быть, годы - причина моей  слабости, должно быть, нервы натянуты
и звенят в лад. Я встаю и  подхожу  к огню, чтобы одолеть слабость, я мог бы
поговорить с  огнем, произнести целую речь, покуда он не умрет. Мой приют не
боится огня, и в нем прекрасная акустика. Кхм-кхм.
   Вдруг в пещере  темнеет.  Это пришел  давешний охотник, а  с  ним - его
собака.
   Когда  я  бреду  к своей  хижине, начинает  подмораживать,  мороз споро
прихватывает  все  равнины  и  болота,  шагается  легко.  Я  иду медленно  и
равнодушно, засунув руки в карманы. Я не спешу, мне все равно где ни быть.