азалось, что он поосунулся,
так это, может, потому, что Нильс его подстриг.
   Потом за почтой отправили меня, и в этой почте было  письмо  от фру. На
конверте стоял  штемпель Кристианссанна. Я поспешил домой,  засунув письмо в
середину  пачки,  и  передал  всю  почту   капитану  прямо   посреди  двора.
"Спасибо",- сказал  он, и вид у него был вполне  спокойный, он уже привык  к
напрасному ожиданию.  "Ты не видел, у соседей уже убрались? А как дорога?" -
спрашивал  он, просматривая письмо за письмом, В ту минуту, когда я  отвечал
на  этот  вопрос,  он  увидел  письмо  от фру и,  смешав  всю  пачку,  начал
расспрашивать меня еще  более  подробно. Он  превосходно  владел  собой и не
желал  выдавать  свое волнение. Перед уходом он  поблагодарил меня и еще раз
кивнул.
   На  другой  день  капитан  собственноручно  вымыл  и  смазал  ландо. Но
понадобилось  оно  ему  только  через  два дня. Вечером,  когда  мы сидели и
ужинали,  капитан вошел в людскую и сказал, что завтра утром  ему нужен один
работник для поездки на станцию.  Он  и  сам  тоже поедет, потому  что  надо
встречать фру,  которая  вернулась  из-за границы. На случай дождя  он хочет
взять ландо. Нильс решил, что легче всего ему будет обойтись без Гринхусена.
   Мы, оставшиеся, как всегда,  вышли в поле. Работы было невпроворот - не
считая ржи и ячменя, до сих пор еще  не  убранного под крышу, нас  дожидался
невыкопанный картофель и турнепс. Но нам помогала и скотница и Рагнхильд,  а
обе они были молодые и ретивые.
   Мне было бы  в  охотку  поработать бок о бок  с  Ларсом  Фалькенбергом,
старым моим  дружком, но Ларс и Нильс  не ладили между собой, и настроение в
поле  царило мрачное и  подавленное. Свою  былую  неприязнь  ко мне Ларс как
будто преодолел, но рявкал и злился на всех из-за Нильса.
   Нильс приказал ему запрячь пару гнедых и начать осеннюю пахоту. Ларс из
упрямства отказался.  Он-де не слыхивал, чтоб люди принимались за пахоту, не
убрав  урожай  под крышу. Твоя  правда, ответил ему  Нильс, но  мы, уж так и
быть, отыщем для тебя хоть одно поле, с которого убрано все подчистую.
   Снова  перебранка.  Ларс  говорит, что  в Эвребе нынче  пошли  дурацкие
порядки.  В былые-то времена  он и с  работой  управлялся, и господам пел, а
нынче  что?  Глядеть тошно.  "Это ты  про осеннюю вспашку, что  ли?" -  "Да,
покорно вас благодарю".- "Тебе не понять, - говорит ему Нильс,- ты небось  и
слыхом не  слыхал, что нынче все пашут между сенокосом и сушкой?"  - "Больно
мудрено  для  меня.- И Ларс закатил глаза.- Благо, ты  у нас все понимаешь".
Вот остолоп!
   Но Ларс, конечно, не  посмел отказаться наотрез,  и дело кончилось тем,
что он согласился пахать до возвращения капитана.
   Тут  я  припомнил, что, уезжая,  оставил у Эммы кой-какое  бельишко, но
решил не ходить за ним на вырубку, покуда Ларс такой ершистый.


Х

   Через  день  приехал капитан  с  супругой.  Мы,  то  есть  Нильс  и  я,
посоветовались,  не  поднять  ли  флаг. Лично я не  стал бы этого делать, но
Нильс  не разделял моих сомнений  и флаг  поднял.  На белом  флагштоке гордо
взвилось яркое полотнище.
   Когда  господа  вышли из  экипажа,  я стоял неподалеку. Фру обошла весь
двор, осмотрела  постройки,  всплескивая руками.  Я  слышал  ее  восхищенные
возгласы,  когда она вступила  в прихожую,- должно  быть, увидала лестницу с
красным ковром.
   Не успев толком развести лошадей по стойлам, Гринхусен примчался ко мне
с видом безмерного удивления и отвел меня в сторонку посекретничать:
   -  Быть этого  не может! Какая же это фру  Фалькенберг?  Неужто капитан
женат на ней?
   - Да,  дорогой  Гринхусен.  Капитан женат  на  своей жене. А почему  ты
спрашиваешь?
   - Но ведь это же кузина, голову дaю на отсечение,  что это она!  Это же
кузина нашего инженера!
   - Ох, Гринхусен, Гринхусен! Хоть бы и кузина, дальше-то что?
   - Голову даю на отсечение, что я встречал ее у инженера, и не раз.
   - Может, она и кузина ему. Какое нам с тобой дело до этого?
   -  Я  сразу  ее  узнал,  едва она  из поезда  вышла.  Она тоже на  меня
поглядела и вся вздрогнула. Она долго так стояла, у нее прямо дух захватило.
А  ты еще будешь мне зубы  заговаривать... Только  я вот чего  не понимаю...
Она, значит, отсюда?..
   - Какой тебе показалась фру? Грустной или веселой? - спросил я.
   - Не знаю. Нет, да, ей-богу, это  она.-  Гринхусен покачал головой.  Он
никак не  мог  понять, что фру  и кузина -  одно  лицо.- А ты,  разве ты  не
встречал ее у инженера? - спросил он.- Разве ты не узнал ее?
   - Какая она была, веселая или грустная?
   -  Веселая?  Пожалуй, что  и  веселая.  А мне почем  знать.  Уж  больно
странные разговоры  они  вели  по дороге,  они  еще  на  станции начали  эти
разговоры. Я иногда ни словечка не понимал. "Теперь все дело в том, сумею ли
я  найти  нужные  слова,-  это она  ему  говорит,- но  я  всем сердцем  хочу
попросить  у  тебя  прощения".- "И  я  тоже",-  это он  ей отвечает.  Ну, ты
когда-нибудь  слышал  про  такое?  А  по  дороге оба сидели и  плакали,  вот
ей-богу. "Я,  знаешь, дом  покрасил  и  вообще кое-что подновил". А она ему:
"Вот  как?"  Потом  разговор  зашел  про какие-то ее  вещи,  что они  все  в
неприкосновенности;  уж и  не  знаю,  про какие  вещи  они  толковали:  "Мне
кажется, все  они  лежат там, где  лежали". Ну,  ты  когда-нибудь слышал про
такое?! "Твои вещи",- это он  ей  сказал. А потом он и говорит  ей, что  ту,
которую звали Элисабет, он давно выкинул из головы и вообще никогда в голове
не  держал, так вроде можно было его понять.  А  фру как расплакалась  после
этих слов, и прямо места себе не находила. Только она ничего не говорила, ни
про какую поездку за границу, помнишь,  капитан-то  рассказывал. Знамо дело,
она приехала от инженера.
   Тут  я  подумал, что  мне,  пожалуй, не  следовало  брать  Гринхусена в
Эвребе.  Сейчас  уже  поздно жалеть,  но все-таки я пожалел об  этом. И  без
обиняков сказал Гринхусену все, что я думаю.
   - Заруби себе на носу,- сказал  я,- что все мы не видели от фру ничего,
кроме  добра, и от капитана тоже. И если ты вздумаешь трепать своим  длинным
языком,  ты  пулей  вылетишь  отсюда.  Советую  тебе подумать,  место  здесь
хорошее, жалованье хорошее, еда тоже. Помни об этом и держи язык за зубами.
   -  Твоя правда, да-да,- как-то уклончиво ответил Гринхусен.- Так ведь я
ничего и не говорю, я сказал только, что она как две капли воды похожа на ту
самую  кузину.  А больше  я  ничего  не сказал. Первый раз  встречаю  такого
человека, как ты! Ежели вглядеться, у этой вроде бы и волосы чуть посветлей,
чем у кузины, я  ж не  говорю, что у  них одинаковые волосы.  И отродясь  не
говорил. А  коли ты хочешь знать, чего я думаю, так я тебе скажу без утайки,
та  кузина,  по-моему,  нашей фру и  в подметки не годится. Провалиться мне,
коли я  хоть минуту думал  другое.  Где это  видано, чтобы  благородная дама
приходилась кузиной такому типу, я и врагу этого не пожелаю. Не из-за денег,
ты ведь сам знаешь, мы с тобой не такие, кто из-за кроны готов удавиться, но
с  его  стороны  это  неблагородно  - сунуть  мне в  руку две кроны, а потом
вычесть их  при окончательном расчете.  Вот. Больше ты от  меня ни  звука не
услышишь. Но таких людей, каким стал  ты  за  последнее время,  я в жизни не
встречал. Слова тебе не скажи, сразу взбеленишься. Ну  что я  такого сказал?
Инженер  оказался жмотом, только подумай - две кроны  в день, и это на своих
харчах, да  еще жилил,  где мог. Я и разговаривать с тобой об этом больше не
желаю, я просто сказал тебе, чего я думаю, коли тебе так любопытно.
   Но вся болтовня Гринхусена  ясней ясного доказывала, что он узнал фру и
ни минуты не сомневается в том, кто она такая.

   Теперь  все  было в полном порядке - господа дома, дни  светлые, урожай
обильный. Чего же еще желать!
   Фру приветливо поздоровалась со мной и сказала:
   - Эвребе теперь нельзя узнать, ты так славно все покрасил. Капитан тоже
очень доволен.
   Она  казалась  спокойнее,  чем  когда  я последний раз  встретил  ее на
лестнице отеля. И дыхание у нее не  стало  прерывистым от волнения,  как при
встрече с Гринхусеном. Значит, мое  присутствие  не  тяготит ее,- подумал я,
обрадовавшись.  Только  почему  она не оставила  свою  новую  привычку часто
моргать... На  месте капитана  я непременно спросил бы ее об этом. Да еще на
висках  у  нее  разбежались  едва заметные  морщинки, но  они  ее ничуть  не
портили, право слово.
   - К моему  величайшему  сожалению, не я выбрала  эту  прелестную  серую
краску для дома, - продолжала фру. - Тут ты что-то напутал.
   - Значит,  я  просто позабыл. Впрочем,  теперь уже все равно, тем более
что сам капитан одобрил серый цвет.
   - Лестница тоже прелестна и комнаты наверху. Они стали вдвое светлей.
   Мне-то ясно - это сама фру хочет быть вдвое светлей и вдвое добрей. Она
бог весть почему вообразила, что  ее долг - ласково поговорить со мной, но я
думаю: а теперь довольно, и пусть все остается как есть!
   Близится осень, исступленно и терпко  благоухает  жасмин среди зарослей
сирени, и  листва на деревьях за холмами давно уже стала красной  и золотой.
Нет во всей усадьбе человека, который не радовался бы, что вернулась фру.  И
флаг тоже вносит свою лепту  - словно сегодня  у нас воскресенье, и  девушки
щеголяют в накрахмаленных фартучках.
   Вечером я иду посидеть на  каменных ступенях, что ведут к сирени. После
жаркого дня на меня волной накатывает аромат жасмина. Потом приходит Нильс и
садится рядом. Это он меня искал.
   - Гостей  в усадьбе больше нет. И галдежу тоже нет, сколько я знаю.  Ты
хоть  раз слышал  по ночам  какой-нибудь  галдеж,  с  тех пор  как  вернулся
капитан?
   - Нет.
   -  И так уже два с половиной месяца. Что ты скажешь, ежели я  спорю эту
штуку? -  И Нильс указывает на свою  эмблему трезвенника.- Капитан больше не
пьет, фру вернулась, и я не хочу колоть им глаза своим видом.
   Он протягивает мне нож, и я спарываю эмблему.
   Мы  еще  немножко  с  ним  толкуем - он  только  о  земле  и думает:  к
завтрашнему вечеру, говорит он, мы, с божьей помощью, уберем под крышу почти
весь урожай.  Потом, стало быть, озимые. Ведь как удивительно  получается  -
Ларс проработал здесь много  лет, и ни  шагу  не мог ступить  без сеялки,  и
считал, что так и надо. А мы - нет, мы руками будем сеять.
   - Это почему же?
   - Потому что здесь такая  почва. Возьми,  к примеру, нашего соседа, три
недели  назад он  отсеялся,  так половина взошла,  а  половина  нет.  Сеялка
слишком глубоко закладывает зерно.
   - Нет, ты только принюхайся, как пахнет жасмин нынче вечером.
   - Да,  с ячменем  и  овсом мы  тоже через несколько  дней  управимся. А
теперь пора спать.
   Нильс  встает, я сижу.  Нильс смотрит на  небо  и  предсказывает ведро,
потом говорит, что надо бы скосить здесь, в саду, траву, которая получше.
   - Ты так и будешь сидеть? - вдруг спрашивает он.
   - Я-то? Да нет, я, пожалуй, тоже лягу.
   Нильс делает несколько шагов, потом возвращается.
   - Хватит сидеть. Ты должен пойти со мной.
   - Так-таки и должен? - И я тотчас встаю. Я понимаю, что Нильс только за
этим и пришел и что у него есть какие-то мысли на мой счет.
   Неужто он  разгадал меня? А что тут, собственно, разгадывать?  Разве  я
сам знаю,  какая сила влечет меня в сирень? Помнится,  я лежал  на  животе и
жевал травинку. В некой  комнате  на втором этаже горел свет, я глядел туда.
Больше ничего не было.
   -  Я  не  из  любопытства, но в чем, собственно,  дело? -  спрашиваю  я
Нильса.
   - Ни в чем,  -  отвечает Нильс. - Девушки сказали, что ты здесь лежишь,
вот я и пошел за тобой. Какое тут может быть дело?
   Тогда, значит,  женщины меня разгадали, - подумал я с досадой. Не иначе
Рагнхильд, эта  чертова девка! А у нее язык длинный, уж будьте уверены,  она
наговорила  куда  больше, только Нильс не  хочет мне все выкладывать. А что,
если сама фру увидела меня из своего окна?
   Я тут же решаю вплоть до конца своих дней быть невозмутимым и холодным,
как лед.
   Рагнхильд  -  вот  кому  теперь  раздолье.  Толстый ковер  на  лестнице
заглушает  ее  шаги,  она  может подняться  наверх,  когда захочет,  а  если
понадобится, в два счета бесшумно спуститься.
   - Не  понимаю  я нашу  фру,  -  говорит Рагнхильд,  -  ей  бы  жить  да
радоваться,  что  вернулась  домой,  а  она все плачет да  тоскует.  Сегодня
капитан ей сказал: "Ловиса, ну будь же благоразумна!" - так сказал  капитан,
"Прости,  я больше не буду", - ответила  фру и расплакалась оттого, что была
неблагоразумна. Но  она  каждый  день  твердит:  я  больше  не  буду, а сама
продолжает  в  том  же духе. Бедная фру, сегодня у нее так болели зубы,  она
плакала навзрыд...
   -  Шла  бы  ты,  Рагнхильд,  копать картошку, - прерывает ее  Нильс,  -
Некогда нам разговоры разговаривать.
   Все снова выходят  в поле. Дел у  нас невпроворот. Нильс опасается, как
бы не пророс сжатый хлеб, и предпочитает  убрать его, не досушив.  Ладно! Но
это  значит, что мы  должны в один присест обмолотить большую часть  зерна и
рассыпать  его  для  просушки по  всем полам; даже на  полу в людской  лежит
толстый  слой  зерна.  Думаете, у нас только и дел, что  просушка? Как бы не
так, полным-полно, и все неотложные.  Наступило ненастье, погода может стать
еще хуже. Значит, время не  ждет. Покончив с молотьбой, мы  изготовили сечку
из сырой соломы и заквашиваем ее в силосных ямах, покуда не  попрела. Теперь
все?  Какое там все, по-прежнему  невпроворот. Гринхусен с  девушками копают
картофель. Нильс  использует  драгоценное время после ведреных  дней,  чтобы
засеять  озимой рожью  еще  несколько  аров, мальчик  идет  вслед  за ним  с
бороной. Ларс Фалькенберг все  пашет. Добряк Ларс стал послушней овечки,  до
чего  усердно  он пашет,  с  тех  пор как  вернулись  хозяева.  Когда  земля
раскисает  от  дождей,  Ларс  распахивает   луговину,  после  ведреных  дней
возвращается в поле.
   Работа  спорится.  После обеда  к  нам присоединяется  сам капитан.  Мы
вывозим последнее зерно.
   Капитан Фалькенберг не новичок в работе, он сильный и крепкий, и руки у
него умные. Капитан свозит просушенный овес. Вот он обернулся с первым возом
и приехал за вторым.
   Фру вышла  из  дому и  спешит  к  нам вдоль сушилок. Глаза у  нее так и
сияют. Должно быть, она рада видеть мужа за работой.
   - Бог в помощь, - говорит она.
   - Спасибо, - отвечает он.
   - Так любят говорить у нас в Нурланне, - продолжает она.
   - Чего, чего?
   - Так любят говорить у нас в Нурланне.
   - А-а-а.
   Капитан не прерывает работы, колосья шуршат, ему не все слышно, что она
говорит, приходится переспрашивать. Это раздражает обоих.
   - Овес созрел? - спрашивает она.
   - Да, созрел, слава богу.
   - Но еще не высох?
   - Ты что говоришь?
   - Ничего не говорю.
   Долгое, недоброе молчание. Капитан пытается время от  времени разрядить
его каким-нибудь веселым словцом, но не получает ответа.
   - Значит, ты вышла понаблюдать за своими работниками,- шутит он. - А на
картофельном поле ты уже побывала?
   - Нет еще, - отвечает она. - Но я могу уйти  туда,  если тебе неприятно
меня видеть.
   Слушать все это так тягостно, что я, должно быть, сдвинул  брови в знак
своего  неодобрения. Тут я вспоминаю, что по некоторым причинам уже дал себе
зарок быть холодным, как лед. Вспомнив это, я еще сильней хмурю брови.
   Фру глядит на меня в упор и спрашивает:
   - Ты почему это хмуришься?
   - Что, что, ты хмуришься? - Капитан заставляет себя улыбнуться.
   Фру немедля хватается за этот предлог:
   - Вот, вот, теперь ты прекрасно слышишь!
   - Ах, Ловиса, Ловиса, - говорит он.
   Но тут глаза фру  наполняются  слезами,  она стоит  еще немножко, потом
бросается  бежать  вдоль  сушилок,  подавшись  всем  телом  вперед и  громко
всхлипывая на бегу.
   Капитан спешит за ней и спрашивает:
   - Можешь ты мне наконец сказать, что с тобой?
   -- Ничего, ничего, ступай, - отвечает она.
   Я слышу, что у нее начинается рвота, она стонет и кричит.
   - Господи, помоги! Господи, помоги!
   - Что-то жене сегодня нездоровится, - говорит  мне  капитан.  - А в чем
дело - мы оба не можем понять.
   -  По округе ходит какая-то мудреная болезнь,  -  говорю  я, чтобы хоть
что-то сказать. - Какая-то осенняя лихорадка. Я это на почте слышал.
   -  Да ну? Ловиса,  слышишь? -  кричит он.-  По  округе  ходит  какая-то
болезнь. Должно быть, ты заразилась.
   Фру не отвечает.
   Мы продолжаем  снимать  овес с сушилок,  а фру  отходит  все  дальше  и
дальше,  по  мере  того как  мы  приближаемся  к  ней. Вот  мы разобрали  ее
последнее укрытие,  и она  стоит перед  нами,  словно  застигнутая врасплох.
После рвоты она ужас как бледна.
   - Проводить тебя домой? - спрашивает капитан.
   - Нет, спасибо. Ни к чему. - И она уходит.
   А капитан остается с нами и до вечера возит овес.

   Итак, все снова разладилось. Тяжело пришлось капитану и его жене.
   Разумеется, это были не  те разногласия, которые легко уладить, проявив
хоть  немного  доброй  воли  с обеих сторон,  как  посоветовал бы им  каждый
разумный человек,  это были  непреодолимые разногласия,  разногласия в самой
основе. В результате фру открыто презрела свои  супружеские обязанности и по
вечерам  запиралась у  себя в  комнате. Рагнхильд  слышала, как оскорбленный
капитан объясняется с женой через дверь.
   Но нынче вечером капитан потребовал, чтобы фру перед сном допустила его
к себе в комнату, где и состоялся крупный разговор. Оба были исполнены самых
лучших намерений, оба жаждали примирения,  но задача оказалась неразрешимой,
примирение  запоздало. Мы сидим на кухне  и слушаем  рассказ Рагнхильд, мы -
это Нильс и я, - и должен сказать, что еще ни разу  я не видел Нильса  таким
растерянным.
   - Если они и сейчас не поладят, все пропало,- говорит Нильс.- Летом мне
думалось, что  наша фру заслужила хорошую  взбучку; теперь-то я понимаю, что
ее бес попутал. А она не говорила, что уйдет от капитана?
   - Как  же,  как же, -  ответила Рагнхильд  и  продолжала примерно  так.
Сначала капитан спросил у фру, не подцепила ли она эту заразную хворь. А фру
ему ответила,  что  ее отвращение к  нему вряд ли  можно  назвать хворью. "Я
внушаю тебе отвращение?" - "Да. Хоть караул кричи. Твой порок в том, что  ты
чудовищно много ешь..." - "Так уж и чудовищно? - спрашивает  капитан.- Разве
это порок? Это скорее свойство, ведь голод не признает границ".- "Но когда я
долго смотрю на тебя, меня начинает тошнить. Вот почему меня тошнит".- "Зато
теперь я не пью,- говорит он,- значит, все стало лучше, чем прежде". - "Нет,
нет, гораздо хуже". Тогда капитан говорит: "По правде сказать, я надеялся на
большую снисходительность в память о том... ну хотя  бы в  память о том, что
было летом".
   "Да, ты прав", - говорит фру и начинает плакать.
   "Это грызет, и точит, и гложет меня ночью и днем, ночью и днем, но ведь
я  не  упрекнул  тебя ни  единым  словом".- "Не  упрекнул",- повторяет она и
плачет еще горше. "А кто, как не я,  попросил тебя  вернуться?" - спрашивает
он. Но тут фру, должно быть,  решила, что  он приписывает себе слишком много
заслуг.  Она сразу перестает плакать, вскидывает  голову и говорит:  "Да, но
если ты звал меня только за  этим, мне лучше было  бы не  приезжать".  - "За
чем, за этим? - переспрашивает он.- Ты поступала  и поступаешь так, как тебе
заблагорассудится, ты  ни о  чем  не  желаешь думать, ты не подходишь даже к
роялю,  ты  бродишь, словно тень, и к  тебе  нельзя подступиться,  и на тебя
никак не  угодишь. А по вечерам ты  запираешь передо мной свою дверь. Ну что
ж,  запирай, запирай..." -  "Нет,  если  хочешь  знать,  это  к тебе  нельзя
подступиться, - говорит она. - Я ложусь и встаю с одной мыслью: только бы не
напомнить тебе о том, что было летом. Ты уверяешь, будто ни единым словом не
упрекнул меня. Как бы не так! При каждом удобном случае ты тычешь мне этим в
нос. Помнишь, я на днях  оговорилась  и назвала тебя Гу