анет отрывать нас
от работы.
   Тут капитан  круто поворачивается на каблуках и, не прибавив ни  слова,
уходит.
   "Все,  меня  рассчитали!"  - думаю  я,  однако  следую за  капитаном  с
лошадьми и возком, чтобы выполнить приказ.
   Теперь я не тревожусь  за  Нильса - он уже возле самой конюшни. Капитан
махнул ему - Нильс не увидал. "Стой!" - закричал капитан хорошо поставленным
офицерским голосом. Нильс не услышал.
   Мы тоже подошли к конюшне; Нильс уже развел лошадей по стойлам. Капитан
с трудом подавлял гнев, но по дороге с поля до конюшни, должно быть, немного
успокоился.
   - Ты что это распрягаешь средь бела дня? - спрашивает он.
   - Лемех треснул, -  отвечает  батрак. - Пусть лошади  отдохнут,  пока я
заменю лемех. Это дело недолгое.
   Капитан приказывает:
   - Один из вас должен поехать с коляской на станцию.
   Батрак косится на меня и бормочет.
   - Гм-гм. Значит, так. А время где взять?
   - Ты что это там бормочешь?
   - Нас в поле  два  с половиной  человека, -  отвечает батрак, -  Лишних
вроде никого нет.
   Должно  быть, у капитана  вызвала  подозрение  та поспешность, с  какой
Нильс  развел  гнедых по  стойлам,  и  он сам  обходит  конюшню, осматривает
лошадей и, разумеется, сразу же видит, какие  из них разгорячились. Затем он
возвращается к нам и, вытирая руки носовым платком, спрашивает:
   -- Ты что, на чужих лошадях пашешь?
   Пауза.
   - Чтоб я этого больше не видел!
   - Само собой, - отвечает Нильс. Потом, внезапно осердясь, выпаливает: -
В  этом  году  нам нужно  больше лошадей,  чем все  прошлые  годы.  Ведь  мы
распахиваем куда больше земли, чем  раньше. Эти чужие  лошади у  нас днюют и
ночуют, жрут и пьют, а сами  даже той воды не  стоят, которая на них уходит.
Эко дело, если я вывел их часа на два поразмяться.
   Капитан повторяет отрывисто:
   -- Чтоб я этого больше не видел. Понял?
   Пауза.
   -  А  что ж  ты не сказал,  что одна из  наших  пахотных лошадей  вчера
занедужила? - подсказываю я. Нильс встрепенулся.
   -  А ведь верно. Ну как  же! Ее прямо всю трясло в стойле!  Не мог же я
запрячь ее.
   Капитан мерит меня взглядом с ног до головы и спрашивает:
   - А ты чего здесь торчишь?
   - Вы сами приказали мне, господин капитан, ехать на станцию.
   -- Ну так собирайся.
   Но Нильс еще решительней, чем капитан, парирует:
   - Не выйдет!
   "Ай да Нильс, - подумал я. - Знает,  что  правда на его стороне,  и  от
своего не  отступится. И коли уж говорить о лошадях, так наши совсем из  сил
выбились,  потому что  страда  в этом году  дольше обычного, а  чужие только
наших объедают да застаиваются себе же во вред".
   - Значит, не выйдет? - переспрашивает обескураженный капитан.
   - Если вы заберете моего помощника, мне  здесь  больше нечего делать, -
отвечает Нильс.
   Капитан подходит к дверям конюшни, выглядывает во двор. Прикусив кончик
бороды, он напряженно думает, потом бросает через плечо:
   -- А без мальчика ты тоже не можешь обойтись?
   - Нет, - отвечает Нильс. - Мальчик боронит.
   Это было первое наше столкновение  с капитаном,  и  мы  одержали  верх.
Мелкие стычки возникали и впоследствии, но там он быстро сдавался.
   - Надо  привезти со  станции один  ящик, - сказал  он нам как-то раз, -
нельзя ли послать за ним мальчика?
   - Для нас теперь мальчик все равно что взрослый, - ответил батрак, - он
боронит.  Если  мальчик поедет на  станцию, он  не вернется  до  завтрашнего
вечера. Полтора дня считай пропало.
   "Ай да  Нильс!" - подумал  я  уже во второй  раз. У нас с  Нильсом  был
разговор про этот ящик на станции, там просто-напросто очередная партия вин.
Горничные сами слышали.
   Короткий обмен репликами,  капитан нахмурил брови и сказал, что никогда
еще весенняя страда  не тянулась так  долго, как в нынешнем году. Нильса это
задело за живое, и он ответил:
   --  Если вы возьмете мальчика, я  ухожу, - и обратился ко мне  с  таким
видом, будто мы обо всем уже заранее столковались: - Ты ведь тоже уйдешь?
   -- Уйду, - ответил я.
   Тут капитан сдался и с улыбкой сказал:
   - Да у вас форменный заговор. Но вообще-то вы, пожалуй, правы. И работа
у вас спорится.
   Точно ли  у нас спорится работа - об этом капитан вряд ли мог судить, а
если  и  мог, то  не больно этому радовался. В лучшем случае он разок-другой
окинул взглядом  свои поля и бегло убедился, что вспахано много и засеяно не
меньше -  только  и всего. Но  мы, батраки,  старались  изо  всех  сил  ради
хозяина, уж такие мы были.
   Да, видно, уж такие.
   Впрочем,  порой наше  рвение  не казалось мне совсем  уж  бескорыстным.
Батрак был человек здешний,  из этого прихода, и он хотел управиться с севом
не позднее остальных, для него это был вопрос чести. Ну,  а я  подражал ему.
Даже когда он нацепил себе на грудь значок трезвенника, он, по-моему, сделал
это,  чтобы капитан хоть немного опомнился и мог оценить плоды наших усилий.
Я  и в этом был на стороне Нильса. Кроме того, я питал тайную  надежду, что,
по крайней мере, хозяйка дома, фру  Фалькенберг поймет, какие мы молодцы. На
большее бескорыстие я навряд ли был способен.
   Вблизи я первый раз  увидел  фру Фалькенберг как-то  после обеда, когда
выходил из  кухни.  Она  шла через двор, стройная,  с непокрытой  головой. Я
поклонился, сняв шапку, и взглянул на нее - у нее было на редкость молодое и
невинное лицо.  Она ответила на мой поклон  с полнейшим равнодушием и прошла
мимо.
   Я не допускал и мысли, что между капитаном и его женой все кончено. Вот
на чем и основывал свои наблюдения:
   Горничная  Рагнхильд  состояла  при  фру  сыщиком  и  наперсницей.  Она
шпионила в  пользу своей хозяйки, она ложилась последней, она  подслушивала,
стоя  на лестнице и разглядывая свои ладони,  а  когда бывала во дворе  и ее
окликали  из комнат,  делала для начала три-четыре бесшумных шажка. Она была
девушка  красивая  и  разбитная, с  глазами на  редкость блестящими.  Как-то
вечером я застал ее возле беседки, где она нюхала сирень. При моем появлении
она  вздрогнула  от испуга,  предостерегающе указала  на  беседку  и убежала
прочь, прикусив зубами кончик языка.
   Капитан, должно  быть,  знал,  чем  занимается  Рагнхильд,  недаром  он
однажды во  всеуслышание  сказал своей жене,- думаю,  он был пьян  и  чем-то
раздосадован:
   - Подозрительная особа эта твоя Рагнхильд. Я не желаю, чтобы она дольше
у нас служила.
   Фру отвечала:
   - Ты уже не первый раз хочешь рассчитать Рагнхильд неизвестно за что. К
твоему сведению, она самая расторопная из всех наших горничных.
   - Разве что в своем ремесле, - отвечал капитан.
   Этот разговор навел меня  на некоторые  раздумья. Неужели  фру  до того
хитра, что держит при себе соглядатая с единственной целью  доказать всем  и
каждому, будто ее очень волнует,  чем  занимается капитан.  Тогда  в  глазах
всего света она может предстать женой-страдалицей, которая втайне тоскует по
своему супругу, но  не видит от него ничего, кроме  обид и несправедливости.
И, следовательно, имеет полное  право отплатить  ему  той  же  монетой.  Бог
весть, может, дело именно так и обстоит.
   Но очень скоро я переменил мнение.
   День  спустя   капитан  изменил  тактику.  Он  не  мог  ускользнуть  от
неусыпного  надзора Рагнхильд,  ни  когда  шептался  с Элисабет  в  укромном
уголке, ни когда поздним вечером хотел уединиться с кем-нибудь в беседке - и
вот он сделал крутой поворот  и  начал расхваливать Рагнхильд.  Не иначе как
женщина, не иначе как сама Элисабет подсказала ему эту мысль.
   Сидим мы, батраки, как-то на кухне за длинным обеденным столом, тут  же
и  фру  Фалькенберг,  а  горничные занимаются кто  чем.  Приходит капитан со
щеткой в руках.
   - А ну, обмахни меня разок-другой, - говорит он Рагнхильд.
   Та повиновалась. Когда она кончила, капитан ей сказал:
   - Благодарствуй, мой друг.
   Фру несколько растерялась и тут же, не помню зачем, услала Рагнхильд на
чердак. Капитан посмотрел ей вслед, а когда она вышла, сказал:
   - В жизни не видел таких блестящих глаз.
   Я украдкой глянул на фру. У нее недобро сверкнули глаза, запылали щеки,
и она  вышла  из кухни. Но в дверях она обернулась,  и теперь  ее лицо  было
мертвенно-бледным. Она наверняка успела принять какое-то решение, потому что
бросила мужу через плечо:
   --  Боюсь, как  бы у  нашей  Рагнхильд не  оказались  слишком блестящие
глаза.
   Капитан удивился.
   - Это как же?
   Фру едва заметно улыбнулась, кивнула в нашу сторону и объяснила:
   -- Она очень подружилась с батраками.
   Тишина в кухне.
   - Пожалуй, ей и в самом деле лучше от нас уехать, - сказала фру.
   Все это было наглой выдумкой от  начала до конца, но мы ничего не могли
поделать, мы понимали, что фру лжет с умыслом.
   Мы вышли, и Нильс с досадой сказал:
   - А может, мне стоит вернуться и сказать ей пару ласковых...
   - Господи, есть о чем волноваться, - отговаривал я его.
   Прошло несколько дней. Капитан не  упускал ни  одного случая  отпустить
Рагнхильд в присутствии жены какой-нибудь пошлый комплимент:
   - Эх, и ядреное у тебя тело, - заявлял он.
   Подумать   только,  каким  языком  разговаривали  теперь  в  господской
усадьбе! Впрочем,  падение  шло неуклонно, из  года  в  год, и пьяные  гости
сделали свое, и праздность, и равнодушие, и бездетность сделали свое.
   Вечером ко мне  пришла Рагнхильд и сообщила, что ей отказали от  места;
фру не утруждала себя объяснениями, она только вскользь намекнула на меня.
   И  это  тоже было  нечестно.  Фру отлично знала, что я здесь  долго  не
пробуду, зачем  же  именно меня  делать козлом  отпущения? Она  решила любой
ценой досадить мужу, иначе этого не объяснишь.
   Вообще же Рагнхильд  очень  огорчилась,  даже всплакнула, потом вытерла
глаза. Спустя немного она  утешила себя мыслью, что, когда я уйду со  двора,
фру Фалькенберг снова ее возьмет. Я же в глубине души был  уверен, что фру и
не подумает ее брать.
   Словом, капитан и фру Элисабет могли торжествовать победу -  назойливая
служанка навсегда покидала усадьбу.

   Как мало  я  тогда  понимал!  Мое  восприятие  страдало,  должно  быть,
каким-то изъяном. Дальнейшие события  заставили меня снова изменить мнение -
ах, до чего же трудно разобраться в людях!
   Так я понял, что фру Фалькенберг не лукавила, искренне ревновала  мужа,
а вовсе  не притворялась, чтобы на  свободе  обделывать свои делишки. Совсем
напротив.  Но зато  она  ни  на секунду  не  поверила,  будто муж ее  питает
какие-то  чувства к горничной.  Вот это была с ее  стороны военная хитрость:
когда дело  пошло  всерьез, она  готова была  ухватиться  за любое средство.
Тогда на кухне она покраснела, что правда, то  правда, но это была невольная
краска,  ее  не могли не  возмутить неподобающие речи мужа, только и  всего.
Настоящей ревности тут не было и в помине.
   Ей хотелось уверить мужа, что она ревнует его к Рагнхильд.  Вот какая у
нее была цель. И она излагала свою мысль просто и недвусмысленно: "Да, да, я
снова тебя ревную, видишь, все  осталось как прежде, я принадлежу тебе". Фру
Фалькенберг оказалась лучше,  чем я думал. Много лет подряд супруги отходили
друг от друга все дальше и дальше, сперва из равнодушия, потом из упрямства,
теперь  она  хотела сделать  первый  шаг  к примирению, снова  доказать свою
любовь. Вот как обстояло дело. Но ни за что на свете она не стала бы открыто
ревновать  к той, кого  боялась  больше всех,-  к  Элисабет,  своей  опасной
подружке, которая была намного ее моложе.
   Вот как обстояло дело.
   Ну, а капитан? Шевельнулось ли что-то у него в груди, когда  он увидел,
как заливается краской его жена?  Может, и шевельнулось. Может, в голове его
промелькнул  обрывок  воспоминания, слабое  удивление, радость.  Но он ничем
себя не  выдал; должно  быть, гордыня и упрямство в нем непомерно возросли с
годами. Да, похоже, что так.
   А уж потом произошли все те события, о которых я говорил.


III

   Фру Фалькенберг долгое время  вела игру со своим  мужем.  За равнодушие
она  платила  таким  же  равнодушием  и  утешалась  случайными  ухаживаниями
многочисленных гостей. Гости  мало-помалу разъезжались; сегодня один, завтра
другой, но  толстый капитан Братец  и дама с  шалью остались. Инженер Лассен
тоже остался.  Вольному  воля,  думал, наверное,  по  этому  поводу  капитан
Фалькенберг. Оставайся, мой друг, сколько твоей душеньке угодно. Он и бровью
не повел, когда заметил, что фру Фалькенберг уже на "ты" с инженером и зовет
его  теперь  Гуго,  все равно как он сам.  Она  могла  окликнуть с лестницы:
"Гуго,  Гуго!"  - и  капитан  без промедления давал ей справку: "Гуго  пошел
прогуляться".
   А однажды я своими ушами слышал,  как он с язвительной  усмешкой сказал
жене,  указывая  на  заросли сирени: "Наследный принц поджидает тебя в своем
королевстве!" Я видел, как фру Фалькенберг  вздрогнула, смущенно улыбнулась,
чтобы скрыть замешательство, и пошла к инженеру.
   Итак, она сумела наконец высечь из  мужа  первую  искру. А  ей хотелось
высечь еще несколько.
   Вот что случилось в воскресенье.
   Фру в этот  день казалась  непривычно  суетливой, заговаривала со мной,
похвалила меня и Нильса за усердие и расторопность.
   -- Я сегодня посылала Ларса на почту, - сказала она,- он привез письмо,
которого я давно дожидаюсь. Ты  не  можешь  оказать  мне услугу и  сходить к
Ларсу за этим письмом?
   Я с радостью согласился.
   -  Ларс  едва  ли вернется  до одиннадцати. Значит, тебе  еще не  скоро
выходить.
   - Ладно.
   - А когда вернешься, передай письмо Рагнхильд.
   Первый раз за все мое теперешнее пребывание в Эвребе фру Фалькенберг со
мной  заговорила.  Это было так непривычно. После разговора я ушел к себе  и
сидел  один  в своей комнате, испытывая необычный  прилив бодрости. Заодно я
вот о чем подумал: что за глупая  затея и дальше притворяться, будто я здесь
впервые,  чего ради  маяться с бородой в такую жарынь? Из-за  седой бороды я
кажусь глубоким стариком. Тут я взял да и побрился.
   Без малого  в десять  я  отправился  на вырубку. Ларса  еще не  было, я
посидел  немного с  Эммой,  потом  и Ларс пришел.  Он отдал мне письмо,  и я
пустился обратно. Время было к полуночи.
   Рагнхильд я нигде не нашел, остальные горничные уже легли. Заглянул я в
заросли сирени, там за  круглым каменным  столом сидел капитан Фалькенберг с
Элисабет,  они  беседовали и  не обратили на меня внимания. В комнате фру на
втором этаже  горел свет.  Тогда  я  вдруг  сообразил,  что сегодня  вечером
выгляжу как шесть  лет  назад и такой же  бритый, вынул  письмо из кармана и
пошел к парадной двери, чтобы самолично вручить его фру.
   Но на площадке  второго  этажа бесшумно  возникает  Рагнхильд  и  берет
письмо у меня из  рук.  Ее  дыхание обдает меня жаром, вид у Рагнхильд очень
возбужденный, она кивком указывает мне на коридор, откуда слышатся голоса.
   У меня создалось впечатление, что Рагнхильд снова подслушивает: либо по
доброй воле,  либо по  чьему-то поручению; как  бы то ни  было,  меня это не
касалось.  И  когда  Рагнхильд  шепнула  мне:  "Не  разговаривай,  спускайся
потихоньку", - я так и сделал и сразу ушел к себе.
   Я отворил окно. Теперь  я слышал ту  парочку,  что  сидела среди кустов
сирени за каменным столом, попивая винцо, и видел свет в комнате фру.
   Прошло минут десять, свет погас.
   А еще  через минуту я  услышал  торопливые шаги  -  вверх  по  парадной
лестнице: я невольно выглянул  в окно,  чтобы узнать, не капитан ли  это. Но
капитан оставался на прежнем месте.
   Потом тот же человек спустился вниз по лестнице, а немного погодя и еще
кто-то. Теперь  я уже  не сводил глаз с господского дома.  Первой из  дверей
выскочила Рагнхильд, она неслась так, будто за ней  кто гнался, и шмыгнула в
людскую;  следом вышла  фру  Фалькенберг с письмом в руке; письмо  белело  в
сумерках; волосы у фру Фалькенберг  были распущены.  Ее сопровождал инженер.
Они вдвоем шли по тропинке к шоссе.
   Рагнхильд  влетела ко  мне  и, задыхаясь,  упала  на  табурет,  желание
поделиться новостями так и распирало ее.
   -  Ну и  чудес я понагляделась  сегодня  вечером!  Закрой окно!  Фру  с
инженером, - ну ни на грош осмотрительности, -  еще самую малость, и она  бы
ему поддалась... - Инженер обнимал фру даже когда Рагнхильд вошла с письмом.
- Ну и ну! Прямо в комнате, и лампу загасили.
   - Ты рехнулась! - говорю я Рагнхильд.
   Вот хитрая бестия, выяснилось, что она превосходно  все слышала и  того
лучше видела. Она так привыкла шпионить, что не могла удержаться даже, когда
речь шла  о  ее  собственной хозяйке. Но  вообще-то  она была необыкновенная
девушка!
   Поначалу я держался высокомерно и дал ей понять, что меня не интересуют
всякие сплетни.
   - Неужели ты подслушивала? Фу, как не стыдно.
   - А что мне оставалось делать? - отвечала Рагнхильд.
   Ей не велено было являться с письмом, покуда фру не погасит свет, а как
погасит, так сразу и войти. Но окна из комнаты фру выходят в заросли сирени,
где  сидели капитан  с  Элисабет. Значит, там  Рагнхильд  ожидать не  могла.
Пришлось ей торчать в  коридоре и время от  времени  заглядывать  в замочную
скважину - не погас ли свет.
   Это звучало вполне правдоподобно.
   Вдруг Рагнхильд замотала головой и сказала с откровенным восхищением.
   - Но каков молодчик, инженер-то! Едва-едва не обработал  нашу  фру! Еще
бы самую малость - и...
   То  есть как обработал! Я почувствовал укол ревности и, забыв про  свое
высокомерие, подступил к Рагнхильд с расспросами:
   - Что они делали, когда ты вошла? Как у них все было?
   Самого начала Рагнхильд не видела. Фру сказала ей, что послала человека
за  письмом  на  вырубку,  и  когда письмо принесут,  Рагнхильд  надо  будет
дождаться,  пока у  фру погаснет свет и  в  ту  же  секунду передать письмо.
"Слушаюсь", -  отвечала  Рагнхильд.  "Но  не  раньше,  чем  я  погашу лампу,
понятно?"  -  еще раз  повторила фру. И Рагнхильд принялась ждать.  Ожидание
ужас как затянулось. Рагнхильд начала соображать, прикидывать, взвешивать, -
как хотите, а  это все очень странно; она поднялась в коридор, чтобы узнать,
в  чем дело. Слышно  было, как фру  безмятежно болтает у  себя  в комнате  с
инженером;  Рагнхильд  навострила  ушки.  Потом  она  заглянула  в  замочную
скважину  и  увидела,  что  фру принялась  распускать волосы, а  инженер все
твердит, какая она прелестная.
   - Ох уж этот инженер! Он ее поцеловал!
   -- Прямо в губы? Не может быть!
   Рагнхильд заметила мое волнение и хотела меня успокоить.
   - В  губы?  Нет, может,  и не  в  самые губы!  Ты  знаешь,  по-моему, у
инженера  вовсе не красивый  рот! А какой ты у нас теперь бритый - поглядеть
любо.
   - Ну, а фру, фру что сказала? Она не отбивалась?
   - Очень даже отбивалась. Еще бы. И кричала.
   - Кричала?
   - Да,  она вскрикнула. Инженер тогда сказала "Тс-с-с!" Он всякий раз на
нее шикал, когда ей случалось заговорить во весь голос. А она ему  отвечала:
"Не беда, если  они нас услышат. Сами-то сидят в кустах и милуются". Это она
говорила  про  капитана и  Элисабет. "Полюбуйся,  вон  они", - сказала фру и
подошла  к окну. "Вижу,  вижу, - ответил инженер, - только не стой  у окна с
распущенными волосами".  Он встал и оттащил ее от окна. Потом они еще  долго
разговаривали. Когда  инженер слишком понижал голос, фру его переспрашивала.
"Вот  не  закричала  бы,  как было  бы  хорошо",- сказал  он  ей. Тогда  она
замолчала, сидела и улыбалась ему. Она до смерти в него влюблена!
   - Думаешь?
   -  Не  думаю, а  знаю.  Нашла в  кого влюбиться.  Он  к  ней прижался и
обхватил ее руками, вот так, видишь?
   - И она все молчала?
   - Да, все молчала. Но потом встала, снова подошла к окну и вернулась на
прежнее место, облизала губы  вот так, и поцеловала его. Была охота целовать
такого! У него  противный  рот!  Тогда он  сказал: "Теперь мы совсем одни  и
сразу услышим, если кто придет".- "А где Братец со  своей дамой?" - спросила
она. "Гуляют, гуляют и ушли за тридевять  земель,- ответил о