Буркхардт напоминал большого ребенка, у него был здоровый цвет лица и живой,
веселый  взгляд; лицо художника обрамляли преждевременно  поседевшие волосы,
глаза смотрели пристально и серьезно.
     - Я думаю, это лучшая твоя картина, - задумчиво проговорил гость. - Те,
что в Брюсселе, я тоже видел, и оба полотна в Париже. Трудно поверить, но за
эти несколько лет ты сильно продвинулся вперед.
     - Рад твоим словам. Я тоже так думаю. Я основательно потрудился, иногда
мне кажется, что раньше я  был просто  дилетантом. Работать по-настоящему  я
научился позже, но теперь  я умею это делать. И все же достичь большего  мне
не дано. Написать лучше, чем вот это, я не смогу.
     -  Понимаю.  Ну, ты  и так достаточно знаменит,  даже  на нашем  старом
пароходе, плывшем из Восточной Азии, я слышал разговоры о тебе и очень тобой
гордился. Так какова же она на вкус, слава? Радует она тебя?
     - Я бы  не сказал, что радует. Все  это в порядке вещей. Есть два, три,
четыре художника,  которые  значат  больше и  могут  дать больше, чем  я.  К
великим я себя никогда не причислял, и то, что говорят об этом литераторы, -
полнейшая чепуха.  Я вправе требовать, чтобы меня принимали всерьез,  и если
это  происходит,  я  доволен. Все  остальное -  газетная  слава  или  вопрос
заработка.
     - Так-то оно так. Но кого ты имел в виду, когда говорил о великих?
     - Я имел в виду  королей и князей живописи.  Наш  брат  поднимается  до
генерала или министра, дальше - потолок. Видишь ли, все, что мы можем, - это
прилежно трудиться  и как можно серьезнее относиться к  природе. А короли  -
это братья и товарищи природы,  они играют с ней и могут творить там, где мы
только  подражаем.  Но короли  -  штука  редкая,  они  появляются не  каждое
столетие.
     Они прохаживались по мастерской. Подыскивая слова,  художник напряженно
смотрел  себе  под  ноги,  его  друг  шагал  рядом  и  пытался  заглянуть  в
изможденное, загорелое лицо Иоганна, на котором сильно выдавались скулы.
     У дверей, ведущих в соседнюю комнату, Отто остановился.
     -  Открой-ка эту дверь, - попросил  он,  -  и позволь  мне взглянуть на
комнаты. Ты угостишь меня сигарой?
     Верагут  открыл дверь.  Они  прошли  через  комнату  и осмотрели другие
помещения. Буркхардт раскурил сигару.  Он вошел в  маленькую  спальню друга,
увидел  его  кровать,   внимательно   осмотрел   несколько   других  скромно
обставленных комнат, в которых  повсюду валялись  принадлежности живописца и
курево.  Вся  обстановка  была более чем  скромная  и  говорила  о  труде  и
аскетизме  -  так,   должно  быть,  выглядело  жилище   бедного,  прилежного
подмастерья.
     - Вот  где, значит, ты устроился! - сухо сказал Отто.  Но  он  видел  и
чувствовал все,  что происходило  здесь год за  годом.  С удовлетворением он
замечал  предметы, говорившие  об  увлечении  хозяина  спортом, гимнастикой,
верховой ездой,  но ему явно  недоставало примет уюта, маленького комфорта и
со вкусом обставленного досуга.
     Затем они вернулись в мастерскую.  Вот, значит,  где  родились картины,
занимающие на выставках  и  в художественных  галереях самые почетные места,
картины,  за которые, не  скупясь,  платят  золотом;  они  родились  в  этих
комнатах,  знающих  только  труд  и  самоотречение, лишенных даже намека  на
праздничность и праздность, в них не найдешь милых  безделушек и мишуры,  не
почувствуешь запаха вина и цветов, не ощутишь присутствия женщины.
     Над  узкой кроватью были прибиты две фотографии без рамок, на одной был
маленький  Пьер,  на  другой  он,  Отто  Буркхардт.  Снимок  был   неважный,
любительский,  он это сразу  заметил, Буркхардт был снят в тропическом шлеме
на фоне веранды  его индийского дома, ниже груди расплывалось, превращаясь в
мистические белые полоски, пятно: на пластинку попал свет.
     - Прекрасная у тебя мастерская.  И вообще, ты стал очень  прилежен. Дай
руку,  дружище, как славно,  что  мы  снова встретились!  Но я устал  и хочу
исчезнуть на часок. Ты  зайдешь за мной позже? Мы искупаемся  или  погуляем.
Хорошо, спасибо. Нет, мне ничего  не нужно, через час я снова  буду в полном
порядке. До свидания!
     Он неторопливо  побрел  вдоль  деревьев к  дому,  а Верагут смотрел ему
вслед  и видел, как  его фигура,  походка  и каждая складка одежды  излучают
уверенность и жизнелюбие.
     Тем временем Буркхардт хотя и вернулся в господский дом, но прошел не к
себе, а поднялся по лестнице и постучал в дверь госпожи Верагут.
     - Я не помешал? Могу я немножко побыть с вами?
     Она пригласила его войти, улыбнулась, и эта  мимолетная, непривычная на
ее сильном, строгом лице улыбка показалась ему странно беспомощной.
     - Здесь, в Росхальде, восхитительно. Я побывал в парке и у озера. А как
вырос  Пьер! Славный  мальчуган! Увидев  его,  я почти пожалел, что  остался
холостяком.
     - Он  хорошо выглядит, не правда ли? Как  вы думаете, он похож на моего
мужа?
     - Немножко похож. Собственно говоря, даже больше, чем немножко. В таком
возрасте  мне не довелось видеть Иоганна, но я хорошо помню, как он выглядел
в   одиннадцать-двенадцать  лет...   Кстати,  мне  кажется,  что  он  слегка
переутомился. Что? Нет, я  говорю  об  Иоганне. Он много работал в последнее
время?
     Госпожа Адель  посмотрела ему в глаза; она почувствовала, что он  хочет
кое-что выведать.
     - Я полагаю, это так, - спокойно  сказала она. - Он очень редко говорит
о своей работе.
     - А что он сейчас пишет? Пейзажи?
     - Он часто работает в парке, как правило, пишет с натуры. Вы видели его
картины?
     - Да, те, что в Брюсселе.
     - Разве он выставил свои полотна в Брюсселе?
     - Да, и немало. Я привез каталог. Видите ли, я хотел бы приобрести одну
из них и был бы рад услышать, что вы думаете об этой вещи?
     Он  протянул  ей  каталог  и  показал  на  маленькую  репродукцию.  Она
внимательно разглядела ее, полистала каталог и вернула его Буркхардту.
     -  Ничем не могу  вам  помочь,  господин  Буркхардт,  мне  эта  картина
неизвестна. Я думаю,  он  написал ее  прошлой осенью в Пиренеях, но сюда  не
привозил.
     Она выдержала паузу и сменила тему:
     - Вы привезли Пьеру много  подарков,  очень мило  с  вашей  стороны.  Я
благодарю вас.
     -  О,  это  пустяки.  Но  я  прошу  вашего позволения  и  вам  подарить
что-нибудь  на  память  об Азии. Вы  не  против? Я привез  кое-какие  ткани.
Хотите, я покажу их вам и вы выберете то, что вам понравится?
     Ему  удалось  преодолеть ее вежливое  сопротивление, завязать  шутливый
обмен  галантными  любезностями  и  привести  замкнутую  женщину  в  хорошее
расположение духа. Из  своих запасов он выбрал  и принес наверх целую охапку
индийских  тканей, разложил  малайский  батик  и  холсты  ручной  выработки,
повесил  на  спинки  стульев  кружева  и  шелка  и  при этом  не  переставая
рассказывал, где он увидел и купил -  почти бесплатно - ту или иную материю,
в общем, устроил  маленький базар, веселый и пестрый. Он  советовался с ней,
развешивал у  нее на руках кружева, объяснял, как они изготовлены, заставлял
ее развернуть самые красивые ткани, полюбоваться ими, пощупать, похвалить и,
наконец, оставить их у себя.
     - Нет, - смеясь, воскликнула она под конец. - Эдак я  сделаю вас нищим.
Я никак не могу оставить все это у себя.
     -  Пусть вас это  не беспокоит,  - со  смехом возразил он. -  Недавно я
посадил еще шесть тысяч каучуковых деревьев и скоро стану богат, как набоб.
     Когда  Верагут зашел за  ним,  он застал  обоих  за оживленной беседой.
Удивившись  тому,  какой словоохотливой стала его жена, Верагут  без всякого
успеха  попытался  ввязаться  в  разговор  и принялся  неуклюже расхваливать
подарки.
     - Оставь, это  все дамские дела, - обратился к нему  друг.  - Пойдем-ка
лучше искупаемся!
     И он, вывел Верагута из дома.
     -  Твоя жена и  впрямь  ничуть не постарела со  времени нашей последней
встречи, -  начал Отто, шагая рядом, - Только, что она выглядела чрезвычайно
довольной. Значит, у вас в общем и целом все хорошо. Остается только старший
сын. Что он поделывает?
     Художник пожал плечами и сдвинул брови.
     - Ты его увидишь, он на днях приезжает. Я как-то писал тебе о нем.
     Внезапно он остановился, наклонился к другу, пристально посмотрел ему в
глаза и тихо проговорил:
     -  Ты  все увидишь сам, Отто.  У  меня  нет  желания об  этом говорить.
Увидишь  сам... Будем веселиться, пока ты здесь, дружище!  А сейчас пойдем к
озеру; я хочу снова поплавать с тобой наперегонки, как в детстве.
     - Давай попробуем,  -  кивнул  Буркхардт,  делая вид,  что  не замечает
нервозности Иоганна. - И ты меня обставишь, мой милый, хотя раньше тебе  это
не всегда удавалось. Очень жаль, но у меня и впрямь наметилось брюшко.
     День  клонился к  закату. Озеро  тихо покоилось в  тени  деревьев, в их
кронах играл слабый ветерок, по узкой полоске синего  неба над озером  плыли
легкие лиловые облака, все одинакового вида и формы, семья за семьей, тонкие
и вытянутые в длину,  словно ивовые  листья. Художник  и его  друг стояли  у
скрытой посреди  кустарника будки  для переодевания,  дверь которой никак не
хотела открываться.
     - Ну, хватит, - воскликнул Верагут.  -  Замок заржавел. На кой ляд  нам
эта будка!
     Он начал раздеваться. Буркхардт  последовал его примеру. Когда они  уже
стояли на берегу и  пробовали ногой спокойную, затененную воду, на них вдруг
повеяло  сладостным,  счастливым  дыханием  далекого детства,  они на минуту
замерли в предвкушении легкого, благостного соприкосновения с водой, и в  их
душах тихо открылась изумрудная, вся залитая солнцем летняя долина времен их
юности; молча, повинуясь непривычному порыву чувства, они с легким смущением
окунули ноги в воду и смотрели, как на темно-зеленой поверхности торопливыми
полукружьями поблескивает вода.
     Наконец Буркхардт решительно шагнул в воду.
     - До чего же хорошо,  - с наслаждением выдохнул он.  - Между прочим, мы
все еще неплохо  смотримся, и если не принимать во  внимание мое  брюшко, то
нам обоим не откажешь в стройности.
     Он поплыл, работая руками, тряхнул головой и нырнул.
     - Ты и не знаешь, как славно тут у тебя! -  с завистью воскликнул он. -
Через мои плантации протекает прекрасная река, но только сунь в нее ногу - и
больше  ее не  увидишь:  кишит проклятыми  крокодилами. А  сейчас вперед,  и
посмотрим,  кому  достанется  большой  приз  Росхальде! Поплывем  до вон той
лестницы и обратно. Ты готов? Итак: раз... два... три!
     Они с шумом  оттолкнулись  и, смеясь, поплыли умеренным темпом,  но над
ними все еще  витали образы детства, и они  тотчас же принялись  состязаться
всерьез,  лица  их  напряглись,  глаза  засверкали, руки  широкими  взмахами
рассекали   воду.   Они   одновременно   достигли   лестницы,   одновременно
оттолкнулись  от нее  и  устремились  тем же  путем  обратно,  и тут мощными
гребками художник вырвался вперед и на мгновение раньше пришел к финишу.
     Тяжело дыша, они  стояли в воде, вытирали глаза и молча, удовлетворенно
улыбались  друг  другу; обоим казалось,  что только  сейчас они снова  стали
старыми товарищами  и  только  сейчас  начала исчезать  маленькая, фатальная
пропасть отчуждения, разделявшая их.
     Одевшись, с посвежевшими лицами и облегченной душой сидели они рядышком
на  плоских каменных ступенях ведущей к  воде лестницы,  смотрели  на темную
поверхность озера, которое  на  противоположной  стороне, где была  овальная
бухточка с нависшими над водой  кустами,  уже  терялось  в  темно-коричневых
сумерках, лакомились крупными ярко-красными вишнями из коричневого бумажного
кулька,  который  они  взяли  у  слуги,  и  с легким  сердцем  наблюдали  за
наступлением  вечера,  пока  горизонтальные лучи заходящего  солнца  все еще
пробивались  сквозь  кроны  деревьев  и  золотистыми  отблесками сверкали на
прозрачных  крылышках стрекоз. Целый час  они не переставая,  перескакивая с
предмета  на предмет, болтали  о годах  своего учения, об учителях  и  былых
школьных товарищах, о том, кто и кем стал.
     - Боже мой,  - спокойным, бодрым  голосом сказал  Отто Буркхардт, - как
давно все это было. Ты не знаешь, что стало с Метой Хайлеман?
     - С Метой  Хайлеман? -  нетерпеливо  подхватил Верагут. - Вот  уж  была
красавица! В моих тетрадках не  перечесть ее  портретов,  на уроках я тайком
рисовал  ее  на  промокашках.  Только волосы  у  меня  никак не  получались.
Помнишь, она их укладывала баранками над ушами.
     - Ты что-нибудь знаешь о ней?
     - Ничего. Когда я первый раз вернулся из  Парижа, она была помолвлена с
одним адвокатом. Я встретил ее, когда она шла со своим братом по улице, и до
сих  пор  помню,  как  я  злился  на  себя,  что  сразу  покраснел  и  снова
почувствовал  себя маленьким глупым школяром, несмотря на свои усы и  на то,
что прошел огонь и воду в Париже... Одно плохо - ее звали Мета! Я терпеть не
мог этого имени!
     Буркхардт задумчиво покачал круглой головой.
     -  Ты  был  недостаточно  влюблен, Иоганн. Что  до меня,  то  Мета была
прекрасна. Зовись она даже Евлалией, я бросился бы в огонь за один только ее
взгляд.
     - О, я тоже был влюблен по уши. Однажды, когда я возвращался с вечерней
прогулки - я нарочно припозднился,  чтобы остаться  одному и не думать ни  о
чем другом, только о Мете, мне было наплевать на то, что меня могут наказать
за опоздание, -  она попалась мне навстречу, там,  возле круглой стены.  Она
опиралась на руку своей подруги,  и, когда  я вдруг  представил себе, что на
месте  этой  глупой курицы мог  оказаться  я сам, держать ее за  руку и быть
совсем близко к ней, я так растерялся, что  у меня голова пошла кругом и мне
пришлось остановиться  и прислониться  к стене. А когда я  наконец  вернулся
домой,  ворота и  точно оказались заперты, мне пришлось  звонить, и  меня на
целый час посадили под арест.
     Буркхардт улыбался  и думал о том, что во время своих редких встреч они
уже не раз вспоминали об этой Мете. Тогда, в юности, каждый из них с помощью
хитростей  и уловок пытался утаить  свою  любовь, и только годы  спустя, уже
став мужчинами,  они при  случае приоткрывали  завесу и  обменивались своими
маленькими переживаниями.  Но в  этом деле еще и сегодня  оставались  тайны.
Именно сейчас Отто Буркхардт вспомнил о том,  что он тогда несколько месяцев
хранил у себя и почитал, как талисман, перчатку Меты, которую он  нашел или,
точнее,  стащил и  о  которой  его друг до  сих  пор ничего  не  знал;  А не
рассказать ли сейчас и эту историю, подумал Буркхардт, но хитро  улыбнулся и
промолчал, решив, что будет лучше, если он и дальше  сохранит  это последнее
маленькое воспоминание для себя одного.


     ГЛАВА ТРЕТЬЯ
    Сдвинув на затылок просторную  панаму,  Буркхардт удобно
расположился  в желтом  плетеном  кресле. Держа в руках  журнал,  он сидел в
освещенной солнцем беседке, расположенной  на запад  от  мастерской, курил и
читал;  рядом на  низеньком  складном стульчике примостился перед мольбертом
Верагут. На холсте была набросана фигура читающего, большие живописные пятна
уже  были нанесены, художник работал над лицом, и вся  картина ликующе сияла
светлыми, легкими, солнечными, но отнюдь не  кричащими тонами.  Остро  пахло
масляной краской и гаванской  сигарой, спрятавшиеся в листве птицы  издавали
тонкие, приглушенные  полуденным зноем крики и  пели свои мечтательно-сонные
беззаботные  песенки. На  полу  сидел, склонившись,  Пьер и задумчиво  водил
тонким пальчиком по большой географической карте.
     - Не спать! - громко напомнил художник. Буркхардт зажмурился, улыбнулся
и покачал головой.
     - Ты где сейчас находишься, Пьер? - спросил он мальчика.
     - Погоди,  я  сначала прочитаю, - живо отозвался Пьер и  стал читать по
слогам. -  В Лю... Люцер... в Люцерне. Там есть озеро или море. Скажи, дядя,
оно больше, чем наше озеро?
     - Много больше! Раз этак в двадцать! Тебе бы надо там побывать.
     -  Разумеется.  Когда у меня  будет автомобиль,  я поеду  в  Вену, и  в
Люцерн, и к Северному морю, и в Индию, где ты живешь. Ты будешь дома?
     - Конечно, Пьер.  Я всегда  дома,  когда у меня гости.  Мы навестим мою
обезьяну. Это самец, его  зовут  Пендек, и у него нет  хвоста, но  зато есть
белоснежные  бакенбарды;  затем мы возьмем  ружья,  сядем  в лодку  и поедем
охотиться на крокодилов.
     Пьер от удовольствия покачивался из стороны в сторону. А дядя продолжал
рассказывать о  своих плантациях  в  малайских джунглях, и  говорил  он  так
занятно и так долго, что  мальчик в конце концов устал и  уже не поспевал за
рассказом.  Он снова  склонился над своей картой;  зато его  отец  продолжал
внимательно слушать разговорившегося друга,  который неторопливо  и спокойно
рассказывал о работе  и  об охоте, о  поездках  верхом и на лодке,  о легких
прелестных селениях из бамбука, в которых живут кули, об  обезьянах, цаплях,
орлах и мотыльках, и его тихая уединенная  жизнь в тропическом лесу была, на
взгляд  художника,  такой соблазнительной и таинственной, что ему  казалось,
будто он разглядывает  в  щелку богатый, пестрый  и  благословенный  райский
уголок. Он слушал рассказы о спокойных, могучих реках в джунглях, о зарослях
высоченных  папоротников  и  бескрайних, колышущихся  под  ветром  равнинах,
поросших  диковинной  травой  в  рост человека,  о  переливающихся  красками
вечерах на берегу моря, о  коралловых  островах и голубых вулканах, о диких,
неистовых  ливнях и сверкающих грозах, о мечтательно-задумчивой  дремоте  на
широких тенистых верандах  белых плантаторских домиков, о сутолоке китайских
городов и о часах вечернего покоя на берегу выложенного камнем пруда рядом с
мечетью на одном из островов Малайского архипелага.
     И снова, как уже бывало не раз, Верагут размечтался о далекой стране, в
которой  жил  его друг. Он  не догадывался, насколько  влечения  и потаенные
желания его  души совпадают со скрытыми намерениями Буркхардта. Его влекли к
себе,  наполняя душу  тоской, не  только блеск тропических морей и островных
побережий, не только  буйство лесов и рек  и пестрота  полуголых первобытных
народов, но  и в еще большей  мере удаленность и спокойствие края, в котором
его страдания, заботы, борьба и лишения  поблекнут и отойдут на задний план,
с души спадут сотни мелких повседневных обязанностей, и он  очутится в новой
и чистой атмосфере, свободной от вины и мучений.
     День клонился  к  вечеру, тени становились  длиннее. Пьер давно убежал,
Буркхардт постепенно затих и наконец задремал, но картина была почти готова,
и  художник  смежил  на  минуту  усталые  глаза,  уронил   руки  и  с  почти
благоговейным усердием впитывал в себя глубокую, прогретую солнцем  тишину и
близость друга, наслаждаясь  целительной усталостью после удавшейся работы и
приятным  чувством   нервной  разрядки.   Помимо   упоения   творчеством   и
самоотверженной  работы,  эти  приятные мгновения  усталой  расслабленности,
напоминающие  безмятежные сумеречные состояния  между сном и бодрствованием,
уже  давно  приносили   ему,  пожалуй,   самое  глубокое  и  самое  отрадное
удовлетворение.
     Стараясь не разбудить Буркхардта, Верагут тихонько поднялся и осторожно
отнес  мольберт  в мастерскую.  Там  он  снял холщовый халат, вымыл  руки  и
сполоснул холодной  водой слегка  уставшие глаза.  Спустя  четверть часа  он
вышел из мастерской, бросил короткий испытующий взгляд на лицо спящего друга
и разбудил его  знакомым свистом -  двадцать пять лет  тому назад этот свист
служил им тайным сигналом и опознавательным знаком.
     - Надеюсь,  ты выспался, старина, и теперь  сможешь рассказать  мне еще
кое-что о своих краях, - ободряюще  попросил он. - За работой я  слушал тебя
вполуха.  Ты  говорил о фотографиях; если ты взял  их  с собой,  мы могли бы
взглянуть на них.
     - Само собой. Пошли!
     Огго  Буркхардт  много  дней  ждал  этой минуты.  Уже  давно он  мечтал
заманить