ется, - недовольно сказал Альберт.
     - А ты попробуй. Прошу тебя.
     Госпожа Верагут испытующе посмотрела на мужа.
     -  Ладно, Альберт, садись! -  сказала она и поставила нотную тетрадь на
пюпитр. При этом она  задела  рукавом  маленькую  серебряную  вазу с розами,
стоявшую  на  рояле,  и  на черную полированную  крышку  посыпались  увядшие
лепестки.
     Юноша сел за рояль  и  начал играть.  Он был в замешательстве, злился и
играл так, будто выполнял докучливое задание, торопливо и без души. Какое-то
время  отец  внимательно  слушал,  затем  впал  в  задумчивость и,  наконец,
внезапно встал и бесшумно вышел из  гостиной еще до того, как Альберт кончил
играть. Уходя, он  слышал, как  юноша яростно  ударил по клавишам  и оборвал
игру.
     "Когда я уеду, они  и не  заметят  моего отсутствия, -  думал художник,
спускаясь по лестнице. -  Господи, как  же  далеки мы друг  от друга, а ведь
когда-то у нас было нечто, похожее на семью".
     В коридоре к нему бросился Пьер. Он сиял и был сильно возбужден.
     -  О,  папа, - задыхаясь, воскликнул он,  - как  хорошо, что ты  здесь!
Представь себе, у меня живая мышка! Смотри,  вот она,  в моей руке, - видишь
глазки?  Ее  поймала  желтая кошка,  она с  ней играла  и  очень  мучила ее,
позволит  отбежать немного  и опять ловит. Тогда я быстро-быстро подбежал  и
выхватил мышку у нее из-под носа! Что мы с ней будем делать?
     Он поднял на отца сияющие радостью глаза, но вздрогнул от страха, когда
мышка в его крепко сжатом кулачке зашевелилась и испуганно пискнула.
     - Мы выпустим ее  в саду, - сказал отец. - Пойдем! Он велел подать себе
зонт и взял мальчика за руку.
     Дождь ослабел, небо посветлело,  мокрые, гладкие стволы  буков отливали
чернотой и казались чугунными.
     Они  остановились там, где  тесно переплелись широко разросшиеся  корни
нескольких деревьев. Пьер присел на корточки и медленно разжал кулачок. Щеки
у него раскраснелись, светло-серые глаза  сияли  от  сильного возбуждения. И
вдруг, словно не в  силах больше ждать, он широко раскрыл ладошку, крохотный
мышонок  опрометью выскочил  из  своего  заточения, остановился  недалеко от
густого  корневища  и  затих.  Было  видно,  как   от  прерывистого  дыхания
вздымаются  и  опускаются его  бока,  как  он  испуганно  поводит блестящими
черными крапинками глаз.
     Пьер громко и радостно крикнул и хлопнул в  ладоши. Мышонок испугался и
мгновенно,  точно  по мановению волшебной палочки, исчез  под  землей.  Отец
мягко пригладил густые волосы сына.
     - Пойдем ко мне, Пьер?
     Мальчик  вложил свою правую руку  в левую  руку  отца  и  зашагал с ним
рядом.
     -  Сейчас мышонок уже дома,  у папы и  мамы, и рассказывает,  что с ним
произошло.
     Он щебетал  без  умолку,  а  художник крепко  сжимал  в своей руке  его
маленькую теплую ручонку, сердце  его вздрагивало при каждом слове и вскрике
ребенка и замирало от глубокой привязанности и тяжелого бремени любви.
     Нет,  никогда  в  жизни он  уже не  испытает  такой любви, как к  этому
ребенку. Никогда больше  не переживет  мгновений, исполненных такой горячей,
сияющей нежности, такого  радостного самозабвения, такой  влекуще-сладостной
грусти, как вот сейчас с Пьером, с этим последним прекрасным  отражением его
собственной юности. Его  грация, его смех,  свежесть  всего его  маленького,
уверенного в себе существа  были, как казалось Верагугу, последним радостным
и чистым звуком его жизни, они были для него тем же, чем бывает для осеннего
сада  последний розовый  куст в  цвету.  К нему тянется тепло  и солнце,  он
напоминает о радостной красоте  летнего сада, а когда бурей или инеем собьет
с него последние лепестки, приходит конец очарованию и всем ожиданиям блеска
и радости.
     - А почему ты, собственно, не любишь Альберта?  -  ни  с того ни с сего
спросил Пьер.
     Верагут крепче сжал руку ребенка.
     - Я-то его люблю. Но он больше, чем меня, любит  маму. Тут уж ничего не
поделаешь.
     - Мне кажется, он  тебя терпеть не может, папа. Знаешь, он и меня любит
уже  не  так, как  прежде. Он  все время играет на  рояле или сидит  в своей
комнате. В  первый день, когда он приехал,  я рассказал ему о своем огороде,
который я  сам  посадил, он  сначала  сделал  такое заинтересованное лицо, а
потом  сказал: "Завтра мы посмотрим твой огород". Но  с тех пор он  больше о
нем  не спрашивал.  Он плохой товарищ, у него уже растут  усики. И  потом он
всегда с мамой, я почти не могу застать ее одну.
     -  Он приехал всего  на несколько недель, малыш, не забывай об  этом. А
когда мама с Альбертом, ты ведь всегда  можешь  прийти ко мне. Или  тебе  не
хочется?
     - Это разные вещи, папа. Иногда мне хочется побыть с тобой, а  иногда с
мамой. И ты всегда ужасно занят.
     -  Не  обращай  на  это  внимания,  Пьер. Если  захочешь прийти ко мне,
приходи в любое время, слышишь, в любое, даже когда я работаю в мастерской.
     Мальчик не  ответил. Он  взглянул  на  отца, чуть  слышно  вздохнул  и,
казалось, остался чем-то недоволен.
     -  Тебя  что-то  не   устраивает?  -  спросил   Верагут,  обеспокоенный
выражением детского лица, которое несколько мгновений назад еще сияло бурной
мальчишеской  радостью,   а   теперь  вдруг  стало  каким-то  отрешенным   и
постаревшим.
     - Скажи же мне, Пьер! - повторил он свой вопрос. - Ты недоволен мной?
     - Нет, папа.  Но я не очень люблю приходить  к тебе, когда  ты рисуешь.
Раньше я иногда приходил...
     - Ну и что же тебе не понравилось?
     - Знаешь, папа, когда я прихожу  к тебе в мастерскую, ты всегда гладишь
меня по голове и  ничего не говоришь. И глаза  у тебя  другие, иной раз даже
злые,  да. А  когда  я говорю тебе  что-нибудь, то по глазам вижу, что ты не
слушаешь, отвечаешь только "да-да" и пропускаешь все мимо ушей.  Но  когда я
прихожу и хочу что-то сказать тебе, мне надо, чтобы ты меня выслушал.
     - И все же приходи ко мне, милый. Постарайся понять: когда я чем-нибудь
очень-очень сильно занят и когда я крепко  думаю над тем,  как лучше сделать
свою работу, мне бывает трудно оторваться от своих мыслей и слушать тебя. Но
я попробую, когда ты придешь снова.
     - Да, я понимаю. Часто я тоже задумываюсь над чем-нибудь, а в это время
меня окликнут, и надо отозваться, это очень  неприятно.  Иногда мне  хочется
целый  день  сидеть  не двигаясь и  думать, но именно  в это  время я должен
играть, учиться или делать еще что-нибудь, и тогда я ужасно злюсь.
     Пьер напряженно смотрел перед собой, пытаясь выразить то, что он имел в
виду. Это нелегко сделать, чаще всего тебя так до конца и не понимают.
     Они уже были в комнате Верагута. Он сел и привлек мальчика к себе.
     - Я понимаю, что ты хочешь сказать, - ласково проговорил он. - А сейчас
что будешь делать: рассматривать картинки или рисовать?  Я думаю, ты мог  бы
нарисовать эту историю с мышонком.
     - Да, я попробую. Но мне нужен большой, красивый лист бумаги.
     Отец достал из ящика стола лист  бумаги для рисования, заточил карандаш
и пододвинул мальчику стул. Пьер тут же взобрался на него с коленями и начал
рисовать  мышку и  кошку.  Чтобы не мешать  ему,  Верагут  сел сзади и  стал
разглядывать  тонкую загорелую шею,  гибкую спину и благородную, своенравную
голову ребенка, который погрузился в свою  работу и нетерпеливо помогал себе
губами.  Каждая  линия  на  бумаге,  каждый  маленький  успех   или  неудача
выражались в гримасах подвижного рта, в Шевелении бровей и складок на лбу.
     - Нет, ничего  не  выходит! - воскликнул  спустя  некоторое время Пьер,
выпрямился, опираясь ладонями о  стол,  и критическим  взглядом  окинул свой
рисунок. - Ничего не  выходит! - сердито  пожаловался  он. - Папа,  как надо
рисовать кошку? Моя похожа на собаку.
     Отец  взял  лист  в руки  и с  серьезным  видом  принялся рассматривать
рисунок.
     - Надо немного подчистить,  - невозмутимо сказал он.  -  Голова слишком
большая  и  недостаточно  круглая, а  ноги  чересчур  длинны. Погоди, сейчас
исправим.
     Он  осторожно прошелся резинкой по рисунку, достал  новый лист бумаги и
нарисовал кошку.
     -  Смотри, она должна  быть  вот  такой.  Вглядись в нее  хорошенько  и
нарисуй еще раз.
     Но  терпение  Пьера уже  кончилось,  он  отдал  отцу  карандаш, и  тому
пришлось  рисовать  самому  - сначала кошку,  потом котенка, потом маленькую
мышку, потом Пьера,  который спасает  мышку, а напоследок мальчик потребовал
еще коляску с лошадьми и кучером.
     Но вскоре и это ему надоело. Напевая, он несколько  раз обежал комнату,
выглянул в окно, проверяя, не идет ли дождь, и, пританцовывая,  выскочил  из
дома. Его нежный, тонкий голосок прозвенел под окнами,  затем все затихло, и
Верагут  остался  один, держа в руке  лист  бумаги  с  нарисованными  на нем
кошками.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

     Верагут стоял  перед  своей большой картиной  с тремя фигурами и  писал
одеяние  женщины  - иссиня-зеленое  платье,  в  вырезе  которого  одиноко  и
печально блестело маленькое  золотое украшение; оно одно подхватывало мягкий
свет,  не  находивший  себе пристанища  на затененном  лице  и  отчужденно и
безрадостно  скользивший  вниз по холодной  синей одежде, - тот  самый свет,
который  весело  и  задушевно  играл рядом  в  светлых  волосах  прекрасного
ребенка.
     В  дверь  постучали, и  художник нехотя, с досадой отошел  от  картины.
Когда  после  небольшой паузы стук повторился,  он  быстро подошел к двери и
слегка приоткрыл ее.
     За дверью стоял Альберт,  который за все каникулы ни разу не заглянул в
мастерскую  отца.  Он держал в руке соломенную  шляпу и  с  легким смущением
смотрел в недовольное лицо художника.
     Верагут пригласил его войти.
     -  Здравствуй, Альберт. Ты, видимо, пришел взглянуть на мои  картины. У
меня их тут совсем немного.
     - О, я не хочу тебе мешать. Я только хотел спросить...
     Но Верагут уже закрыл дверь  и, обойдя мольберт, подошел к выкрашенному
в  серый  цвет  решетчатому  помосту,  где  на  узких,  снабженных  роликами
подставках стояли его полотна. Он вытащил картину с рыбами.
     Альберт  смущенно  встал  рядом  с  отцом,  и  оба  стали  смотреть  на
отливающее серебристыми красками полотно.
     - Ты,  кстати, хоть немного интересуешься живописью? - вскользь спросил
Верагут. - Или тебе доставляет удовольствие только музыка?
     - О, я очень люблю картины, а эта просто великолепна.
     - Она тебе нравится? Я очень рад. Я закажу для тебя ее фотографию. Ну и
как ты себя чувствуешь в Росхальде?
     - Спасибо, папа, очень хорошо. Но я и вправду не хотел тебя беспокоить,
я зашел из-за мелочи...
     Художник не  слушал.  Он  рассеянно  смотрел  в  лицо  сына  постепенно
оживающим, немного усталым взглядом - такой взгляд был у него всегда,  когда
он работал.
     -  Как  вы,  нынешние молодые  люди,  относитесь к  искусству?  Я  хочу
сказать, значит ли для вас что-нибудь Ницше, читаете ли вы еще Тэна - он был
умница, этот Тэн, но скучноват - или же у вас появились новые идеи?
     - Тэна я еще не знаю. Обо  всем  этом ты, конечно же, размышлял гораздо
больше, чем я.
     -   Раньше  -   да,   раньше  искусство   и  культура,  дионисийское  и
аполлоновское начало и все такое прочее были для меня ужасно важны. А теперь
я радуюсь, когда мне удается сделать хорошую картину, и не думаю при этом ни
о каких  проблемах, по крайней мере философских.  И если бы  меня  спросили,
почему я стал художником и расписываю краской все эти полотна, я бы ответил:
я пишу картины, так как у меня нет хвоста, чтобы вилять им.
     - Нет хвоста? Что ты хочешь этим сказать?
     - Только одно. У собак, кошек и  других одаренных животных  есть хвост,
который   благодаря  тысячам   изгибов  и  завитушек   обладает   совершенно
удивительной способностью выражать не только то, что они думают и чувствуют,
из-за  чего  страдают,  но  и  каждый  поворот  настроения,  каждый  оттенок
характера, каждый едва  заметный прилив жизненной силы. У  нас  такого языка
нет,  и поскольку  самые  неуемные  среди  нас  тоже нуждаются в  чем-нибудь
подобном, то мы прибегаем к помощи кисти, рояля или скрипки...
     Он замолчал, словно  разговор вдруг перестал его интересовать;  похоже,
он  только  теперь  заметил, что  его слова не  вызывают  в  Альберте живого
отклика.
     -  Итак, благодарю за визит, - неожиданно сказал он, снова повернулся к
мольберту, взял в руки палитру и вперил взгляд в  то место,  куда он положил
последний мазок.
     - Прости, папа, я хотел тебя спросить...
     Верагут обернулся;  взгляд  у него  уже  был отрешенный, равнодушный ко
всему, что не имело отношения к работе.
     - Да?
     - Я  хотел взять с собой Пьера покататься. Мама  позволила, но сказала,
что мне надо спросить и тебя.
     - Куда же вы собираетесь ехать?
     -  Покатаемся  пару  часов  по   окрестностям,  может  быть,  заедем  в
Пегольцхайм.
     - Так... И кто же будет править?
     - Разумеется, я, папа.
     - Ну что  же, можешь взять Пьера! Но только в экипаже на одну лошадь, с
гнедым в упряжке. И проследи, чтобы ему не давали слишком много овса!
     - Ах, я бы лучше поехал парой.
     - Сожалею.  Один  можешь ездить как  тебе вздумается, но если берешь  с
собой Пьера, то только с гнедым в упряжке.
     Альберт ушел,  не скрывая  легкого разочарования. В другое время он  бы
заупрямился  или принялся  упрашивать, но  он  видел, что художник  снова  с
головой  погрузился в  работу, и  здесь,  в  мастерской, в  окружении  своих
картин,  отец  вопреки внутреннему  сопротивлению внушал  ему столь  сильное
уважение,  что Альберт,  в другой обстановке не признававший его, чувствовал
себя жалким, слабым мальчишкой.
     Художник  тотчас  снова окунулся в работу, разговор с  сыном был забыт,
окружающий мир отступил на задний план. Напряженно-сосредоточенным  взглядом
он сравнивал поверхность  холста с живым образом в своей душе. Он чувствовал
музыку света, чувствовал, как разветвляется  и опять сливается его  звучащий
поток,  как он слабеет  и иссякает,  преодолевая препятствия, но затем опять
торжествует на каждом клочке холста, куда попадают его лучи, как прихотливо,
но   безупречно,  с  поразительной  чувствительностью  играет  он  красками,
преломляясь в тысячах граней и не  распадаясь в тысяче лабиринтов, неизменно
сохраняя  верность своему  внутреннему закону.  И художник большими глотками
пил терпкий  воздух искусства, суровую радость творца, доходящего до границы
самоуничтожения,  обретающего   святое  счастье  свободы  лишь  в   железном
обуздании  всякого произвола  и переживающего мгновения  высшего  блаженства
только в аскетическом повиновении чувству реальности.
     Это было странно и печально, но не более странно и печально, чем судьба
любого человека:  этот уверенный  в себе художник, который  полагал,  что он
может  работать  только  при  условии  глубочайшей  искренности  и  строгой,
неумолимой  концентрации,  в  мастерской  которого не  было места причудам и
неуверенности, в  житейских делах был  дилетантом  и незадачливым  искателем
счастья. Он, не выпустивший из  своей мастерской ни одной неудачной картины,
глубоко страдал под гнетущим  бременем  бесчисленных  неудачных дней и  лет,
неудачных попыток научиться любить и жить.
     Но он этого не сознавал. Он давно утратил потребность давать себе ясный
отчет в собственной жизни. Он страдал и защищался от страдания, возмущался и
впадал в отчаяние и кончил тем, что предоставил всему идти своим  чередом, а
сам все силы  отдал  искусству.  И его стойкой натуре почти удалось  придать
своему искусству то богатство, ту глубину и теплоту, которых он был лишен  в
жизни. Одинокий и  закованный в броню, он жил как в заколдованном сне, всего
себя  подчинив  воле  художника  и беспощадной  работе,  и  его натура  была
достаточно  здорова и упорна, чтобы не замечать  и не  признавать  убожества
такого существования.
     Так было до недавнего времени,  пока приезд друга не вывел его из этого
состояния.   С  той   поры   одинокого  художника  не  покидало  мучительное
предчувствие  опасности, близящегося удара  судьбы, он  чувствовал, что  его
ждут  борьба  и испытания, от которых ему уже не спастись ни  искусством, ни
прилежанием. Его ущемленная человеческая сущность чуяла бурю и не находила в
себе  ни корней,  ни силы, чтобы  противостоять  ей. И лишь  мало-помалу его
одинокая  душа  свыкалась  с мыслью, что скоро придется до конца испить чашу
страдания и вины.
     В   борении  с   этими  тревожными  предчувствиями  и  в  страхе  перед
необходимостью  прояснить ситуацию и принять  решение художник весь сжался в
последнем   чудовищном  усилии,   как   сжимается  зверь   перед   последним
спасительным  прыжком,  и  отчаянным  напряжением  сил  создал   в  эти  дни
внутреннего беспокойства одно из своих крупнейших и прекраснейших творений -
играющего ребенка между  скорбно поникшими фигурами  родителей. Они  жили на
одной и той же земле, дышали одним и тем же воздухом, их освещал  один и тот
же свет, но от фигур мужчины и женщины веяло смертью и ледяным холодом, в то
время как  златокудрое дитя между  ними  было полно  радостного  ликования и
словно светилось собственным  светом. И если впоследствии, вопреки скромному
мнению художника  о  себе, некоторые  почитатели все-таки причисляли  его  к
великим мастерам, то прежде всего из-за этой картины, в которой было столько
душевной муки,  хотя  ее  создатель хотел видеть  в  ней  только совершенное
воплощение своего ремесла.
     В такие  часы  Верагут не знал  ни  слабости, ни  страха,  он забывал о
страдании и чувстве вины, о своей неудавшейся жизни. Он  не был ни весел, ни
печален. Захваченный и целиком поглощенный своей работой, он вдыхал холодный
воздух  творческого  одиночества  и ничего  не  требовал  от  мира,  который
переставал для него существовать. Быстро  и уверенно, выпучив от  напряжения
глаза,  он  короткими,  ловкими   мазками  наносил  краску,  глубже  оттеняя
отдельные места, заставляя парящий листик, игривый  локон свободнее и  мягче
выступать  в лучах света. При этом  он совсем не думал  о  том,  что  должна
выражать его картина. С этим было покончено, это была  идея, замысел; теперь
же главное заключалось не в  том,  что значат эти образы,  не  в  чувствах и
мыслях, а  в  некой  чистой реальности. Он даже  приглушил  и  почти сгладил
выражение лиц, он не  хотел ничего сочинять и рассказывать, складка плаща на
колене была для него столь  же важна  и  священна, как  и поникшее чело  или
сомкнутые уста. На картине не  должно  было  быть ничего, кроме  трех фигур,
изображенных как можно предметнее  и достовернее,  каждая связана с  другими
пространством и  воздухом и  в  то же  время  овеяна  своей неповторимостью,
которая  вырывает глубоко осмысленный образ из несущественных взаимосвязей и
заставляет   созерцателя    в   изумлении   содрогнуться    перед    роковой
неотвратимостью всего сущего. Так  с картин  старых мастеров смотрят на  нас
незнакомые  люди, имен  которых мы не знаем и не  хотим знать, но  образы их
кажутся  нам необыкновенно  живыми  и загадочными,  словно  символы  всякого
бытия.
     Картина продвинулась далеко и  была близка  к завершению. Окончательную
доводку  прекрасного образа ребенка Верагут  решил  отложить  напоследок; он
собирался сделать это завтра или послезавтра.
     Было уже  за полдень, когда  художник  почувствовал голод и взглянул на
часы.  Он быстро умылся,  переоделся и  пошел в господский дом,  где жена  в
одиночестве ждала его за столом.
     - А где же дети? - удивленно спросил он.
     - Поехали на прогулку. Разве Альберт не заходил к тебе?
     Только теперь он  вспомнил о приходе  Альберта.  В  рассеянии  и легком
замешательстве он принялся за еду.  Госпожа Адель наблюдала, как он небрежно
и устало режет ножом  мясо. Собственно, она уже не ждала мужа к столу  и при
виде его переутомленного  лица почувствовала что-то врод