он  уже забыл  об  этом,  все  взрослые  очень  быстро забывают  свои
обещания. Но  почему бы  не попробовать. Ах, Господи,  что же  делать, когда
тебе так скверно, а утешения ждать неоткуда!
     Сначала медленно, затем,  подгоняемый вспыхнувшей надеждой, все быстрее
и  быстрее он пошел по  тенистой  аллее  к  мастерской.  Взявшись за дверную
ручку,  он  замер,  прислушиваясь.  Да,  папа  был там,  Пьер слышал, как он
фыркает  и откашливается,  слышал, как  мелко постукивают  деревянные  ручки
кистей, которые он держал в левой руке.
     Он осторожно нажал на ручку, бесшумно открыл дверь и заглянул внутрь. В
нос ударил  резкий,  противный запах скипидара  и лака,  но широкая  сильная
фигура отца пробудила в нем надежду. Он вошел и закрыл за собой дверь.
     Когда хлопнула  щеколда, художник, с которого  Пьер не  сводил взгляда,
передернул  широкими  плечами  и  обернулся.  Пронзительные  глаза  смотрели
сердито и недоуменно, открытый рот не сулил ничего хорошего.
     Пьер  не  шевелился. Он  смотрел  отцу  в  глаза и ждал.  Вскоре взгляд
художника стал ласковее, лицо смягчилось.
     - Смотри-ка, Пьер! Мы не виделись целый день. Тебя прислала мама?
     Мальчик покачал головой и дал себя поцеловать.
     - Хочешь немного побыть  со мной и посмотреть, как я работаю? - ласково
спросил отец, снова поворачиваясь к своей картине и примериваясь заостренной
маленькой кистью  к  определенной  точке на холсте. Пьер  стал смотреть.  Он
видел,  как  художник вглядывается  в  полотно,  как  напрягаются и  сердито
застывают его  глаза, как  нацеливается  тонкой кистью его  сильная, нервная
рука, видел,  как он морщит лоб и прикусывает нижнюю  губу. При этом мальчик
вдыхал терпкий воздух мастерской,  который  он  не любил никогда  и  который
сегодня был ему  особенно противен. Глаза его потухли, он  застыл у  дверей,
точно парализованный. Все это  было ему знакомо - и этот запах, и эти глаза,
и эти  гримасы  напряженного  внимания.  Он понял,  что  ошибся.  Глупо было
надеяться, что  сегодня  все  будет  не  так, как  всегда.  Отец работал, он
смешивал свои остро пахнувшие краски и не думал ни о чем другом, кроме своих
дурацких картин. Глупо было приходить сюда.
     Лицо мальчика  поникло  от  разочарования. Он  ведь  знал все  заранее!
Сегодня для него нигде не было прибежища, ни у мамы, ни тем более здесь.
     С минуту он рассеянно  и печально смотрел, ничего не  видя,  на большую
картину,  мерцавшую еще не высохшей краской. Для  этого  у  папы есть время,
только не для него. Он снова взялся за ручку двери и нажал на нее, собираясь
незаметно уйти.
     Но  Верагут  услышал легкий  звук.  Он обернулся,  пробормотал что-то и
подошел ближе.
     - Что случилось, Пьер? Не убегай! Разве тебе не хочется побыть немножко
с папой?
     Пьер снял руку со щеколды и слабо кивнул.
     -  Ты что-то хотел мне сказать? -  ласково спросил  художник.  - Пойдем
сядем, и ты мне расскажешь. Как вчерашняя прогулка?
     - О, было очень мило, - учтиво ответил мальчик.
     Верагут погладил его по голове.
     - Ты плохо себя  чувствуешь? Вид у тебя немного заспанный, мой мальчик!
Тебе случайно  вчера не дали  выпить  вина?  Нет?  Ну, и чем  же  мы сегодня
займемся? Будем рисовать?
     - Я не хочу, папа. Сегодня так скучно.
     - Вот  как? Ты  наверняка плохо спал сегодня?  Хочешь, займемся немного
гимнастикой?
     Пьер покачал головой.
     -  Не хочу. Я просто  хочу  побыть с  тобой, понимаешь? Но  здесь такой
ужасный запах.
     Верагут снова погладил его по голове и засмеялся.
     - Да,  просто  беда, когда сын художника не  переносит  запаха  красок.
Значит, ты так и не станешь художником!
     - Нет, да я и не хочу.
     - Кем же ты хочешь стать?
     - Никем. Мне бы лучше всего стать птицей или чем-нибудь в этом роде.
     - Недурная мысль,  но скажи  мне,  сокровище  мое,  чего  же ты хочешь?
Видишь ли, мне нужно еще поработать над этой большой картиной.  Если хочешь,
можешь остаться здесь и немножко поиграть. Или будешь рассматривать картинки
в книжке?
     Нет, это  было не то, чего ему хотелось. Чтобы отделаться  от  отца, он
сказал,  что пойдет  кормить голубей,  и  от  него не ускользнуло,  что отец
вздохнул с  облегчением  и  был  рад его  уходу.  Поцеловав Пьера,  художник
выпустил его из мастерской и  закрыл за ним дверь.  Пьер снова остался один,
на душе  у него  было  еще хуже, чем прежде.  Не  разбирая  дороги, он пошел
напрямик по  газонам, хотя это  ему запрещалось,  рассеяно  и грустно сорвал
несколько  цветков  и равнодушно  смотрел,  как его светлые  желтые  ботинки
покрываются в мокрой  траве пятнами и  темнеют. В  конце  концов, не в силах
совладать с  отчаянием, он  бросился на  газон,  зарылся  головой в  траву и
разрыдался,  чувствуя,  как промокают насквозь и прилипают к телу рукава его
светло-синей блузы.
     Только когда его стал пробирать озноб, он,  успокоившись, встал и робко
прокрался в дом.
     Скоро  его хватятся  и тогда увидят, что он плакал,  заметят его мокрую
грязную блузу и влажные ботинки и станут бранить. Он настороженно прошмыгнул
мимо кухонной двери: ему  не хотелось ни с кем встречаться. Лучше всего было
бы уехать куда-нибудь  далеко-далеко, где тебя никто не знает и никто о тебе
не спросит.
     В  дверях  одной из  комнат, в  которых изредка  останавливались гости,
торчал ключ. Он вошел, закрыл за собой дверь,  закрыл и  распахнутые окна и,
не  снимая  ботинок,  устало  забрался  на  незастланную  постель. Там он  и
остался, отдавшись  своему  горю, то  плача, то впадая в  дремоту.  И когда,
много времени спустя, он услышал голос матери, упрямо  зарылся еще  глубже в
постель. Голос  матери то приближался, то удалялся и, наконец, затих, а Пьер
так и  не  мог заставить себя откликнуться.  Вскоре,  весь  заплаканный,  он
уснул.
     В полдень, когда Верагут пришел обедать, жена сразу же спросила:
     - Ты не привел с собой Пьера?
     Его удивил ее слегка взволнованный голос.
     - Пьера? Я ничего о нем не знаю. Разве он не был с вами?
     Госпожа Адель испугалась и заговорила громче:
     - Нет, после  завтрака я  его  больше  не  видела! Когда я искала  его,
девушки  сказали,  что видели,  как он шел в мастерскую. Разве  он не был  у
тебя?
     - Да, был, но очень недолго и сразу  же убежал. Неужели никто в доме не
смотрит за ним? - с досадой добавил он.
     - Мы думали, что он у тебя, - обиженно сказала госпожа Верагут. - Пойду
поищу его.
     - Пошли кого-нибудь! Нам пора обедать.
     - Начинайте без меня. Я пойду искать сама.
     Она быстро вышла из комнаты. Альберт встал и хотел последовать за ней.
     - Останься, Альберт! - крикнул Верагут. - Мы за столом!
     Юноша сердито посмотрел на него.
     - Я пообедаю с мамой, - упрямо сказал он.
     Отец, глядя в его взволнованное лицо, иронически улыбнулся.
     -  Как хочешь,  ведь ты хозяин в доме,  не так ли? Кстати,  если у тебя
опять появится желание бросить в меня ножом, пожалуйста, не обращай внимания
на какие-то там предрассудки!
     Сын побледнел и резко отодвинул стул. Отец  впервые напомнил  ему о той
вспышке гнева детских лет.
     -  Ты  не  смеешь так говорить со мной! -  взорвался он. -  Я  этого не
потерплю!
     Верагут,  не  отвечая, взял кусок хлеба и стал есть.  Он налил в стакан
воды,  неторопливо выпил  ее и решил  сохранять  спокойствие.  Он делал вид,
будто он один в столовой. Альберт нерешительно подошел к окну.
     - Я этого не потерплю! - выкрикнул он еще раз, не в силах унять гнев.
     Отец посыпал хлеб солью. В мыслях  он видел  себя поднимающимся на борт
корабля и уплывающим  по  бескрайним неведомым морям как можно дальше, прочь
от этого непоправимого безрассудства.
     - Ладно, - почти миролюбиво сказал он. - Я вижу, ты не любишь,  когда я
с тобой разговариваю. Хватит об этом!
     В этот момент послышался удивленный возглас и поток взволнованных слов.
Госпожа  Адель  обнаружила мальчика в его  укрытии.  Художник  прислушался и
быстро вышел из столовой. Похоже, сегодня все идет вкривь и вкось.
     Он нашел Пьера в комнате для  гостей, тот лежал  в грязных ботинках,  с
сонным, заплаканным  лицом и  спутанными волосами  на смятой постели,  рядом
растерянно стояла удивленная госпожа Верагут.
     - Послушай, Пьер, - наконец воскликнула она, и в ее голосе перемешались
тревога и  досада, - что все  это значит? Почему ты  не  отвечаешь? И почему
лежишь здесь?
     Верагут приподнял  мальчика  и  испуганно заглянул  в  его  помутневшие
глаза.
     -  Ты  болен, Пьер?  - ласково  спросил  он. Мальчик растерянно покачал
головой.
     - Ты здесь спал? Ты уже давно здесь?
     - Я  не виноват, - слабым, несмелым голосом отвечал Пьер, - я ничего не
сделал... У меня очень болела голова.
     Верагут взял его на руки и отнес в столовую.
     - Дай ему тарелку супа, - сказал он  жене. - Тебе надо поесть горячего,
мой мальчик,  и ты сразу почувствуешь  себя лучше, вот увидишь. Ты и в самом
деле заболел, бедняжка.
     Он усадил его в кресло, подложил  под спину подушку  и сам стал с ложки
кормить его супом.
     Альберт сидел молча и отчужденно.
     - Кажется, он  и вправду заболел, - сказала  госпожа Верагут. Она почти
успокоилась; материнское чувство говорило ей, что лучше ухаживать за больным
ребенком,  чем  разбираться  с ним и  наказывать его за  какие-то  необычные
шалости.
     - Потом мы  отнесем тебя  в постель, а  пока  ешь, душа  моя, - ласково
утешала она сына.
     Лицо  Пьера  посерело,  в  глазах застыла дремота,  он  сидел и  ел  не
сопротивляясь то,  что ему давали. Пока отец  кормил  его супом, мать щупала
ему пульс. Она обрадовалась, не обнаружив жара.
     - Может,  позвать  доктора?  - нерешительно спросил  Альберт; ему  тоже
хотелось что-нибудь сделать.
     - Нет, не  надо, -  сказала мать. -  Сейчас мы уложим Пьера  в постель,
укутаем как  следует, он хорошенько  выспится и завтра  будет опять  здоров.
Ведь правда, моя радость?
     Мальчик  не  слушал,  он отрицательно затряс головой, когда отец  хотел
дать ему еще супу.
     -  Нет,  ему не  надо есть  через силу,  - сказала  госпожа Верагут.  -
Пойдем, Пьер, я уложу тебя в постель, и все снова будет хорошо.
     Она взяла его за руку, он неохотно поднялся и сонно побрел за ней. Но в
дверях он  остановился,  лицо его исказилось, он  согнулся,  и его стошнило;
все, что он только что съел, оказалось на полу.
     Верагут отнес  его в спальню  и оставил на  попечение  матери. Зазвонил
колокольчик, засновали вверх и вниз по лестнице слуги. Художник немного поел
и, пока  ел,  успел  дважды  сбегать  в  комнату  Пьера. Раздетый и вымытый,
мальчик  уже  лежал  в  своей  кроватке  из  желтой меди. Затем  в  столовую
вернулась госпожа Адель  и сообщила,  что  ребенок успокоился, ни на что  не
жалуется и, кажется, скоро заснет.
     - Что Пьер ел вчера? - обратился отец к Альберту. Альберт задумался, но
ответил не ему, а матери:
     - Ничего особенного.  В Брюкеншванде я велел дать ему хлеба и молока, а
на обед в Пегольцхайме нам подали макароны и котлеты.
     Отец продолжал свой инквизиторский допрос - А потом?
     -  Он  больше  ничего не хотел  есть.  После  обеда  я  купил  у одного
садовника абрикосов. Из них он съел только один или два.
     - Они были спелые?
     -  Да,  конечно. Ты,  кажется,  думаешь, что  я нарочно  расстроил  ему
желудок.
     Мать заметила его раздражение и спросила:
     - Что это с вами?
     - Ничего, - ответил Альберт.
     - Ничего такого я не думаю,  - сказал Верагут, - я только спрашиваю. Не
случилось ли вчера  чего-нибудь? Может быть, его  тошнило?  Или,  может,  он
упал? Он не жаловался на боли?
     Альберт  на все  вопросы отвечал односложно  "да" или "нет"  и страстно
желал, чтобы этот обед закончился как можно скорее.
     Когда  отец еще раз вошел на  цыпочках в комнату Пьера, тот уже заснул.
Бледное  детское   личико   выражало   глубокую   серьезность  и  ревностную
преданность несущему утешение сну.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

     В этот  беспокойный день Иоганн Верагут закончил  свою большую картину.
Он  вернулся от больного Пьера испуганный, с тревогой в  сердце, и  ему было
труднее чем  когда бы  то  ни было совладать  с  обуревавшими  его мыслями и
обрести  то абсолютное спокойствие, которое  составляло тайну его силы и  за
которое ему так дорого приходилось  платить. Но он был человек сильной воли,
ему удалось справиться с собой, и в послеобеденные часы, при удобном, мягком
освещении, картина получила последние маленькие исправления и уточнения.
     Когда он  отложил палитру  и сел  перед холстом, на  душе  у него  была
странная пустота. Он, правда, знал, что картина являет собой нечто особенное
и что  он  многого достиг  в ней.  Но сам  он чувствовал себя опустошенным и
перегоревшим. И не было никого, кому он мог бы показать свое творение.
     Друг был далеко отсюда, Пьер заболел, а больше у него никого не было. О
впечатлении, которое произведет его картина, и об откликах на нее он  узнает
только  из равнодушного далека,  из  газет  и  писем. Ах,  все  это пустяки,
ничтожнее, чем пустяки, только взгляд друга или поцелуй возлюбленной  мог бы
сейчас обрадовать его, вознаградить и придать силы.
     Четверть часа молча простоял он  перед картиной, которая вобрала в себя
энергию  и  лучшие часы  нескольких  недель и теперь,  сияя, смотрела ему  в
глаза,  в  то  время  как  сам  он  стоял перед своим детищем  обессиленно и
отчужденно.
     -  Ну  да  ладно,   продам  ее  и  оплачу  путешествие  в  Индию,  -  с
обезоруживающим цинизмом проговорил он. Заперев двери мастерской, он пошел в
дом взглянуть на Пьера, который, как выяснилось, еще спал.  Мальчик выглядел
лучше,  чем  в полдень,  лицо  его  порозовело  во  сне,  рот  полуоткрылся,
выражение муки и безутешности исчезло.
     - Как быстро у  детей  все проходит! - прошептал  он в дверях жене. Она
слабо улыбнулась, и он заметил,  что она тоже почувствовала облегчение и что
ее тревога была сильнее, чем казалось на первый взгляд.
     Ужинать с женой и Альбертом ему не хотелось.
     - Я иду в город, - сказал он, - и к ужину не вернусь. Больной Пьер спал
в своей кроватке, мать опустила шторы и оставила его одного.
     Ему снилось, что он медленно идет по  саду.  Все немного  изменилось  и
казалось гораздо больше и обширнее,  чем обычно, он шел и шел и не мог дойти
до конца. Грядки цветника были красивее, такими их он еще ни разу не  видел,
но  цветы  на  них  выглядели  какими-то  странно  прозрачными,  крупными  и
необыкновенными,  и  на всем лежал  отсвет печальной,  мертвой  красоты.  Со
стесненным сердцем он обошел круглую клумбу,  на которой росли кусты крупных
цветов, на  белом  цветке спокойно  сидела  и  пила нектар  голубая бабочка.
Стояла неестественная  тишина,  дорожки были посыпаны не  гравием,  а чем-то
мягким, и Пьеру казалось, что он идет по ковру.
     Навстречу ему, с другой стороны цветника,  шла мама. Но она не обратила
на него внимания и  не кивнула  ему, она строго  и  печально  смотрела перед
собой в пустоту и бесшумно, как привидение, прошла мимо.
     Вскоре на другой дорожке он встретил отца, а затем и  Альберта, оба шли
тихо, строго  глядя  перед собой,  и ни один из них не заметил Пьера. Словно
заколдованные  они  отрешенно  и чинно бродили по дорожкам сада, и казалось,
так будет всегда, что в их застывших глазах никогда не  появится осмысленное
выражение,  а на их лицах - улыбка, что  эту непроницаемую тишину никогда не
нарушит  никакой звук,  а  неподвижные  ветки и листья не поколеблет  легкий
ветерок.
     Хуже всего было то, что он  сам не мог никого окликнуть.  Ему  ничто не
мешало сделать это, он нигде не ощущал боли, но у него  не было ни смелости,
ни особого  желания;  он  понимал, что  все так  и должно  быть и  будет еще
ужаснее, если он начнет возмущаться.
     Пьер медленно  бродил  среди  этого  бездушного великолепия,  в  ясном,
мертвом  воздухе стояли,  словно ненастоящие  и неживые, тысячи великолепных
цветов,  время от времени он опять встречал Альберта, или мать, или отца,  и
они все так же оцепенело и отчужденно проходили мимо него и мимо друг друга.
     Ему казалось,  что так продолжается уже давно, может  быть,  годы, и те
времена,   когда  весь  мир  и  сад  были  еще  живыми,   люди  веселыми   и
разговорчивыми, а его  самого переполняли необузданные желания, - те времена
теперь  невообразимо далеко,  в глубоком, непостижимом прошлом. Может  быть,
так было всегда, и прошлое - только прекрасный, глупый сон.
     Наконец он дошел до маленького выложенного камнем бассейна, из которого
садовник  брал  раньше воду для полива и  в который  сам он запустил  как-то
несколько  крошечных  головастиков.   В   неподвижной  светло-зеленой   воде
отражались каменные  края  и нависающие листья и желтые цветы астр;  бассейн
казался прекрасным,  покинутым  и  каким-то  несчастным, как и все остальное
здесь.
     -  Если  упадешь  в  него, то  захлебнешься и умрешь,  - сказал однажды
садовник. Но тут было совсем неглубоко.
     Пьер подошел к краю овального бассейна и склонился над ним.
     В  воде  он  увидел  свое собственное  отражение.  Его  лицо  ничем  не
отличалось  от  других;  постаревшее  и  бледное,  оно  было  неподвижным  и
равнодушно-суровым.
     Он разглядывал себя  с испугом и удивлением, и вдруг  его с  неодолимой
силой   охватило  чувство   скрытого  ужаса  и   печальной   бессмысленности
случившегося.  Он  хотел  закричать,  но  не  мог  издать  ни  звука,  хотел
заплакать, но только скривил губы и беспомощно оскалился.
     Тут  снова  появился  отец, и Пьер,  в немыслимом напряжении собрав все
свои скованные какими-то чарами  силы, повернулся к  нему. Смертный страх  и
невыносимая  мука  его  отчаявшегося  сердца  вылились  в глухие  рыдания  и
устремились  с мольбой о  помощи к  отцу, который приближался, погруженный в
свое призрачное спокойствие, и, казалось, опять не замечал сына.
     "Папа!" - хотел крикнуть мальчик, и хотя из его  горла  не вырвалось ни
звука, но страшная беда сына все же дошла до поглощенного одиночеством отца.
Он повернул голову и взглянул на Пьера.
     Пытливым взглядом художника  он  внимательно всмотрелся в  глаза  сына,
слабо улыбнулся и  едва заметно кивнул,  ласково и  с состраданием, но в его
жесте  не было утешения, он как бы давал понять,  что ничем не может помочь.
По его суровому лицу быстро скользнула тень любви и сочувствия, и в этот миг
он был  уже не  всесильным отцом,  а скорее несчастным, беспомощным  братом.
Затем   он  опять  вперил  взгляд   в  пространство   перед   собой  и,   не
останавливаясь, медленно удалился прежним размеренным шагом.
     Пьер смотрел ему вслед, пока он не скрылся; маленький бассейн и дорожка
в  саду  потемнели  перед  его  глазами  и,  точно  клубы тумана, испарились
куда-то.  Он  проснулся с болью в висках  и  с чувством жжения в  пересохшем
горле. Обнаружив, что лежит один в постели в полутемной комнате, он удивился
и  попытался вспомнить,  что с ним  приключилось, но  память не  шла ему  на
помощь, и он обессиленно  и  покорно повернулся на другой  бок.  Мало-помалу
сознание вернулось к нему, и он с облегчением вздохнул. Отвратительно, когда
ты болен,  когда у тебя  болит голова, но  все  это можно перенести, все это
пустяки по сравнению с  чувством тоскливой обреченности, навеянным кошмарным
сном.
     "И зачем только все  эти мучения? -  думал Пьер, ежась под  одеялом.  -
Зачем нужно болеть? Если болезнь -  наказание, то за какой проступок? Я даже
не съел ничего  запрещенного, как когда-то, когда я заболел, поев недозрелых
слив. Мне запретили  их есть, но я  все  же поел и  должен был  отвечать  за
последствия. Это  понятно. Но теперь? Почему я лежу  в постели, почему  меня
вырвало почему так ужасно болит голова?"
     Прошло  немало  времени, прежде чем  в  комнату  снова зашла  мать. Она
подняла шторы на