я дурной
сон, и тому виной только эта комната и зала, ибо я вспомнил минувшее и много
диковинного,  что   здесь  случилось.  Но   все  же  постараемся   выспаться
хорошенько! - С этими словами старик завернулся в одеяло и, казалось, тотчас
уснул.  Но когда я  погасил  свечу и улегся в постель,  то  услышал,  что он
тихонько творит молитву.
     На  другой день  мы  приступили к делам,  -  пришел эконом  с отчетами,
явились люди, чтобы решить возникший спор или кое-что уладить. В полдень дед
отправился со мной  во  флигель, чтобы  по  всей  форме  представиться обеим
старым баронессам. Франц  доложил  о нас; нам пришлось  подождать  несколько
минут, после чего  шестидесятилетняя сгорбленная старушка, одетая  в пестрые
шелка  и назвавшая себя камер-фрейлиной милостивейших  госпож,  ввела  нас в
самое  святилище.  Там  с  уморительными церемониями нас приняли  две старые
дамы,  затейливо  наряженные по стародавней моде, и я сделался  предметом их
особливого удивления,  когда дед,  в веселом расположении  духа,  представил
меня как  своего молодого  помощника  по судейской части.  По их минам можно
было  заключить,  что  они   почитают  мою  молодость  весьма   опасной  для
благополучия  подданных Р...зиттена. Во всем представлении старым баронессам
было много смешного, однако ужасы прошедшей ночи  все еще леденили мою душу,
я  чувствовал, будто меня  коснулась  какая-то  неведомая  сила,  или, лучше
сказать,  что  я приблизился к магическому кругу и оставалось  сделать всего
лишь один шаг, чтобы, переступив его,  безвозвратно погибнуть:  словно  лишь
напряжение  всех моих внутренних сил  могло оградить меня  от ужаса, который
ввергнет меня в неисцелимое безумие. И  потому-то даже старые  баронессы, со
своими странными, вздымающимися, как башня, прическами, в своих удивительных
штофных платьях,  убранных  пестрыми лентами  и  цветами, представлялись мне
отнюдь не смешными, а совсем призрачными и странными. Казалось, я читал в их
древних пергаментных лицах,  в  их прищуренных глазах,  казалось,  я слышал,
когда  их поджатые синие  губы шамкали что-то  на дурном французском  языке,
когда гнусавили их острые  носы,- что старухи (*36) были в ладах со зловещим
приведением, бродящим по замку, а возможно,  и сами способны учинить  что-то
жуткое или  ужасное.  Дед  мой, будучи великим  охотником до  всяких  шуток,
балагуря  с ними, завел их своей иронией в такие дебри, что будь я  в другом
расположении духа, то не знал бы, как  подавить в себе неудержимый смех, но,
как сказано,  и  сами  баронессы,  и  вся  их  болтовня казались мне  чем-то
призрачным,  так  что  мой  дед,  собравшийся  доставить мне немалою потеху,
поглядывал на меня с изумлением. После обеда, едва мы остались  одни в нашей
комнате, он все же спросил:
     -  Однако ж,  тезка,  скажи, бога ради,  что  с  тобой  сталось? Ты  не
смеешься, не говоришь,  не  ешь,  не пьешь? Уж  не болен ли ты, или с  тобой
что-нибудь стряслось?
     Не  запираясь,  я  обстоятельно  рассказал  ему все,  что  приключилось
прошедшей ночью. Я ни о чем не умолчал, особенно подчеркнув, что выпил много
пуншу и читал Шиллерова "Духовидца".
     - Надобно в  этом признаться  - добавил я, -  и тогда станет вероятным,
что моя  разгоряченная  фантазия  создала все эти  призраки, на  самом  деле
бродившие  лишь  в моем  собственном  мозгу.  - Я  полагал, что  дед жестоко
напустится на меня и осыплет колкими насмешками мое общение с призраками, но
место того  он  помрачнел, уставился в  пол,  потом быстро поднял голову  и,
устремив на меня сверкающий взор, сказал:
     - Я не знаю, тезка, твоей книги. Однако ж не ей и не парам пунша обязан
ты этим видением. Знай же:  мне привиделось то же самое, что  приключилось с
тобой. Мне представилось,  что я так же, как  и  ты, сижу  в  креслах  подле
камина,  но то,  что открылось тебе только в  звуках,  то  я отчетливо узрел
внутренним  моим  взором.  Да, я  видел,  как вошел  страшный  призрак,  как
бессильно  толкался  он  в замурованную  дверь, как  в  безутешном  отчаянии
царапал стену  так, что  кровь  выступила из-под сломанных ногтей, как потом
сошел вниз, вывел из конюшни лошадь и опять поставил ее  туда. Слышал ли ты,
как далеко в древне пропел петух?.. И тут ты разбудил меня; я  скоро поборол
злое  наваждение этого чудовищного человека который все еще  смущает ужасами
веселие жизни.
     Старик умолк,  а я  не  хотел его расспрашивать,  полагая,  что  он все
объяснит сам, когда найдет нужным.
     (*37)Пробив некоторое время в глубоком раздумье, дед продолжал:
     - Тезка, теперь, когда ты знаешь, как обстоят дела,  достанет ли у тебя
мужества еще раз испытать это наваждение? Со мной вместе?
     Разумеется, я сказал, что чувствую довольно сил для этого.
     - Ну,  тогда,  - продолжал старик,- будущую ночь  мы с тобой не сомкнем
глаз.  Внутренний голос убеждает меня,  что это злое наваждение  поборет  не
столько моя духовная сила, сколько мужество, основанное на твердом уповании,
что  это не  дерзостное предприятие,  а  благое дело,  и  я не пощажу живота
своего, чтобы заклясть злой призрак,  который выживает потомков  из родового
замка их  предков.  Однако  ж ни о каком опасном дерзновении тут и речи нет,
ибо при таком твердом честном умысле, при таком смиренном уповании, какие во
мне,  нельзя не  быть и не остаться победителем. Но все же, если будет на то
воля божия и меня сокрушит нечистая сила, ты, тезка, должен будешь объявить,
что я  пал в честной христианской  битве с адским духом, который здесь ведет
свое  смутительное  существование! Но  ты, ты  держись в стороне! Тогда тебе
ничего не будет!
     День прошел в различных рассеивающих занятиях. После ужина Франц, как и
накануне, собрал со стола  и принес  пунш;  полная луна  ярко светила сквозь
мерцающие облака, морские волны кипели,  и ночной  ветер завывал и стучал  в
дребезжащие стекла  сводчатых окон. Внутренне  взволнованные,  мы  понуждали
себя к  равнодушной  беседе.  Мой дед положил часы с репетицией на стол. Они
пробили двенадцать. И вот  с  ужасающим  треском распахнулась дверь,  и, как
вчера, послышались  тихие  и  медленные  шаги,  наискось пересекающие  залу,
донеслись вздохи  и  стоны.  Дед побледнел, однако глаза его  сверкали огнем
необыкновенным.  Он встал  с кресел и,  выпрямившись во весь рост,  подперся
левой  рукой,  а  правую  простер вперед,  в середину залы, и  был  похож на
повелевающего героя.  Но  все сильнее и явственнее  становились  стенания  и
вздохи, и вот кто-то стал царапаться в стену еще более мерзко, чем накануне.
Тогда  старик выступил  вперед и  пошел прямо  к  замурованной двери  такими
твердыми шагами, что затрещал пол. Став подле того  места, где все бешеней и
бешеней  (*39)становилось  царапанье,  он  сказал  громким  и  торжественным
голосом, какого я еще от него никогда не слыхал:
     - Даниель, Даниель, что делаешь ты здесь в этот час?
     И вот кто-то пронзительно закричал, наводя оторопь и ужас, и послышался
глухой удар, словно на пол рухнула какая-то тяжесть.
     - Ищи милости и отпущения у престола всевышнего! Там твое место.  Изыди
из мира  сего,  коему ты  никогда  больше  не  сможешь  принадлежать! -  так
воскликнул  старик еще  сильнее,  чем  прежде, и  вот  словно жалобный  стон
пронесся и замер в реве подымающейся  бури. Тут  старик  подошел  к  двери и
захлопнул ее так крепко, что в пустой зале пошел громкий гул. В голосе моего
деда, в его движениях было что-то нечеловеческое, что повергло меня в трепет
неизъяснимый. Когда он опустился в кресло, его взор как будто просветлел, он
сложил руки и  молился в душе.  Так, должно быть,  прошло несколько минут, и
вот мягким, глубоким, западающим  в душу голосом,  которым  дед  так  хорошо
владел, он спросил меня:
     - Ну что, тезка?
     Полон страха, ужаса, трепета, священного  благоговения и  любви, я упал
на  колени и оросил  протянутую  мне руку горячими слезами. Старик  заключил
меня в объятия и, прижимая к сердцу, сказал необычно ласково:
     - Ну, а теперь будем спать спокойно, любезный тезка.
     Так и  случилось,  а  когда и  в  следующую  ночь  не  произошло ничего
необычайного, то к нам воротилась прежняя веселость, к неудовольствию старых
баронесс,  которые  хотя  и  сохранили  во  всем  своем  причудливом  облике
некоторую призрачность, однако ж подавали повод только к забавным проделкам,
какие умел преуморительно устраивать мой дед.
     Прошло еще несколько дней, пока наконец не прибыл барон вместе со своей
женой  и  многочисленной  охотничьей свитой; стали  съезжаться  приглашенные
гости, и во внезапно оживившемся  замке началась шумная,  беспокойная жизнь,
как то было  описано выше. Когда тотчас  после приезда барон вошел  к нам  в
залу, казалось, он был странно изумлен  переменой нашего местопребывания, и,
бросив мрачный взор  на замурованную  дверь и  (*39) быстро отвернувшись, он
провел рукой по лбу, словно силясь  отогнать недоброе  воспоминание. Дед мой
заговорил о запустении судейской залы и смежных с ней  комнат, барон попенял
на  то, что  Франц  не  поставил нас на лучшей  квартире,  и радушно  просил
старика только сказать, когда чего  недостает в  новых покоях, которые  ведь
гораздо хуже, нежели те, где он живал прежде. Вообще  в обхождении барона со
старым стряпчим была приметна не только сердечность,  но и некоторая детская
почтительность, словно барон был обязан ему родственным решпектом.
     Только  это отчасти  и примиряло меня  с  грубым  повелительным  нравом
барона, который он час от часу все более выказывал. Меня он едва замечал или
не  замечал вовсе, почитая за обыкновенного  писца.  В первый  раз,  когда я
протоколировал дело, он усмотрел в изложении какую-то неправильность;  кровь
взволновалась во мне, и я уже готов был сказать колкость,  как вступился мой
дед, уверяя, что я все сделал в его смысле и что здесь, в  судопроизводстве,
так  и  надлежит.  Когда  мы остались  одни, я принялся горько  сетовать  на
барона, который становился мне все более ненавистен.
     -  Поверь  мне,  тезка,  -  возразил  старик,  -   что  барон,  вопреки
неприветливому своему нраву, отличнейший, добрейший человек  в  целом свете.
Да и нрав, как я тебе уже сказывал, переменился в нем лишь с той поры, когда
он стал  владельцем  майората, а  прежде был он юноша тихий и скромный.  Да,
впрочем, с ним обстоит все не так  худо, как ты представляешь, и  я бы очень
хотел узнать,  с  чего он тебе так  не полюбился.  - Последние слова  старик
проговорил, улыбаясь весьма насмешливо, и горячая кровь, закипев, залила мне
лицо. Не раскрылась ли  теперь с полной ясностью передо мной самим душа моя,
не почувствовал ли я несомнительно,  что странная эта ненависть произошла из
любви, или, лучше сказать, из влюбленности в  существо, которое казалось мне
прелестнейшим, дивнейшим, что когда-либо ступало  по земле? И этим существом
была  сама баронесса.  Уже  когда она  только прибыла в замок и проходила по
комнатам,  укутанная  в  дорогую  шаль,  в  русской  собольей шубке,  плотно
облегавшей  изящный   стан,  -  ее  появление  подействовало   на  меня  как
могущественные   непреодолимые  чары.  И  даже   то,  что   старые  тетки  в
наидиковиннейших своих нарядах  и  фонтанжах, какие довелось мне  когда-либо
(*40)видеть,  семенили  подле  нее  с  обеих  сторон,  тараторя  французские
поздравления в то время, как она, баронесса,  с несказанной добротой взирала
вокруг и приветливо  кивала то одному, то  другому, а иногда мелодичным, как
флейта, голосом  произносила несколько слов на чисто курляндском диалекте, -
и  уже  одно  это было столь  удивительно странно, что воображение  невольно
сочетало  эту картину  со зловещим  наваждением,  и баронесса представлялась
ангелом   света,  перед   которым  склонялись  даже  злые   нездешние  силы.
Пленительная эта женщина и сейчас живо представляется моему духовному взору.
Тогда  ей было едва-едва девятнадцать лет:  ее  лицо, столь же нежное, как и
стан,  отражало  величайшую ангельскую доброту, особливо  же во  взгляде  ее
темных  глаз было  заключено неизъяснимое очарование,  подобно влажному лучу
месяца,  светилась  в  них  мечтательная   тоска,  а  в  прелестной   улыбке
открывалось   целое  небо  блаженства   и  восторга.  Нередко  казалась  она
углубленной в самое себя, и тогда прекрасное ее лицо омрачали облачные тени.
Можно было  подумать,  что  ее  снедает  некая томительная  скорбь.  Но  мне
чудилось,  что  в  эти мгновенья  ее объемлет темное предчувствие печального
будущего,  чреватого несчастьями,  и странным образом,  чего я никак  не мог
объяснить  себе,  также и  с  этим я  сочетал жуткий  призрак,  бродивший  в
замке... На другой день по  прибытии барона,  когда все общество собралось к
завтраку, дед  мой представил меня баронессе, и, как обыкновенно случается в
том расположении духа, какое было тогда у меня, я вел себя неописуемо нелепо
и в ответ на самые простые вопросы прелестной женщины, как мне понравилось в
замке  и  прочее, городил  несусветнейший вздор,  так  что  старые  тетушки,
несправедливо  приписав   мое  замешательство  глубочайшему  решпекту  перед
госпожой, почли за должное благосклонно вступиться и принялись по-французски
выхвалять меня как прелюбезного и преискусного молодого человека, как garcon
tr`es joli[2]. Это меня раздосадовало, и внезапно, совсем овладев
собою, я  выпалил остроту на более чистом французском  языке, нежели тот, на
каком  изъяснялись  старухи,  так  что  они только вытаращили глаза и  щедро
попотчевали  табаком  свои  длинные  носы.  По   строгому  взгляду,  который
баронесса перевела с меня на какую-то даму, я  (*41)приметил, что мое острое
словцо весьма сбивалось на глупость; это  раздосадовало меня еще  более, и я
мысленно посылал старух в преисподнюю. Своей иронией дед мой давно уже успел
развенчать   времена   буколических    нежностей   и   любовных   несчастий,
приключающихся от ребяческого самообольщения, но все же я  почувствовал, что
баронесса овладела моей душой так сильно, как ни одна женщина до сей поры. Я
видел и слышал только ее, но знал твердо и непреложно, что будет нелепицей и
безумием  отважиться  на  какие-нибудь  любовные  шашни, хотя вместе с тем и
понимал, что мне невозможно, уподобившись влюбленному  мальчику, созерцать и
боготворить издали,  ибо от этого  мне  было бы  стыдно  перед самим  собой.
Однако приблизиться  к этой  несравненной женщине, не  подав ей и  малейшего
знака о моем сокровенном чувстве, вкушать сладостный яд ее взоров, ее  речей
и потом, вдали от нее, надолго, быть может, навсегда, запечатлеть ее образ в
своем сердце, - я это мог и этого желал. Такая романтическая, даже рыцарская
любовь,  как она  представилась мне бессонной ночью, столь взволновала меня,
что   у   меня   достало   ребячества  начать  самым   патетическим  образом
витийствовать перед самим собой и под конец безжалостно вздыхать: "Серафина,
ах Серафина!", - так что дед мой пробудился и вскричал:
     - Тезка! Тезка! Сдается мне, что ты фантазируешь вслух! Делай это днем,
если можно, а ночью дай мне спать!
     Я  был  немало  озабочен,  что  старик,  уже  отлично  приметивший  мое
взволнованное состояние при появлении баронессы, услышал имя и теперь станет
донимать меня саркастическими насмешками, но поутру, входя в судейскую залу,
он промолвил только:
     - Дай бог каждому надлежащий разум и старание соблюсти его. Худо, когда
ни с того ни с сего человек  становится  трусом.  - Потом он сел  за большой
стол и  сказал:  -  Пиши  четко, любезный тезка, чтобы я  мог  прочисть  без
запинки.
     Уважение, даже детская почтительность барона к моему деду приметны были
во всем. За столом старый стряпчий занимал для многих  весьма завидное место
подле баронессы, меня же случай бросал то туда, то сюда, но обыкновенно меня
брали в полон несколько  офицеров  из ближнего гарнизона, чтобы как  следует
наговориться   обо   всех  новостях  и  веселых  происшествиях,   какие  там
(*42)случались, а вдобавок изрядно выпить. Так вышло, что я много дней кряду
сидел на  нижнем  конце  стола  совсем  далеко  от  баронессы,  пока наконец
нечаянный случай не  приблизил меня к ней.  Когда перед собравшимися гостями
растворили дверь в столовую, компаньонка баронессы, уже не первой молодости,
но,  впрочем, не лишенная ума  и  приятности, вступила  со мной в  разговор,
который, казалось, ее занимал. Приличие  требовало, чтобы я подал ей руку, и
я  был  немало  обрадован, когда она заняла место  вблизи баронессы, которая
приветливо  ей   кивнула.  Можно  представить,  что  теперь  все  мои  слова
предназначались не  только соседке,  а преимущественно баронессе.  Вероятно,
душевное напряжение  придавало  моим  речам особый полет, так что  слушавшая
меня девица становилась все  внимательней  и  внимательней  и  наконец  была
неотвратимо  увлечена  в  мир  пестрых,  беспрестанно  сменяющихся  образов,
которые я перед ней  создавал. Как уже  сказано, она была не  лишена  ума, и
потому скоро  наш  разговор  стал  поддерживаться сам  собою, независимо  от
многословной болтовни гостей, и я лишь изредка принимал в ней участие, когда
мне  особенно хотелось  блеснуть. Я  приметил,  что девица  многозначительно
посматривает на баронессу, а та старается вслушаться в нашу беседу. Особенно
когда я, ибо речь зашла о музыке, с  полным воодушевлением заговорил об этом
высоком священном искусстве и под конец не умолчал, что, невзирая на занятия
сухою юриспруденцией, довольно искусно  играю  на  фортепьянах,  пою и  даже
сочинил несколько песен. Когда все перешли в другую залу пить ликеры и кофе,
я  нечаянно,  сам не зная  как, очутился  перед  баронессой,  беседовавшей с
компаньонкой. Она  тотчас обратилась ко мне, однако приветливее  и уже как к
знакомому, с теми же вопросами: как  понравилось мне  пребывание в  замке  и
прочее. Я стал уверять, что в первые дни  ужасающая пустынность окрестностей
да  и сам  старинный замок  привели меня в странное  расположение духа, но в
этом  заключено  и  много прекрасного,  и  что теперь  я  только  хочу  быть
избавленным от непривычной мне дикой охоты. Баронесса улыбнулась, заметив:
     -  Легко могу  себе  вообразить,  что неистовое  рыскание  по  лесам не
составляет  для  вас  приятности.  Вы  музыкант  и,  судя по всему, поэт.  Я
страстно предана  обоим  этим искусствам.  Сама я немного играю  на арфе, но
принуждена лишить  себя  этого в  Р...зиттене, ибо  муж  мой не (*43)желает,
чтобы я брала с собой этот инструмент, чьи нежные звуки плохо бы подходили к
буйным крикам охотников и резким звукам рогов, что только и слышишь здесь! О
боже, как бы повеселила меня теперь музыка!
     Я  стал уверять,  что  приложу все  свое искусство,  чтобы исполнить ее
желание,  ибо, нет сомнения, в замке найдется какой-нибудь  инструмент, хотя
бы ветхое фортепьяно.  Но  тут фрейлейн Адельгейда  (компаньонка  баронессы)
громко рассмеялась и  спросила, неужто я не знаю, что в замке с незапамятных
времен  не  слыхивали никакого инструмента,  кроме кряхтящих труб,  радостно
рыдающих охотничьих рогов да еще хриплых скрипок, расстроенных контрабасов и
блеющих гобоев бродячих  музыкантов. Баронесса выразила непременное  желание
слушать  музыку, в особенности меня, и обе,  она и Адельгейда,  изощрялись в
придумывании средств,  как достать сюда мало-мальски  сносное фортепьяно.  В
это время через  залу проходил Франц. "Вот у кого  на все  готов совет и кто
достанет все,  даже неслыханное  и  невиданное", - с  этими словами фрейлейн
Адельгейда подозвала  кастеляна,  и, пока она  растолковывала, что  от  него
требуется, баронесса, сложив руки, наклонив голову, слушала с милой улыбкой,
глядя  в глаза старику. Она была  пленительна, словно милое прелестное дитя,
которому  не   терпится  заполучить  желанную   игрушку.  Франц,  по  своему
обыкновению,  пустился   в  пространные  разглагольствования  и   перечислил
множество  причин,  по которым