должал стряпчий, придвинувшись к старику и положив
ему руку на плечо, - но я полагаю,  так  как ты пользовался  полным доверием
старого  барона, он не  таил от тебя  ничего о своих сыновьях. Говаривал  он
тебе о брачном союзе, который Вольфганг заключил вопреки его воле?
     - Не могу  припомнить  ничего  такого,  - отвечал старик,  громко зевая
самым неучтивым образом.
     - Тебя  клонит ко сну, старина, - сказал стряпчий, - ты, наверно, дурно
спал эту ночь?
     - Право, не знаю, - сухо ответил старик, -  однако пойду распорядиться,
чтобы накрывали  ужин. - Тут он с трудом поднялся с кресел, потер скрюченную
поясницу и опять зевнул, притом еще громче, чем в первый раз.
     -  Погоди, старина,  - воскликнул Ф.,  взяв  его под  руку и  принуждая
сесть, но дворецкий, упершись обеими руками в рабочий стол, остался на ногах
и, нагибаясь к стряпчему, ворчливо спросил:
     - Ну какая  в  том надобность, какое мне  дело до  завещания, какое мне
дело до всех споров о майорате?
     -  Знаешь,  - перебил его Ф.,  -  не  будем  больше говорить  об  этом;
побеседуем  о  чем-нибудь другом, любезный Даниель.  Ты  сегодня не в  духе,
зеваешь; все это говорит о  необыкновенной усталости, и я готов думать,  что
это ты и был прошедшей ночью.
     -  (*91)Что я был  прошедшей ночью? - спросил старик, застыв в  прежнем
положении.
     - Когда  я, - продолжал стряпчий, - вчера в полночь сидел там, наверху,
ты вошел в  залу,  бледный  и  в  каком-то оцепенении,  прямо  направился  к
заложенной двери, царапался обеими руками в стену и стонал, словно одержимый
великой мукой. Так ты лунатик, Даниель?
     Старик  упал в  кресло, которое ему быстро подставил Ф. Он  не издал ни
звука, в глубоком сумраке  нельзя  было различить его лицо; стряпчий заметил
только, что он дышит порывисто и зубы у него стучат.
     -  Да,  правда,- начал  Ф.  после  недолгого молчания,-  странные  вещи
случаются  с этими лунатиками. На другой день они совсем  ничего не помнят о
том  странном состоянии, в каком находились, и не  знают,  что они вытворяли
как бы наяву. - Даниель не отзывался. - Мне  уже доводилось, - продолжал Ф.,
-  встречать  подобные случаи. Был у  меня  друг, который так же, как  и ты,
неизменно  в  каждое полнолуние  совершал ночные  прогулки. Иногда  он  даже
садился и писал письма. Однако ж всего удивительнее было то, что, как только
я начинал шептать ему на ухо, мне сразу удавалось заставить его говорить. Он
толково отвечал на все вопросы, и даже то,  о чем он, бодрствуя, старательно
умолчал бы, невольно слетало  с его уст,  словно он не мог противостоять той
силе,  которая на него  действовала. Черт побери! Я  полагаю, как  бы  долго
лунатик ни  скрывал какое-нибудь  свершенное  им  злодеяние,  у  него  можно
добиться  признания,  расспросив  его, когда  он находится в  этом  странном
состоянии. Благо тому, у  кого совесть  чиста, как  у нас  с тобой, любезный
Даниель, мы-то  можем  быть  лунатиками, нас  никто не принудит признаться в
преступлении!  Но   послушай,   Даниель,   -  верно,  ты  хотел  попасть  на
астрономическую  башню, когда  так  мерзко  царапался в  замурованную дверь?
Должно  быть,  ты собирался  предаться астрономическим занятиям, как  старый
Родерих? Ну вот ближайшей ночью я тебя и спрошу.
     В то время, как стряпчий  говорил, старик дрожал все сильнее и сильнее;
теперь все  его  тело  тряслось и трепетало в  ужаснейших корчах, и  он стал
что-то  визгливо  и  невнятно бормотать. Ф. звонком  созвал  слуг.  Принесли
свечи,   дворецкий   не  успокоился,  его  подняли,   словно   непроизвольно
двигающийся автомат, и снесли в постель. (*92) Почти час был он одержим этим
ужасным  припадком,  потом   впал  в   глубокий  обморок,  похожий  на  сон.
Пробудившись,  он попросил вина,  и  когда  оно было  принесено, то  прогнал
слугу,  который хотел подле него сидеть, и заперся, по своему обыкновению, у
себя  в комнате. Ф. и  впрямь  решил,  когда  говорил  с  Даниелем,  учинить
подобный  опыт,  хотя  принужден  был сказать  самому себе,  во-первых,  что
Даниель, быть может, только  теперь узнавший,  что он лунатик, употребит все
усилия,  чтобы этого избежать,  а во-вторых,  что  признания,  исторгнутые в
подобном состоянии, не принадлежат к таким, на  которых  можно основываться.
Невзирая на это,  около полуночи стряпчий  отправился в залу, в надежде, что
Даниель, как бывает при этой болезни, будет действовать помимо своей воли.
     В полночь  во  дворе  поднялся сильный шум.  Ф.  явственно  слышал, как
разбили окно; он поспешил вниз, и, когда миновал все переходы, навстречу ему
повалил удушливый дым, который,  как он  скоро заметил, шел через отворенную
дверь  из  комнаты  дворецкого. Самого  старика,  полумертвого,  только  что
вынесли  оттуда  и  положили  в  постель  в  другом  покое.  В  полночь, как
рассказывали слуги,  один работник был пробужден странным глухим  стоном; он
решил,  что  со стариком  что-то  стряслось, и  приготовился  встать,  чтобы
поспешить  ему на  помощь,  как  сторож на  дворе  закричал:  "Пожар, пожар!
Занялось в комнате  господина управителя!" На этот крик сбежалось  множество
слуг, но все усилия вышибить дверь в комнату  дворецкого оказались напрасны.
Бросились  во  двор,  но  решительный   сторож  уже  высадил  окно   низкой,
находившейся в первом этаже комнаты и сорвал пылающие занавески, после чего,
вылив несколько ведер  воды, тотчас  потушил огонь. Дворецкого нашли лежащим
на полу  посреди  комнаты  в глубоком беспамятстве. В  руке он крепко держал
подсвечник, от  горящей в  нем  свечи занялась занавеска,  и  таким  образом
приключился пожар. Пылающие клочья занавесок,  падая, выжгли старику брови и
опалили  полголовы.  Если бы сторож  не  приметил  огня,  дворецкий  мог  бы
сгореть. К  немалому удивлению, слуги  увидели, что дверь заперта изнутри на
две  совсем  новых  задвижки, которых  накануне  вечером  еще  не  было.  Ф.
уразумел,  что старик не хотел допустить  себя выйти из комнаты; противиться
слепому влечению он не мог. После этого  происшествия старый дворецкий тяжко
(*93)заболел; он ничего не говорил; пищи принимал совсем мало  и неотступно,
словно плененный какой-то ужасной мыслью, смотрел перед собой в одну точку -
взором,  в  котором была  сама смерть.  Стряпчий думал,  что  старик  уже не
встанет. Все, что только можно было  сделать в пользу молодого  Родериха, Ф.
уже сделал,  оставалось спокойно ожидать решения суда, и он поэтому собрался
возвратиться в К. Отъезд был назначен на  следующее утро. Поздно  вечером Ф.
разбирал бумаги, как вдруг ему попался маленький пакет, снабженный печатью и
надписью  барона  Губерта  фон  Р.  "Прочесть  после  того, как  откроют мое
завещание".  До  сих пор  самым  непостижимым образом  он  этого  пакета  не
замечал. Стряпчий собрался было  его распечатать, как вдруг дверь отворилась
и в комнату  тихо, словно призрак, вошел Даниель.  Он положил на  письменный
стол  черную  папку,  которую  нес  под мышкой, и потом с  глубоким,  словно
предсмертным  вздохом опустился на колени,  судорожно  схватил стряпчего  за
руки  и  сказал глухо  и невнятно, замогильным голосом: "Не хотелось бы  мне
умереть на  эшафоте! Там,  наверху,  свершен  будет  суд!" -  С  невыносимой
одышкой он тяжело поднялся и вышел из комнаты.
     Ф. просидел  всю ночь,  читая  бумаги,  находившиеся в черной  папке  и
пакете  барона Губерта. Те  и  другие  были теснейшим образом связаны  между
собой и определяли меры, которые теперь надлежало предпринять. Приехав в К.,
стряпчий отправился  к  барону Губерту фон Р., который принял его  с  грубой
надменностью.  Но  удивительным  следствием  этих переговоров,  начавшихся в
полдень и беспрерывно продолжавшихся до поздней ночи, было то, что на другой
день молодой барон объявил  перед судом: в согласии  с духовной своего отца,
он признает  претендента  на владение майоратом  рожденным в  законном браке
сыном  старшего сына барона Родериха фон Р. Вольфганга фон Р., сочетавшегося
законным браком с девицей Юлией де Сен-Валь, а  тем самым законно получившим
право  наследования  майората. Когда Губерт  вышел  из зала суда и спустился
вниз,  у  дверей его уже ожидала карета,  заложенная почтовыми  лошадьми. Он
поспешно уехал, оставив мать и сестру, которым написал, что, быть может, они
никогда больше не увидят его.
     Оборот, который  приняло это  дело,  немало  удивил  юного Родериха; он
приступил с настойчивыми просьбами (*94) к Ф. объяснить, каким чудом все это
случилось,  какие  таинственные силы  были  здесь  замешаны. Ф. утешил  его,
отложил  все  на  будущее,  а  именно  когда  Родерих  вступит  во  владение
майоратом. Однако ж передача майората не могла быть совершена, ибо  суд,  не
удовлетворенный   помянутым  заявлением  Губерта,   потребовал   сверх  того
неоспоримых   доказательств  законности  претензий  Родериха.  Ф.  предложил
Родериху  поселиться в Р...зиттене  и прибавил,  что мать и сестра  Губерта,
поставленные  в затруднительное  положение его поспешным отъездом, предпочли
бы  спокойное   пребывание  в  родовом   замке   несносному  своим  шумом  и
дороговизной  городу.  Восторг,  с  каким Родерих ухватился за мысль прожить
некоторое время под одной кровлей с баронессой и ее дочерью, показал,  какое
глубокое впечатление произвела на него Серафина, это милое прелестное  дитя.
И  в  самом  деле, барон  так  хорошо  употребил  время своего пребывания  в
Р...зиттене, что по  прошествии  немногих недель приобрел  искреннюю  любовь
Серафины и  получил согласие  матери  на  брак.  Ф.  полагал,  что  все  это
произошло  слишком  скоро,  ибо  утверждение  Родериха  в  правах  владельца
майората  все  еще  оставалось  под  сомнением.  Идиллическую жизнь  в замке
нарушили письма  из  Курляндии.  Губерт, не заглянув  в  свои имения,  сразу
поехал в Петербург, где поступил  на военную  службу, и отправился  в  поход
против Персии, с которой Россия  тогда вела войну.  Это сделало  необходимым
скорый отъезд  баронессы  и ее дочери  в  свои поместья, где царили  хаос  и
беспорядок.  Родерих,  считавший  себя  уже  приемным  сыном  баронессы,  не
преминул  сопроводить  возлюбленную, и так как  стряпчий воротился в К.,  то
замок снова опустел. Тяжкая болезнь  дворецкого становилась все злее и злее,
так что он уже больше не надеялся оправиться; должность его передали старому
егерю, верному слуге Вольфганга, Францу. Наконец, после долгого ожидания, Ф.
получил  из  Швейцарии   известия   благоприятнейшие.  Священник,  венчавший
Вольфганга,  давно  уже  помер,  однако  в  церковных  книгах  разыскали его
собственноручную запись, что тот,  кого он под именем Борна сочетал браком с
девицей Юлией  де Сен-Валь,  надежно удостоверил  себя  перед  ним как барон
Вольфганг фон Р., старший сын барона Родериха  фон Р. из Р...зиттена. Помимо
того сыскались еще два  свидетеля, бывших при венчании, -  купец из Женевы и
старый французский  капитан,  переселившийся  в Лион, которым (*95)Вольфганг
также  открыл  себя; их клятвенные  показания  подтвердили запись пастора  в
церковной книге. Имея  на руках  составленные по  всей форме  акты, стряпчий
полностью  доказал законность прав  своего доверителя, и теперь уже ничто не
препятствовало  передаче майората,  которая  должна  была свершиться будущей
осенью.  Губерт  был  убит  в  первом же  сражении,  в каком  ему  привелось
участвовать, его постигла участь младшего брата, также павшего на поле брани
за год до смерти их отца;  таким  образом, курляндские  поместья  перешли  к
баронессе Серафине  фон Р.  и  составили  прекрасное  приданое,  которое она
принесла бесконечно счастливому Родериху.
     Стоял  уже ноябрь, когда старая баронесса и  Родерих со  своей невестой
прибыли в Р..зиттен. Последовала передача  майората, а  затем бракосочетание
Родериха  и Серафины.  Несколько недель прошло в  счастливом  веселье,  пока
наконец   пресытившиеся  гости  мало-помалу   не  разъехались,  к   великому
удовольствию стряпчего,  который не хотел  покинуть Р...зиттена,  прежде чем
обстоятельно не посвятил молодого владельца  майората во все дела его нового
имения.  Дядя  Родериха  со  строжайшей  аккуратностью  вел счет  доходам  и
расходам,  и  так как Родерих получал ежегодно  на свое содержание ничтожную
сумму, то  излишек от доходов  составил  значительный  прирост  к  наличному
капиталу,  оставшемуся после старого барона.  Только  первые три года Губерт
употреблял  доходы  от майората на  свои нужды,  но,  сделав о том  долговую
запись, обеспечил  выплату  из  средств доставшейся  ему  части  поместий  в
Курляндии.
     С  тех  пор  как стряпчий  узнал, что Даниель лунатик,  он  поселился в
спальном  кабинете   старого  Родериха,  чтобы   получше  выведать  то,  что
впоследствии Даниель открыл ему добровольно. И  так  вышло, что этот покой и
соседняя  с ним большая зала стали местом,  где барон и Ф.  встречались  для
занятий делами. Однажды оба  они  сидели за  большим столом при ярком  свете
пылающего  камина; Ф.  гусиным  пером  записывал  суммы, исчисляя  богатства
владельца майората, а тот, подпершись рукой, заглядывал в  раскрытые счетные
книги  и важные документы.  Они не  слышали  глухого рокота моря,  тревожных
криков чаек, которые, возвещая  бурю, без устали  носились  взад  и вперед и
бились в окна;  они не  приметили, как в полночь поднялась буря  и  с  диким
ревом бушевала (*96) вокруг замка, пробудив всех домовых в каминных трубах и
узких  переходах,  так  что  повсюду  слышался  отвратительный свист и  вой.
Наконец, после  ужасного порыва ветра, от  которого сотрясалось все  здание,
внезапно всю залу озарило темное сияние полной луны; Ф. воскликнул:
     "Лихая погода!"  Барон, всецело  поглощенный  мыслями о доставшемся ему
богатстве, равнодушно ответил,  с довольной улыбкой переворачивая страницу в
росписи доходов: "В самом  деле,  жестокая буря". Но как содрогнулся  он  от
ледяного  прикосновения страха,  когда распахнулась дверь  в  залу и бледное
призрачное существо, сама смерть на  челе, переступило порог. Даниель, о ком
стряпчий  так  же,  как  и  все,  думал,  что  он  тяжко  болен  и  лежит  в
беспамятстве, не в силах пошевелить ни  одним членом, снова стал лунатиком и
начал бродить ночью. Безмолвно, неподвижными очами смотрел барон на старика,
но, когда тот со страшными вздохами, полными смертной тоски, стал царапаться
в  стену,  глубокий ужас  объял  барона. Лицо  его помертвело,  волосы стали
дыбом,  вскочив, он с угрожающим видом подошел к старику и  громким голосом,
гулко  отозвавшимся в зале, воскликнул: "Даниель, Даниель!  Что  делаешь  ты
здесь в  этот час?" И вот старик, испустив тот же ужасающий  вопль, подобный
реву насмерть  раненного зверя, как и тогда,  когда Вольфганг  в  награду за
верность  предложил  ему  золото,  рухнул  на пол. Ф. созвал  слуг,  старика
подняли, но  все  попытки  вернуть его  к жизни  были напрасны.  Тогда барон
закричал вне себя:
     -  Боже  мой!  Боже  мой!  Разве  я  не  слыхал,   что  лунатику  может
приключиться   мгновенная  смерть,  если  его  окликнуть  по  имени!  Я!  Я,
несчастный, убил бедного старика!
     Ф., когда  слуги  унесли труп  и зала опустела, взял  не перестававшего
винить  себя Родериха за  руку, в глубоком  молчании подвел  к  замурованной
двери и сказал:
     -  Тот,  кто рухнул здесь мертвым к вашим  ногам, был бесчестный убийца
вашего отца!
     Барон, словно  узрев адских духов,  оцепенело смотрел на  стряпчего. Ф.
продолжал:
     - Настало время  поведать  вам  ужасную  тайну,  что  тяготела над этим
чудовищем   и  понудила  его,   (*97)проклятого,  блуждать  по  ночам.  Небо
определило сыну отомстить убийце отца!  Слова, прогремевшие в  ушах мерзкого
лунатика, были последние, что сказал несчастный отец ваш!
     Трепеща,  не  в  силах  вымолвить  слова,  барон занял  место рядом  со
стряпчим, севшим у камина. Ф. начал с того,  что передал содержание  бумаги,
которую оставил на его имя Губерт и которую он должен был распечатать только
после того, как откроют завещание. Губерт в выражениях,  свидетельствующих о
глубочайшем раскаянии, винил себя в непримиримой ненависти к старшему брату,
которая укрепилась  в  нем  с той  поры, когда старый  барон Родерих учредил
майорат.  Всякое  оружие было  у него отнято,  ибо ежели  бы  ему и  удалось
коварно  поссорить сына с отцом, то и это не имело бы последствий, так как и
сам  Родерих уже  не мог бы  лишить  старшего сына прав первородства, да  и,
следуя своим правилам, никогда бы так не поступил, хотя бы его сердце и душа
совершенно от него отвратились.  Только когда Вольфганг  в  Женеве вступил в
любовную связь с Юлией де Сен-Валь,  Губерт стал думать,  что может погубить
брата.  Тогда,   вступив  в   сговор  с  Даниелем,  он   предпринял  попытку
мошенническим  образом принудить  старого  барона к решениям, которые должны
были ввергнуть Вольфганга в отчаяние.
     Он  знал,  что  только  брачный союз с одним  из  старейших родов в его
отечестве мог, по мнению старого барона, утвердить на  вечные  времена блеск
майората. Старик  по  звездам  прочел  об этом  союзе,  и всякое  дерзостное
нарушение  сочетания  светил могло быть только гибельным для учрежденного им
майората.  Союз Вольфганга с Юлией представлялся старику  посягательством на
решения той высшей силы, что помогала ему в  его земных начинаниях, и всякая
попытка погубить Юлию,  которая противодействовала ему подобно демоническому
началу, была оправдана  в его  глазах. Губерт знал безумную  любовь брата  к
Юлии; утрата  любимого  существа  должна была сделать  его  несчастным, быть
может, убить его, и  Губерт тем охотнее сделался прилежным помощником своего
отца, что он сам был охвачен  преступной страстью к Юлии и надеялся снискать
ее  расположение.  Провидению  было  угодно,  чтобы   самые  ядовитые  козни
разбились о решимость Вольфганга, так  что ему даже удалось  обмануть брата.
Для Губерта  остались  тайной как брак (*98) Вольфганга, так  и рождение его
сына. Вместе с предчувствием близкой смерти старика Родериха посетила мысль,
что  враждебная  ему  Юлия  стала женою  Вольфганга; в письме,  в котором он
приказывал сыну в назначенный день явиться  в Р...зиттен,  чтобы вступить во
владение майоратом, он  проклинал его, если  тот не захочет  расторгнуть эту
связь. Письмо это и сжег Вольфганг у тела отца.
     Губерту старик  написал,  что  Вольфганг  женился на  Юлии, но  что  он
расторгнет  эту связь.  Губерт  почел  это воображением своего сумасбродного
отца, однако немало испугался, когда Вольфганг, по прибытии в Р...зиттен, не
только сам не обинуясь подтвердил подозрения старика, но и присовокупил, что
Юлия родила ему сына и что он в скором времени обрадует Юлию, которая до сих
пор считает  его  купцом  Борном  из  М., известием о своем происхождении  и
богатстве. Он  сам собирался  в Женеву,  чтобы  привезти любимую  жену.  Но,
прежде чем  он  смог исполнить  свое намерение,  его постигла смерть. Губерт
старательно  скрыл все, что ему было известно о  сыне,  рожденном от брака с
Юлией, и  таким  образом присвоил  майорат, принадлежавший тому по праву. Но
прошло  всего  несколько  лет,  и  его охватило  глубокое раскаяние.  Судьба
ужаснейшим образом напоминала ему о его вине той ненавистью, что все сильнее
и  сильнее  разгоралась  между  обоими  его  сыновьями.  "Ты  бедный  жалкий
прихлебатель,  -  сказал старший  двенадцатилетний  мальчик  младшему своему
брату,  -  а  я,  когда  умрет  отец,  сделаюсь  владельцем  Р...зиттенского
майората,  и  ты  принужден  будешь смиренно  целовать мне руку,  когда тебе
понадобятся  от  меня  деньги  на  новый  сюртук".  Младший,  приведенный  в
бешенство  язвительной  надменностью  брата,  бросил  в него  ножом, который
оказался под рукой, и  ранил его чуть было не насмерть. Губерт, страшась еще
большего несчастья, отправил младшего сына в Петербург, где тот впоследствии
стал  офицером, сражался с фран