ессе,
показалось  мне  недостойным, особенно  низким  представился  мне  намек  на
какой-то сговор между нами. Когда мы вошли, Серафина с негромким:
     "Ах!"  -  сделала  навстречу  несколько  торопливых  шагов  и,  как  бы
опомнившись, остановилась посреди  комнаты; я  осмелился схватить ее  руку и
прижать к своим губам. Баронесса, не отнимая руки, сказала:
     - Боже мой, ваше ли дело сражаться  с волками? Разве вы  не знаете, что
баснословные  времена Орфея  и Амфиона давно миновали и дикие звери потеряли
всякий решпект к искусным певцам?
     Этот  прелестный  оборот,  которым  баронесса   разом  пресекла  всякую
возможность  дурно  истолковать  ее  живейшее участие, тотчас подсказал  мне
верный тон и такт. Не знаю сам, как это случилось, что я, по обыкновению, не
сел к фортепьяно, а опустился  на канапе подле баронессы. Обратившись ко мне
со словами: "Как же это  вы подвергли себя опасности?"  - баронесса выразила
наше взаимное желание,  что сегодня должна занять нас  не музыка, а  беседа.
Когда я, рассказав приключение в лесу и упомянув о живом участии барона, дал
заметить,  что не  считал  его к  тому  способным,  баронесса  мягко,  почти
горестно промолвила:
     - О,  как груб, как несдержан должен казаться  вам барон, но, поверьте,
только во время пребывания в этих сумрачных зловещих стенах, только во время
дикой  охоты в глухих лесах происходит такая  перемена во всем его существе,
или по крайней  мере  во внешнем  поведении.  Барона приводит в  совершенное
расстройство неотступно  преследующая  его мысль, что  здесь случится  нечто
(*54) ужасное: поэтому и ваше приключение, которое, к счастью,  осталось без
дурных последствий, наверно, глубоко потрясло его. Барон не желает, чтобы  и
самый  последний  из его  слуг подвергался малейшей опасности, а  тем  более
любезный новоприобретенный друг, и, я уверена, Готлиб,  которому он ставит в
вину,  что он покинул  вас  в беде, поплатится  если  не  тюрьмой, то  самым
постыдным охотничьим наказанием: ему  придется без ружья, с одной дубинкой в
руках, примкнуть к  остальным  егерям. Одно то,  что охота  в здешних местах
никогда  не  бывает  без  опасностей  и  что  барон,  беспрестанно  страшась
несчастья, все же находит в ней радость  и наслаждение и сам  словно дразнит
злого  дьявола,  - вносит в его жизнь разлад, который и на  меня  производит
губительное  свое  действие. Рассказывают немало странного о предке, который
учредил  майорат,  и  я хорошо  знаю,  что  какая-то мрачная семейная тайна,
заключенная в  этих  стенах,  подобно  ужасному  призраку,  выживает  отсюда
владельцев и позволяет им пробыть  здесь  лишь короткое время среди шумной и
дикой суеты.  Но  я  - как одинока я  посреди этой суматохи,  какой тревогой
наполняет меня вся эта жуть, которой веет  от всех этих стен. Вы, мой добрый
друг, своим искусством доставили  мне  первые  приятные  минуты,  какие  мне
довелось провести в замке. Как мне изъявить вам мою признательность?
     Я поцеловал  протянутую руку и признался, что и меня в первые  дни или,
вернее, в первую ночь пребывания в замке жуткая таинственность  здешних мест
повергла в  глубокий ужас. Баронесса  устремила  на меня  неподвижный  взор,
когда я стал объяснять это чувство впечатлением от  архитектуры всего замка,
особливо  же  от  убранства  судейской комнаты,  приписывать  его завываниям
морского ветра. Быть может, мой  голос и выражение открыли ей, что я чего-то
не договариваю, ибо, когда я замолчал, баронесса с живостью воскликнула:
     - Нет, нет, что-то ужасное  случилось в этой зале, куда я не могу войти
без трепета. Заклинаю вас, - откройте мне все!
     Лицо Серафины  покрылось  мертвенной  бледностью,  я  видел,  что будет
благоразумнее  правдиво рассказать ей все, что приключилось  со мною, нежели
предоставить  ее взволнованному воображению  измышлять наваждение, которое в
неведомой мне связи окажется еще более ужасным, чем то, какое я испытал. Она
слушала меня, и ее (*55)душевное стеснение  и страх все более увеличивались.
Когда я упомянул о царапании  в стену, она  воскликнула:  "Это ужасно, - да,
да! Страшная  тайна скрыта в этой стене!" А когда я  рассказал, что мой  дед
своей  духовной силой  и  властью  всевышнего  заклял  призрак,  она глубоко
вздохнула, словно избавившись от тяжелого бремени. Откинувшись в кресле, она
закрыла лицо  руками.  Тут только заметил я, что Адельгейда нас  оставила. Я
давно  перестал  говорить, и так как Серавина все еще молчала, то я тихонько
встал,  подошел  к  фортепьяно и  попытался  арпеджийными аккордами  вызвать
утешительных  духов,  которые  бы  увели Серафину из того мрачного мира, что
открылся ей в моем рассказе.  Скоро я стал напевать как можно нежнее одну из
пленительных канцон аббата Стефани[4]. Полнвые скорби звуки: Ochi
perch`e  piangete5  - пробудили  Серафину от мрачных сновидений; она внимала
мне с  улыбкой, и на глазах у нее засверкали блестящие жемчужины. Как же это
случилось, что я опустилс яперед нею на колени, что она наклонилась  ко мне,
что я обхватил  ее руками и долгий огненный поцелуй пламенел на  моих устах?
Как  же это случилось,  что я не лишился рассудка, что я чувствовал, как она
нежно прижимает меня к себе, что  я  выпустил ее из  своих объятий и, быстро
поднявшись, подошел  к фортепиано? Отвернувшись, баронесса сделала несколько
шагов  к окну, потом воротилась и подошла  ко мне почти горделивой поступью,
что вовсе  не  было ей свойственно.  Пристально  поглядев  мне в  глаза, она
сказала:
     - Дед ваш - достойный старик, какого только я знала, он ангел-хранитель
нашей семьи, - да помянет он меня в своих благих молитвах!
     Я не мог  вымолвить ни слова,  губительный  яд,  вошедший в  меня с  ее
поцелуем, кипел и горел во всех моих жилах, во всех моих нервах.
     Вошла  фрейлейн  Адельгейда; неистовство  внутренней  борьбы прорвалось
потоком горячих слез, которых  я не мог удержать. Адельгейда  с удивлением и
скептической улыбкой посмотрела на  меня, - я готов был ее убить.  Баронесса
протянула мне руку и с неизъяснимой нежностью сказала:
     - Прощайте,  милый  друг! Прощайте!  Навеки! Помните, что,  быть может,
никто  лучше меня не понимал вашей музыки. Ах!  Эти звуки  будут долго-долго
отзываться в моей душе.
     Я принудил себя сказать несколько бессвязных  вздорных слов и опрометью
бросился в свою комнату.
     Старик мой  уже  спал. Я  остался в  зале;  я упал на  колени, я громко
рыдал,  -   я  призывал  имя  возлюбленной,  одним  словом,  предался   всем
дурачествам  любовного безумия,  и только громкий окрик  пробужденного  моим
беснованием деда: "Тезка, мне сдается, что ты  рехнулся или опять сцепился с
волком? Проваливай  в  постель!"  - только этот окрик загнал меня в комнату,
где я улегся спать, твердо решив грезить во сне только о Серафине.
     Дело  было за полночь,  когда я,  все  еще  не  уснув, заслышал голоса,
беготню   и  хлопанье   дверей.  Прислушиваюсь  -   и   до  меня   доносятся
приближающиеся шаги по коридору; дверь в залу отворяется, и вот уже стучат к
нам в комнату.
     - Кто там? - громко спрашиваю я, тогда за дверью заговорили:
     - Господин стряпчий, господин стряпчий, пробудитесь, пробудитесь!
     Я узнал голос Франца и когда спросил:  "Уж не пожар ли в  замке?" - дед
проснулся и закричал:
     - Где пожар? Где опять объявилось проклятое бесовское наваждение?
     - Ах, вставайте,  господин  стряпчий, - упрашивал  Франц, -  вставайте,
господин барон требует вас к себе.
     -  Что  надобно от меня  барону? - спросил дедушка. - Что ему  от  меня
надобно в ночную пору? Разве он не знает, что вся юриспруденция отправляется
на покой вместе со стряпчим и так же хорошо почивает, как и он сам?
     -  Ах, - вскричал Франц  в тревоге,  - дражайший  господин стряпчий, да
подымитесь, ради бога, - госпожа баронесса при смерти!
     С воплем ужаса вскочил я с постели.
     -  Отвори  Францу  дверь! -  крикнул дед;  обеспамятовав, я  сновал  по
комнате, не  находя ни двери,  ни замка. Старик принужден был  мне пособить;
Франц  вошел, бледный, со смятенным лицом; он  зажег свечи. Едва мы накинули
платье, как услышали в зале голос барона:
     "Могу ли я поговорить с вами, любезный Ф.?" (*57)
     - А ты-то тезка, чего ради оделся, барон ведь посылал только за мной? -
спросил старик, намереваясь идти.
     - Я пойду туда, - я должен ее увидеть и  потом умереть, -  проговорил я
глухо и словно уничтоженный безутешной скорбью.
     - Вот как! Ты хорошо придумал, тезка. - Сказав это, дед захлопнул дверь
перед самым моим носом, да  так сильно, что все петли зазвенели,  и запер ее
снаружи.  В первую минуту, возмутившись таким принуждением, я хотел вышибить
дверь, но потом  рассудил, что такое необузданное бешенство может иметь лишь
пагубные последствия, и решил дождаться возвращения  старика, а там  уже, во
что бы то ни стало, уйти из-под его опеки. Я  слышал, как дед жестоко спорил
с  бароном, слышал, что  они  много раз  поминали мое  имя, но больше ничего
разобрать  не  мог.  С   каждой  секундой  положение  мое  становилось   все
убийственнее.  Наконец я услышал, что барону сообщили какое-то известие и он
поспешно удалился. Старик воротился в комнату.
     - Она умерла! - закричал я, бросившись ему навстречу.
     - А  ты спятил, - спокойно перебил он меня, взял за плечи и  посадил на
стул.
     - Я пойду туда, - кричал я, - я  пойду туда,  я увижу  ее,  хотя бы это
стоило мне жизни!
     - Изволь, милый  тезка, - сказал старик,  заперев  дверь, вынув  ключ и
опустив  его  в  карман.  И  вот  я,  воспламенясь  слепою  яростью, схватил
заряженное ружье и закричал:
     - Здесь, не сходя  с места, я всажу себе пулю в лоб, когда вы тотчас не
отопрете мне двери!
     Тут старик подошел вплотную ко мне и сказал, пронизывая меня взглядом:
     - Мальчик,  неужто ты  возомнил устрашить меня  своей  пустой  угрозой?
Неужто  ты  думаешь,  что  мне  дорога  твоя  жизнь, когда ты  в  ребяческом
безрассудстве швыряешь ее как негодную игрушку? Какое  тебе дело до  супруги
барона?  Кто дал тебе право докучливым болваном вторгаться туда, где тебе не
следует  быть  и  где  тебя  вовсе  не спрашивают? Или ты собрался разыграть
влюбленного петушка в строгую годину смерти?
     Униженный   я  упал  в   кресло.  После   некоторого  молчания  старик,
смягчившись, продолжал: (*58)
     - Так  знай, что сказанная смертельная опасность, по  всей вероятности,
вовсе  не  грозит баронессе, -  фрейлейн Адельгейда приходит  в волнение  от
всякого  пустяка;  упадет  ей на нос капля дождя, так она уже кричит: "Какая
ужасная непогода!"  К  несчастью, вся эта  тревога дошла до старых  тетушек,
которые  с неуместными слезами  явились и натащили целый арсенал живительных
капель  - жизненных эликсиров  и бог весть  чего  еще,  - только всего  лишь
глубокий  обморок!  - Старик  замолчал:  верно,  он  заметил  мою внутреннюю
борьбу.  Он прошелся несколько  раз  по  комнате,  стал  опять  передо мною,
рассмеялся  от всего сердца  и  сказал:-Тезка, тезка! Какую же  глупость  ты
отмочил? Ну вот! Не иначе как сам сатана на все лады морочит нас здесь, а ты
крепко попался ему  в лапы  и пляшешь под  его дудочку. - Он опять  прошелся
взад  и вперед  и потом продолжал:  - Сон  уже пропал, и я полагаю, не  худо
будет выкурить  трубку и  так скоротать  остаток ночи  и темноты.  - С этими
словами старик вынул  из  шкафа в  стене глиняную трубку и, мурлыча какую-то
песенку, долго и тщательно набивал ее табаком,  потом стал рыться в бумагах,
вырвал листочек, свертел фидибус и разжег трубку. Пуская густые облака дыма,
он проговорил сквозь зубы: - Ну, тезка, как там у тебя вышло с волком-то?
     Не  знаю почему,  спокойное  поведение деда  оказывало  на  меня весьма
странное действие. Мне чудилось, будто я уже не в Р...зиттене, что баронесса
где-то далеко-далеко и я могу достичь до  нее только на крыльях воображения.
Последний вопрос старика вызвал во мне досаду.
     -  Что  ж, -  сказал  я, - вы находите мое охотничье  приключение столь
забавным, столь достойным осмеяния?
     -  Нимало,  -  возразил  старик, - нимало, любезный  тезка, но  ты  мне
поверишь, какую потешную рожу строит такой вот несмышленыш и как уморительно
ведет он себя, когда господь Бог ниспошлет ему какое-нибудь приключение. Был
у  меня в университете приятель,  скромный, спокойный, рассудительный малый.
Случай замешал его, хотя  он никогда не подавал к  тому повода,  в  какое-то
дело чести, и он,  кого большая часть  буршей считала  трусом,  простофилей,
повел себя с  таким решительным мужеством, что все диву давались.  Но с того
времени  он   совсем  переменился.   Из  прилежного  рассудительного   юноши
превратился  в  заносчивого  хвастливого  забияку. Он  кутил,  буйствовал  и
дрался, все ради  глупого ребячества,  (*59)и не унялся до тех  пор,  покуда
старшина землячества,  которое он оскорбил  самым грубым образом, не заколол
его на дуэли.  Я рассказываю тебе все это, тезка, просто так, а ты уж  думай
по сему случаю что хочешь. А теперь, возвращаясь к баронессе и ее болезни...
-  Тут  в  зале послышались тихие шаги,  и  мне  почудилось,  что по воздуху
проносятся ужасные  вздохи. "Ее уже нет!" -  мысль  эта пронизала  меня  как
убийственный удар молнии. Старик поспешно встал и громко окликнул:
     - Франц! Франц! - "Слушаю, господин стряпчий",  - ответили за дверью. -
Франц,  -  продолжал  мой дед,  - помешай  уголья  в  камине и, коли  можно,
приготовь  нам по чашке  чаю.  Чертовски  холодно, - обратился  он ко мне, -
лучше  уж мы потолкуем там,  сидя у камина. Старик отпер дверь, я машинально
последовал за ним.
     - Ну, как там дела? - спросил дед у кастеляна.
     - Э, да  что там, - отвечал Франц, - все было не  так страшно;  госпожа
баронесса совсем оправилась и полагает, что приключился маленький обморок от
дурного сна.
     Я едва  не  закричал от радости  и восторга, но  строгий взгляд старика
осадил меня.
     - Вот как? - сказал  он. - А ведь,  в сущности, не  худо было бы теперь
соснуть часика два. Франц, брось-ка хлопотать о чае!
     - Как угодно, господин стряпчий, - отвечал Франц и оставил нас, пожелав
спокойной ночи, невзирая на то, что уже пели петухи.
     -  Слушай,  тезка, - сказал  дед,  выбивая  пепел из  трубки, - а  ведь
хорошо,  что тебе  не  приключилось несчастья ни от волка, ни от заряженного
ружья!
     Тут я понял все и устыдился, что подал старику повод  обойтись со мною,
как с дурно воспитанным ребенком.
     - Сделай одолжение, - сказал мой дед поутру, - сделай одолжение, тезка,
сходи  вниз  и справься  о  здоровье  баронессы.  Можешь  спросить  фрейлейн
Адельгейду, а она-то уж сообщит достоверный бюллетень.
     Можно  себе представить, как я  помчался вниз. Но в то самое мгновение,
когда  я  собирался  тихонько  постучаться  в  двери  передней  на  половине
баронессы,  навстречу   мне  поспешно  вышел  сам  барон.  Он   в  изумлении
остановился и вперил в меня мрачный, проницательный взор.
     - Что вам здесь надобно? - буркнул он.
     Э.Т.А. Гофман - Майорат
     Продолжение
     (*60)Невзирая на то, что сердце мое неистово билось, я собрался с духом
и отвечал твердым голосом:
     -  По  поручению   деда  моего   мне  надлежит  справиться  о  здоровье
досточтимой госпожи.
     - Все это были пустяки - ее обыкновенный нервный припадок. Она спокойно
спит, и я уверен, что выйдет к столу здоровая и веселая! Так и передайте!
     Барон проговорил это  с  какой-то  страстной горячностью,  и оттого мне
показалось, что он беспокоится о  баронессе больше, нежели хотел показать. Я
повернулся,  чтобы  уйти,  но вдруг барон схватил меня за руку и воскликнул,
сверкая глазами:
     - Мне надо поговорить с вами, молодой человек. Разве я  не  видел перед
собою жестоко оскорбленного супруга, не  должен был страшиться столкновения,
которое могло кончиться моим  позором? Я был безоружен, но тотчас  вспомнил,
что  при  мне  отличный охотничий нож,  подаренный  мне  дедом уже здесь,  в
Р...зиттене. И вот я  следовал  за торопливо уводящим меня бароном, решив не
щадить жизни,  если  мне  будет грозить  опасность,  что  со  мной  поступят
недостойным образом. Мы вошли  в  комнату барона; он замкнул за собою дверь.
Скрестив руки,  он стал в волнении  ходить взад и вперед  по комнате,  потом
остановился передо мною и повторил:
     -  Мне надо поговорить  с вами, молодой человек! Меня обуяла дерзостная
отвага, и, возвысив голос, я сказал:
     - Полагаю,  что слова  ваши будут таковы, что я смогу  их выслушать без
повреждения моей чести!
     Барон с изумлением поглядел на меня, словно не понимая моих слов. Потом
мрачно потупился, закинул руки за спину и снова стал метаться по комнате. Он
взял стоявшее  в  углу  ружье и  сунул в  него шомпол, будто желая испытать,
заряжено оно или  нет. Кровь  закипела у меня в жилах,  я схватился за нож и
подошел вплотную к барону, чтобы не дать возможность прицелиться в меня.
     - Славное оружие, - сказал барон, ставя ружье на прежнее место.
     Я отступил на несколько шагов, но барон опять подошел ко мне и, хлопнув
меня по плечу сильнее, чем следовало бы, снова заговорил:
     -  Верно, я кажусь вам, Теодор, встревоженным и смущенным. Таков я  и в
самом  деле  после  прошедшей  ночи,  проведенной  среди стольких  страхов и
волнений. (*61)Нервный припадок  жены  моей был  совсем не опасен, теперь  я
вижу это сам,  но здесь, - здесь, в этом замке, где заколдован темный дух, я
беспрестанно опасаюсь чего-то ужасного, и  здесь она занемогла в первый раз.
Вы - вы один в том виноваты!
     Я спокойно отвечал,  что не имею и малейшего подозрения,  как это могло
случиться.
     -  Ах, -  продолжал  барон, - когда  бы  этот  проклятый ящик  экономши
разбился  в  щепки на скользком льду,  когда  бы вы...  -  но нет! Нет!  Так
должно, так суждено было случиться, и я один виноват во  всем. Мне надлежало
в ту же минуту,  когда вы  начали заниматься музыкой в  комнате  моей  жены,
уведомить  вас о настоящем  положении вещей, об особых  свойствах ее души. Я
порывался заговорить.
     -  Дайте  мне  сказать  все,  - вскричал барон, - я должен предупредить
всякое  поспешное  ваше  суждение!  Вы  почтете  меня  за  грубого,  чуждого
искусству  человека.  Я  совсем  не  таков,  одна  только  предосторожность,
почерпнутая  из   глубокого  убеждения,  принуждает  меня  всеми  силами  не
допускать сюда такую  музыку, которая  способна  взволновать  всякую душу, а
также,  разумеется,  и  мою.  Знайте  же,  что  моя  жена  подвержена  такой
возбудимости, которая наконец умертвит в  ней всякую радость жизни.  В  этих
зловещих  стенах  она  не  выходит из состояния раздражительной экзальтации,
которое обыкновенно овладевает ею  лишь на короткое время,  но часто  служит
предвестником  серьезной болезни. С полным правом  вы можете спросить  меня,
отчего  не  избавлю  я  эту нежную женщину  от ужасного пребывания в здешних
местах,  от  этой  дикой  беспорядочной  охотничьей  жизни?   Назовите   это
слабостью, - все равно, я не могу оставить ее одну. В непрестанной тревоге я
был бы не способен ни  к  какому важному занятию,  ибо знаю: ужасные видения
всевозможных  бед,  случившихся  с  ней и  повергших  в смятение ее душу, не
покидали  бы  меня ни в лесу,  ни в удобной зале.  А потом,  я полагаю,  что
слабой  женщине  как  раз  здешний  образ   жизни  может   послужить  вместо
укрепляющей  железистой  ванны.  Поистине,  морской  ветер, по-своему славно
завывающий  в сосновом лесу,  глухой лай догов,  дерзкие и задорные переливы
рогов  должны  были  одержать  верх над расслабляющим томным  бренчанием  на
клавикордах, на  которых зазорно играть  мужчине,  но вы  возымели намерение
упорно мучить мою (*62) жену и довести ее до смерти. - Барон сказал все это,
возвысив голос и дико сверкая очами.
     Кровь  бросилась мне  в  голову, я сделал  порывистое движение рукой  в
сторону барона, я хоте