ему жениться на мне, а мне выходить за него.
   В  сущности,  ушел  даже  довольно  благородно:  разговоров  о  размене
квартиры не затевал, а ведь мог бы... Квартира осталась мне  с  сыновьями;
мальчики жили в угловой с балконом, а я в бывшей супружеской.
   Ушел, но долго не мог оставить меня в покое. Чего стоили одни Милочкины
ночные звонки! Почему-то любила выяснять отношения ночью по телефону, лежа
в постели с Борисом. Только задремлешь - звонок. "Слушаю".  Тонкий  голос,
комариный писк: "Кирочка Петровна, я знаю, вы переживаете... ("Ничего я не
переживаю",  -  пытаюсь  прорваться,  не  слушает.)  Боря  тоже   кошмарно
переживает, буквально плачет, слезы крупные, как... как рюмки.  Хотите,  я
сейчас дам ему трубку?" - "Не хочу".  Включался  Борис,  говорил,  хлюпая:
"Кирюша, выслушай!" Я бросала трубку. Через  минуту  опять  звонок:  "Кира
Петровна, почему вы отказываетесь выслушать Борю?  У  него  же  язва!  Она
может... как это... пробо... прободаться!" Снова трубку - на рычаг.  Опять
звонок. А вдруг из больницы? И снова  -  назойливый  писк.  А  утром,  как
всегда, рано вставать. Гимнастика, прическа... Волосы тогда были  длинные,
ниже пояса, пока их расчешешь, пока заплетешь... Советовали мне остричься,
я - ни в какую.
   Слава  богу,  через  полгода  примерно   звонки   прекратились.   Борис
успокоился, Милочка родила ему дочь, и оба погрузились по уши в воспитание
ребенка.
   Значит, когда он уходил.  Милочка  уже  была  беременна.  Даже  элемент
какого-то благородства был, оказывается, в его уходе...  Это  даже  как-то
расположило меня в его пользу. Кроме того,  стало  ясно,  что  без  Бориса
живется мне куда лучше, спокойнее.  Проще  стало  с  хозяйством.  Придя  с
работы, приятно войти в комнату: порядок, не висят на стульях ни брюки, ни
свитера, ни подтяжки ("Мужчина немыслим без подтяжек",  -  любил  изрекать
Борис). Помню, как я тогда любила  свою  комнату  -  одинокую,  чистую,  с
высоким потолком (в новых домах потолки меня  давят).  Какая-то  стройная,
умная, да, умная комната. Мало вещей, много воздуха. По вечерам  за  окном
на  длинных  изогнутых  стеблях  горят  фонари.  За  ними,   в   полутьме,
нагромождения разновысоких зданий, ступенчатый силуэт города.  Над  ним  -
небо, бронзоватое (вечернее  небо  в  городе  отливает  бронзой).  В  небе
прогуливается месяц - тоже умный, вглядчивый.
   А главное - сама себе хозяйка, делай что хочешь, зажигай лампу,  читай.
Ложись на любой бок, не  чувствуя  за  спиной  страдальческого  кряхтения:
"Кирюша, ты не могла бы..." Скажем, накапать лекарство. Борис всегда (даже
до язвы) жаловался на какие-то недомогания: то у него горло  болит,  то  в
ноге судорога...
   Впрочем, хватит о нем, о Борисе. В  то  счастливое  утро  только  боком
прошел он по краю сознания. Дай ему, как  говорится,  бог  счастья.  Им  с
Милочкой. У меня свое счастье - работа.



4

   Вот и пришла. Привычно и радостно увидела  любимое  здание  больницы  -
желтое, с белыми колоннами, с мягко круглящимся  зеленым  куполом.  Теперь
куполов почему-то не делают (все шпили да шпили), а  ведь  как  красиво...
Наружная лестница полукольцом обнимает  фасад.  Легко  поднялась  по  ней,
потом - на второй  этаж.  В  служебной  раздевалке  надела  свежий  халат,
шапочку, туфли - удобные, но на каблучке.  В  конце  коридора  -  зеркало,
высокое, во весь простенок.  В  нем  не  без  удовольствия  увидела  белую
стройную фигуру, туго стянутую поясом...
   Первым делом, конечно, к Максимовой. Больная спала  -  спокойно,  тихо.
Даже намек на румянец на впалых щеках. Ресницы на них лежали отдохновение.
"Если бы  не  я,  -  подумалось  с  гордостью,  -  могла  бы  уже  быть  в
мертвецкой". Любочка, бледная после ночи, поднялась с  кресла,  видно,  на
нем и прикорнула...
   Я ей тихо: "Ну как дела?" Ответ шепотом: "Хорошо, спит".
   Больная все-таки проснулась.
   - Как вы себя чувствуете, Вера Никитишна?
   (Непременно по имени-отчеству.  Так  сама  называла  больных,  того  же
требовала от подчиненных. В конце концов не так уж трудно запомнить.)
   - Хорошо чувствую, Кира  Петровна.  Только  спать  все  время  хочется.
Ничего это?
   - Очень хорошо. Спите себе на здоровье. А теперь, раз уж проснулись,  я
вас посмотрю.
   Послушала сердце, измерила давление. Вполне прилично!  Ничего  похожего
на то, что было.
   - Ну, спите, спите.
   Отошла. Ведь на волоске висела жизнь!  Теперь  укрепилась.  Ради  таких
минут и стоит жить...


   В ординаторской,  конечно,  накурено.  Сколько  ни  боролся  Главный  с
курением ("кроме  специально  отведенных  мест")  -  не  помогало.  Вошла,
сказала, отмахиваясь от дыма:
   - Топор можно вешать.  Здравствуйте,  товарищи.  Ну,  как  у  вас  тут?
Никаких чепе?
   Дежурный врач Нина Константиновна доложила,  ничего  экстраординарного.
Максимова в норме.  Привезли  двоих  с  "острым  животом"  -  направила  в
хирургию. Один сомнительный случай: "скорая" доставила  с  подозрением  на
инфаркт миокарда. Я пока карточку не заполняла, ждала вас.  Вы  же  у  нас
лучший  диагност.  Посмотрите  ее?  Фамилия  -  Шилова.  Положили  пока  в
коридоре.
   Экие бегучие серенькие глаза! До смерти боится  любой  ответственности.
Пожилая, маленькая,  похожа  на  цирковую  обезьянку,  наряженную  врачом.
Кривоватые ноги-палочки; винтом перекрученные, спущенные чулки.  Ну  можно
ли врачу так выглядеть?
   Больная Шилова, Людмила Александровна, лежала в коридоре на  приставной
койке лицом вниз. Густая темная коса свесилась с изголовья. На  подушке  -
спутанные пряди. Хоть бы причесали ее, что ли...
   Тронула  за  плечо;  она  чуть  повернула   голову,   доказав   профиль
удивительной красоты и четкости. Живая камея.
   - Людмила Александровна, как вы себя чувствуете?
   - А никак не чувствую. - Неживой, плоский голос.
   - Если можете, лягте на спину, я вас послушаю. Вам помочь?
   - Не надо. Сама.
   Ловко, молодо повернулась на спину. Я увидела ее  второй  глаз  -  весь
заплывший, обведенный сине-багровым.
   - Что это у вас с глазом?
   - С мужем поговорили.
   Равнодушно  так  ответила,  сухо.  Не  суйся,  мол,  не  в  свое  дело.
Равнодушно  дала  себя  выслушать.  Тоны  чистые,  наполнение   приличное,
перебоев нет. Немножко частит, но в пределах нормы.
   - А теперь, Людмила Александровна...
   - Люся, - перебила больная. - До Александровны не доросла. Или  уж  так
постарела?
   - Ладно, пусть Люся. Вижу, глаз у вас подбит. Да  и  на  груди  синяки.
Дайте мне осмотреть вас подробнее.
   - А это вы посмотреть не хотите? - Взяла в горсть пук волос, без усилия
отделила его от головы и отбросила.  Концом  вплетенный  в  косу,  он  лег
поперек подушки. - И так вся  голова.  Не  знаю,  на  чем  коса  держится.
Таскал-таскал,  волочил-волочил...  Смерти  нет  на  него,  паразита.   Он
таскает, а я про себя молюсь: господи, убей его громом-молнией!  Не  убил.
Правду говорят: нету бога.
   - Бога нет, люди есть зато.
   - Мало этих людей.
   - Достаточно. Это вам не повезло, что вы их мало встречали.
   Задумалась. И вдруг:
   - А как я без волос-то ходить буду? Срам один. Как каторжница.
   - Не горюйте по волосам. Мы вас  подстрижем,  еще  красивей  будете.  А
волосы отрастут. Волос вообще живет две недели. Если б на  месте  выпавших
новые не вырастали, мы бы все лысые ходили.
   Усмехнулась:
   - Волосы что? Жизнь он мою растерзал. Не осталось во мне ничего. Хотите
- смотрите.
   Вся в синяках. Живот - особенно. Осторожно  стала  пальпировать:  здесь
больно? А здесь?
   - Нигде особо не больно. Нормально. Кроме как в сердце.
   - Как, сейчас? Сердечные боли?
   - Нет, это я так говорю: в сердце.  Не  в  сердце,  а  в  душе.  Словно
клещами душа стиснута. Вчера, как волтузил он  меня,  точно  была  боль  в
сердце. Ровно ножом полоснуло. Ору как резаная. Соседка через  площадку  и
то услыхала, неотложку вызвала.  Та  приехала,  сказала:  инфаркт.  Думаю,
глупости, отродясь у меня никакого инфаркта не было.  А  вы  как  думаете,
доктор: есть он у меня, инфаркт?
   - Думаю, нет. Кардиограмма не показывает.
   - Что же со мной было?
   -  Приступ  стенокардии.  Загрудинная  боль.  Не  обязательно  ведет  к
инфаркту, но надо быть осторожнее. Не пить, не  курить,  избегать  тяжелых
переживаний...
   - Избегать! - засмеялась Шилова (какие  зубы!).  -  Тут  наизбегаешься.
Придет пьяный - и давай выкамаривать.  Вчера  вздумал,  будто  я  опять  в
положении и не от него. А я ни сном ни духом, мне лучше  тряпку,  чем  пол
моют, пожевать, чем чтобы мужчина меня трогал. А он, муж-то, все по животу
да с вывертом. У меня он весь, если хотите, тяжелое переживание...
   Никогда не надо жалеть времени на разговоры с больным. Ничего нет  хуже
торопящегося врача. Времени не хватает -  останься  после  работы.  Шилова
оказалась фабричной  работницей,  ткачихой:  "Грамота  на  грамоте  так  и
висит".
   - Я довольно-таки интеллигентная, только от тяжелой жизни  во  мне  вся
интеллигентность  вымерла.  Прежде  читала  книги,  советскую  литературу,
посещала театр, картинную галерею. Даже классическую  музыку  смотрела  по
телевизору, скучно, но терпеть можно, ради общего развития. Записалась  на
курсы кройки и шитья. Человеку все" доступно, жизнь очень была счастливая.
Зовут-то вас как? Кира Петровна? Хорошее имечко, светлое. У нас на фабрике
тоже была Кира, только Семеновна. Очень культурная, пошла  на  выдвижение.
Так я о чем? Вы не представляете, Кира Петровна, какая у меня была  жизнь,
прямо "Светлый путь" с Любовью Орловой.  Я  ведь  и  на  мордочку  ничего,
многим нравилась. Только замуж не торопилась, все думала - погуляю  еще...
Вот и догулялась. Полюбила своего Васю огромной смертельной любовью. И  он
меня  -  тоже  смертельной.  Иногда,  правда,  выпьет.  Я  слишком-то   не
переживала, мужик и мужик.  Очень  нам  было  хорошо  поначалу.  Квартирка
однокомнатная, от завода дали, вода горячая-холодная. "Стенку"  финскую  в
рассрочку приобрели, телевизор цветной. Он-то все футбол да хоккей, а  мне
некогда, присяду иногда, старинный русский романс.  Очень  любила.  Хорошо
жили...  Но  тут  стала  я  в  положении.  Он  -   категорически   против:
только-только жить начали по-людски, а ты вон что затеяла. Он - за  аборт,
а я - за мальчика. Ужас как хотела мальчика  воспитывать.  Согласился,  но
без удовольствия: тебе же, говорит, хуже. Ношу и  ношу,  только  не  вышло
мальчика, а родились девочки-близнятки, Нюра и Шура, ну  такие  беленькие,
как две бабочки. А он  мрачный-премрачный  ходит,  все  чаще  за  воротник
закладывать стал. На мальчика-то он  в  крайнем  случае  согласен,  а  тут
девки, и целых две. Обидно ему, это я понимаю. Стала я их  воспитывать,  а
он попивать уже  в  систему.  Девочки  слабенькие,  молока  у  меня  мало,
покупала у соседки через парадное, тоже кормящая.  Дорогое  оно,  грудное.
Сейчас матери сплошь  безмолочные,  редко  у  кого  излишки.  А  денег  не
напасешься: ему на водку и им на молоко.  Однако  терплю.  Сильно  любила.
Колечко продала с камушком, еще матери покойницы. Интеллигентность  всякую
пришлось бросить - времени нет. Взяла сверх декретного за  свой  счет,  до
года теперь дают, только я до года не дождалась, вышла на работу.  Девочек
- в ясли. А они у меня нежные, чуть что - хворают. Три дня  на  больничном
по уходу, а там обратно за  свой  счет.  Начальство  хмурится:  разве  это
работница? Вася что получит, то и пропьет, а  я  крутись-вертись  на  свою
зарплату. Стал он меня поколачивать, когда выпивши. Сначала  понемногу,  а
потом - смертным боем, сами видели. И это не первый раз.  Только  те  разы
сердце не болело.
   - Люся, - сказала я, - а ведь за такие вещи его надо призвать к ответу.
Судить за нанесение телесных повреждений. Хотите, мы вам справку дадим?
   - А мне-то что с того, если его засудят, посадят?
   - На вашем месте я бы с  ним  развелась,  платил  бы  вам  алименты  на
девочек. И на квартиру вы  имеете  право,  вам  всегда  присудят.  Я  тоже
разведенная и очень даже хорошо живу. Сама себе хозяйка.
   - Легко сказать, разведись. Люблю его - вот в чем вопрос.  Перелюблю  -
разведусь, честное слово. Спасибо вам, Кира Петровна. Поделилась,  описала
вам свое горе - все легче.
   - Вот и хорошо. Лежите спокойно, принимайте лекарства, на днях мы вас в
палату переведем. С девочками-то у вас кто?
   - На круглосуточной, а по выходным соседка обещалась брать. Она у  меня
хорошая, заботливая, не зверь какой-то. Через площадку.
   - Вот, а вы говорите, хороших людей мало.
   - Зря сказала. Есть они, хорошие.
   - Главное сейчас - лечиться, выздоравливать. Я к вам еще зайду, ладно?
   - Не беспокойтесь. А, пожалуй, зайдите, мне при  вас  вроде  бы  легче.
Смешно, а?



5

   Все это вспоминаю как сквозь сон или дымку. Как  будто  другой  человек
это был, не я.
   "Мне при вас вроде бы легче". Дорогие слова! Очень я их любила слышать.
И многие больные мне их говорили. Любили меня больные.
   Да и товарищи по работе тоже любили. Не все, конечно.  Коллектив  почти
сплошь  женский.  А  это  чаще  всего  -  обиды,  недоразумения,  зависть,
ревность. Борьба самолюбий.  Болезненная  жажда  справедливости.  Странным
образом все это  совмещается  с  самоотверженной  работой.  До  упаду,  до
нервного срыва. Не считались со временем; если  надо,  дежурили  несколько
ночей подряд. Ворчали, препирались, падали с ног, но дежурили.
   Феминизированные профессии - это  чаще  всего  невыгодные,  изнуряющие,
непрестижные. Учителя, врачи - почти сплошь женщины.  А  те,  в  оранжевых
робах, ворочающие шпалы и рельсы на путях,  -  мужчина-руководитель  стоит
покрикивает... А домашний труд - отупляющий,  неизбывный...  Работа,  дом,
вечная нехватка времени - скольких женщин  они  надломили,  преждевременно
состарили! Впрочем, не всех.
   Лично я тогда выглядела неплохо. Не сломили меня ни канитель с Борисом,
ни дежурства, ни бессонные ночи. Крепкая. Говорили, красивая.  Многие  мне
завидовали (об этом странно вспоминать - теперь). Старалась не выделяться,
быть как все. Не получалось.
   Близких подруг на работе у меня не было. Да и вообще  не  было  близких
подруг. На дружбу нужно время, а его  не  хватало.  Больница,  дом,  опять
больница...
   Второе  женское  терапевтическое  отделение,  которым   я   заведовала,
занимало половину второго этажа.  Здание  -  старое,  построено  в  начале
прошлого века, с размахом. Высоченные палаты, колонны, закругленные сверху
окна. Разумеется, все это со временем пришло в убожество,  повсюду  ржавые
подтеки, шелуха штукатурки... Все равно я любила (до сих  пор  люблю)  это
здание. Похоже на красивого, породистого старика, в морщинах, но с  ясными
глазами,  ясным  умом.  Высокие  окна  выходят  в  дремучий  сад  с  давно
умолкнувшим фонтаном посредине. Серое каменное  ложе  фонтана.  Скачут  по
нему воробьи, при дожде - лягушки. Между  деревьями  -  мраморные  статуи,
посеревшие от времени. У многих не хватает носов,  рук,  почти  у  всех  -
пальцев. "Филиал нашей травматологии", - шутят  коллеги-врачи.  Узловатые,
старые липы. В узлах, ежами, - грачиные  гнезда.  Какой  галдеж  поднимали
грачи, когда наступала весна!
   А по дорожкам ходили больные, выздоравливающие. Одеты кто как -  кто  в
больничном, кто в своем, домашнем. Из-под пальто - пижамные штаны, а то  и
кальсоны с завязками. А лица чудесные, с выражением надежды и  недоумения:
неужели хожу? Значит, жив, жива?
   Одеть бы их как-нибудь попригляднее... Но нет, Главный за это  бороться
не будет. Средства больнице горсовет отпускает  скупо.  На  всякие  сборы,
слеты - сколько угодно, на внешний вид - ни в какую.
   А ведь хотелось мне, чтобы в больнице было красиво. Член профкома, я за
это отчасти отвечала. Мерещились кремовые шторы (как у Турбиных  в  романе
Булгакова), мягкие кресла в комнате отдыха, ласкающие глаз картины...  Уют
ведь тоже лечит! "Фантазерка вы, Кира Петровна!" - отвечал Главный,  когда
я с этим к нему приставала. Относился он ко мне  неплохо,  ручку  целовал,
ценил как врача. Все это - пока не доходило дело  до  сметы.  Тут  он  был
тверд как кремень.
   Смешно сказать: сослуживцы в разговорах  по  душам  "о  жизни"  всерьез
прочили меня за Главного. А что? Не совсем еще стар, вдов, бездетен. Да  и
он как будто  был  не  против,  заводил  боком-боком  разговор  о  тяготах
одиночества, смотрел сладко... А я (в мыслях): боже упаси!  Навязать  себе
еще и эту обузу... Супружеская жизнь с Борисом вспоминалась не  добром,  а
досадой. Расхожая истина: мальчикам нужен отец. Такой - не нужен. Он ими и
не занимался вовсе. Спросит невзначай, как дела, а ответа уже не  слушает.
А то и не спросит.
   Пока  были  маленькие,  воспитывать  ребят  помогала  свекровь,   Раиса
Мартыновна, баба  Рая.  Недобрая,  глупая  была  старуха  (как  говорится,
царство ей небесное), но все же спасибо ей: вынянчила и Митю и Валюна. Мне
удавалось не прерывать работу, обходилась одним декретным,  да  и  тот  не
полностью. Последний раз, с  Валюном,  до  того  дотянула,  что  увезли  в
родильный прямо с работы. Это теперь сидят с детьми по полтора года, тогда
таких вольностей не полагалось. Зато и отвыкали дети от матерей,  особенно
от таких запойных работяг,  как  я.  "Баба  Лая,  баба  Лая!"  Это  Валюн,
примащиваясь к угловатым коленям старухи. Я протягивала  руки:  "Валюнчик,
поди к маме!" - "Мама на лаботе", - отвечал хитрюга. И правда, всегда  "на
лаботе", там, со своими больными. Подолгу меня не видя, дети росли ко  мне
почти равнодушными. Моя вина, моя беда...
   А баба Рая умерла еще при Борисе. Толково умерла старуха, как  говорят,
в одночасье. Долго не лежала, никому не  была  в  тягость.  Всем  бы  так.
Инфаркт - пожалуй, самая милосердная  из  смертей.  Ребята  потосковали  и
утешились. Борис, тот, кажется, и не  тосковал.  Уже  был  поглощен  своей
язвой. Я тогда не тосковала,  тоскую  теперь.  Не  так  поступила,  не  то
сделала. Жила со старухой в одном доме, но души в ней не увидела.  А  ведь
была душа!
   Душа, вероятно, была и в Борисе. Я в нее не вгляделась, не  разглядела.
А Милочка, наверное, разглядела, тем и взяла.
   Это я теперь так думаю, а тогда...
   И опять, и опять:  другой  человек  это  был,  не  я.  Смотрю  на  себя
тогдашнюю   со   стороны.   Ничего   бабенка,   собой   недурна,   слишком
самоуверенна...
   Приятельницы  в  бабьих  разговорах  советовали  не  упускать  времени,
"устроить свою жизнь". Позорная формула! Как будто жизнь женщины, если она
без мужа, "не устроена"... А у самих-то "устроенных" разве хорошая  жизнь?
У той муж пьет, у другой - болен, у третьей - бабник...  Каждого  накорми,
обстирай, обслужи! Завидовать тут нечему...
   Приятельницы: как же так? Еще молодая, интересная и без  личной  жизни?
Отшучивалась: видно, не создана  для  личной  жизни.  Чего-то  природа  не
отпустила. Работа была моей личной жизнью. Со своими радостями, горестями,
поражениями. Со своими ритуалами. Церемониалами.
   Больше всего любила  церемонию  утреннего  обхода.  Только  что  прошла
пятиминутка - идем по палатам. Зав. отделением,  лечащий  врач,  сестра  с
книгой назначений. Снежно-белая, торжественная процессия: халаты, шапочки,
фонендоскопы. На лицах больных - ожидание: эти помогут, облегчат  боль.  И
помогаем, и облегчаем. Каждой больной - улыбка, несколько ласковых слов...
   Иногда, в особых случаях, рядом шествует приглашенный для  консультации
профессор. Светило. С ним говоришь предельно уважительно. Короткие, только
посвященным  попятные  латинские  термины.  Предполагаемый  онкологический
диагноз скрывается особенно тщательно. Даже латинское  чересчур  известное
"канцер" заменяется каким-нибудь дежурным эвфемизмом.  Больной  не  должен
знать о тяжести своего состояния, бередить себя мыслями о смерти.
   Так-то оно так. Однако...



6

   - Посиди  со  мной,  дочка,  -  сказала  мне  однажды  больная  старуха
(двусторонняя пневмония пл