всякого
лекарства.
   - Да откуда его взять? Укол не укол, таблетка не таблетка, не  идет  ко
мне сон.
   - Может быть, сильные боли?
   - Нормальные. Я уж привыкла.
   - Лежать-то удобно? Может, подушку повыше?
   - Спасибо, не надо. Так-то лежать куда  способней,  чем  на  вытяжении.
Только вот гипс. Чешется у меня под ним. Поюрзыкаю спиной -  вроде  легче.
Мне бы спицу вязальную, я бы ею почесалась.
   - Спицу нельзя. Спицей вы можете расковырять тело до язв.
   - Нельзя так нельзя. Это я зря попросила.
   - Увеличим дозу снотворного, будете спать.
   - Нет уж, не надо, - ответила Дарья Ивановна, тихо и плоско растворяясь
в подушке. - Я после снотворного весь день как чумовая.  А  мне  надо  еще
жизнь свою обдумать, так ли жила или зря время профукала.
   Голос зав. отделением звучал мягко, но внушительно:
   - Дарья Ивановна, гоните от себя эти мрачные мысли! Не о  прошлом  надо
вам думать, а о будущем. Полежите,  снимем  гипс,  начнете  ходить...  Ваш
перелом - обычный, неосложненный. Сколько людей после таких  переломов  на
ноги становились, возвращались в строй.
   (Опять - мои слова в чужих устах. В каменных.)
   - Спасибо вам.  Марта  Владимировна,  -  отвечала  больная  с  усмешкой
(ирония, что ли?). - Строй-то у меня не больно солдатский. Мне бы до кухни
доползти, и то ладно.
   - Доползете, милая, не сомневайтесь. А  против  зуда  мы  вам  пропишем
микстуру, ладно?
   - Спасибо на всем,  -  сказала  старуха  и  прикрыла  глаза  синеватыми
веками.
   Обход уже направлялся  к  следующей  кровати,  ноги  в  ноги  с  Дарьей
Ивановной. Чуть приподняв голову, я могла разглядеть, кто на этой  кровати
лежит. Видно было не только  серый  холм  одеяла,  прикрывавшего  поднятую
ногу, но и  лицо  больной,  в  сильном  ракурсе,  показавшееся  мне  очень
красивым. Сверкающие, ярые черные глаза: что-то в них демоническое.  Когда
врачи подошли, больная взяла с тумбочки граненый  стакан,  размахнулась  и
швырнула его на пол. Конечно, разбился.
   - Опять вы, Зина, скандалите, - сказала спокойно Марта Владимировна.  -
И как не надоест? Каждый день одно и то же.
   - А зачем вы меня спасали? - закричала Зина. - Я ведь  хотела  умереть,
не дали, проклятые!
   Голос у нее был какой-то вороний, царапающий, как наждак.
   - Мы спасали вас потому, что это наш врачебный долг, -  спокойно,  даже
как-то нудно ответила Марта Владимировна.
   - А ты, черномазый, - кричала Зина уже на Ростислава Романовича,  -  ты
самый большой гад, до смерти ненавижу! Склеил меня по  кусочкам,  двадцать
восемь переломов во мне было,  разве  я  не  понимаю,  что  ты  там  своим
студентам балакал? "Уникальный случай"! Разве  я  для  того  с  четвертого
этажа прыгала, чтобы "уникальным случаем" быть? Жизнь - она моя,  я  своей
жизни хозяйка, а не вы, сволота ученая!
   Марта Владимировна спокойно диктовала рыженькой какие-то назначения.
   - Вот что, Савельева, - сказала она, - всему есть предел.  Если  вы  не
утихомиритесь, придется перевести вас в психиатрическое. А там,  поверьте,
вам будет хуже, чем здесь.
   Зина примолкла, и только глаза свирепо блистали.
   -  Шура,  скажите  нянечке,  чтобы  здесь  прибрала,  -  сказала  Марта
Владимировна рыженькой. - Если Савельева будет мешать  больным,  сообщите,
примем меры.
   Закончив обход (каждой больной  -  улыбка,  несколько  бодрящих  слов),
Марта Владимировна  удалилась.  За  ней,  со  смятенным  лицом,  вышагивал
длинными ногами Ростислав Романович. Крахмальный халат пузырем  вставал  у
него на спине, словно в недоумении. Она чем-то была мне неприятна (не  тем
ли, что похожа  на  меня?),  он,  наоборот,  скорей  симпатичен.  Какая-то
необработанность к нему располагала.
   - Букет, - сказала внезапно и кратко соседка справа с родинкой на щеке.
   - Какой букет? - опять не поняла я.
   - Ей. Букетами берет благодарность, конфетами не берет. А не все равно:
букет ли, конфеты? Все одно взятка. Уж я ихнюю породу  знаю.  Все  хапуги.
Только бы взять!
   Я прямо вскинулась:
   - Зачем так говорить? Вы...
   Заглохшая боль проснулась.  Но  мне  было  не  до  нее!  Оскорбили  мою
профессию, мою, можно сказать, святыню! Да, я  сама  принимала  букеты  от
выздоровевших пациентов! Но никогда не брала ни конфет,  ни  сервизов,  ни
ваз, которые мне пытались подсовывать... Всем этим я просто  захлебнулась.
Только и могла сказать, что "Вы... Вы...". Темнолицая соседка заметила:
   - Еще одну психичную привезли.  Мало  нам  Зинки.  В  такой  палате  не
поправишься, только нервами изойдешь.
   Я усилием воли себя успокоила. Все-таки я врач.  Не  сделают  они  меня
просто "больной". Пусть временно больная, но - врач.



14

   Дни и ночи в палате. Длинные  дни,  еще  длиннее  -  ночи.  Молчаливые,
тянущие,  стонущие.   Нельзя   повернуться,   изменить   позу.   Ночью   в
полусне-полубреду  собственное  тело  казалось   разъятым,   разрубленным.
Почему-то  вспоминалось  изображение  мясной  туши,  висевшее  когда-то  в
гастрономе (потом его стыдливо сняли). Отдельные  части  враждовали  между
собой, а нога - со всеми сразу.
   Днем было все-таки легче. День был полон незначительных, мелких,  но  -
событий. Умывание, еда,  обход,  процедуры,  уколы.  Ночь  угнетала  своей
пустотой. Только лампы отражались в черных окнах.
   Постепенно научилась, приподнимая  верхнюю  часть  тела,  кое-как  себя
обслуживать. Хорошо, что не располнела! Грузной, темнолицей  соседке  было
куда  хуже.  У  нее  уже  появились  пролежни,  несмотря   на   ежедневные
протирания.
   Сестры - внимательные, добросовестные. Нянечек попросту не хватает. Как
везде. Но тут, в травматологии, это катастрофа. Палата на шесть человек, и
ни одной ходячей! Лежачие мечтали, чтобы к ним положили хоть  какую-нибудь
ходячую. Хоть завалященькую... Я бы  положила,  будь  моя  власть.  Но  на
обходах молчала, снедаемая несправедливой антипатией к Марте  Владимировне
(в сущности, к себе самой). Кто знает,  может  быть,  кто-нибудь  из  моих
больных так же беспричинно не любил меня? Вполне возможно. Мое "я" так  же
распалось на части, как и мое тело.


   Кроме меня, в палате пятеро. Лучше всех можно было разглядеть ближайших
соседок. Справа - грузная, темнолицая, озлобленная  Ольга  Матвеевна.  Все
было не по ней: больница, сестры, врачи, уже не говоря о нянечках.  Врачей
ненавидела "как класс" (я  боялась  выдать  свою  принадлежность  к  этому
классу, но, кажется, все же выдавала - не словами,  так  интонацией).  Про
себя произносила целые речи  в  защиту  нашей,  пусть  еще  несовершенной,
медицины. Но вслух - ни слова. По ночам Ольга Матвеевна  храпела  мужским,
заливистым храпом. Тревога  была  в  этом  храпе,  как  и  во  всей  Ольге
Матвеевне.
   Слева, напротив, веяло покоем. Там лежала  плоская,  почти  бестелесная
Дарья Ивановна. Добрый дух.
   Бывшая  работница  швейной  фабрики,  ныне   пенсионерка.   Слабенькая,
стойкая. Говорила: "Сначала повесили на вытяжение, потом видят: сердце  не
выдержит. Заложили в гипс. Им виднее".  Этот  гипс,  доходивший  до  самых
подмышек, весил, наверно, больше, чем заключенное в нем тело.  Но  старуха
никогда не жаловалась,  не  стонала.  Лежала  молча,  обычно  с  закрытыми
глазами. Если у нее что-нибудь  спрашивали  -  отвечала.  Доброжелательно,
тихо, внятно. С Дарьей Ивановной с первых  же  дней  у  меня  образовалось
что-то вроде дружбы. Потом переросшее в настоящую дружбу.
   Ей не спалось по ночам, и мне не спалось. Слух  у  Дарьи  Ивановны  был
хоть куда: "Иголка упадет, и то слышу". Ольга  Матвеевна  храпела  на  всю
палату, а мы под прикрытием храпа шептались. От Дарьи  Ивановны  я  узнала
историю Зины, скандалистки, которая выбросилась из окна.



15

   - Зина, она страшно нервная, натура у нее тоньше волоса. А жизнь какая?
Это  подумать.  С  самого  детства.  Отца  нет,  кинул-спокинул,  ушел   к
молоденькой, алименты на Зинку платил до  восемнадцати,  теперь  уже  нет.
Мать, Марья Михайловна, самостоятельная, все при ней,  придет  -  увидите.
Посещает ее  любимый  человек,  а  комната  одна  -  куда  деваться?  Зина
походит-походит по чужим лестницам - девчонкой была - и ну  переживать,  и
ну рыдать. Шел молодой человек, из  себя  пригожий,  остановился:  о  чем,
дева, плачешь? То-се, ля-ля-ля. Пойдем, говорит,  ко  мне.  Пошла.  Глупая
еще, не понимала, что к чему.  Угостил  винцом,  сам  с  нею  выпил.  Дело
молодое, содвинулись. Утром разошлись, адреса-то у  него  не  спросила,  в
затмении была. Потом искала улицу, тот  дом  -  не  нашла.  Он  больше  не
объявлялся, пропал - и концы в воду. А с той ночи стала она  в  положении.
Девке  шестнадцать,  толком  еще  не  носила,  ей  невдомек,  что  с   ней
творится... Полнею и полнею, ничего против, была-то тощая, даже слишком. И
вот один день началось у нее внутри брожение. Она к врачу: не гастрит  ли?
А та ей: "Да вы беременны!" Так и ляпнула по-грубому. Зинка воззрилась, не
верит, в слезы. А что толку?  Ликвидировать  поздно,  надо  рожать.  Мать,
Марья Михайловна, как узнала - в крик. Ей бы пожалеть дочку,  приголубить,
а она - криком да кулаком. А та - сдачи, не будь дура. И сделалась  у  них
не жизнь, а концерт, целая  филармония.  Соседи  прибегали  их  разнимать.
Продрались они, почитай, всю беременность. Зине уже рожать пора, а они все
дерутся. Марью тоже понять можно, у нее своя  личная  жизнь,  а  тут  дите
ожидается. Но не драться же.
   Родила Зина  мальчишечку,  справный,  четыре  кило,  назвала  Владиком.
Принесла домой, а Марья от него нос воротит: "Ты рожала, ты и  выхаживай".
А Зина-то еще школьницей была, то ли в восьмом, то ли в девятом.  Карточку
свою показывала - ну вылитая красота. Глаза большие, черные, волос  русый,
воротничок белый под самое горлышко. Что делать? Назад в школу  ходу  нет,
сами понимаете. Пошла работать, Владика - в  ясли.  Жизнь  тяжелая,  малой
пищит, мать зверем смотрит: ушел от нее любимый человек, видно,  не  вынес
детского крика. Марья другого нашла, только ненадежного,  младше  себя,  и
все в одной комнате.  Трудная  жизнь  получилась.  С  горя-тоски  попивать
начала наша Зиночка. Марья-то давно этим баловалась.
   Раз вечером не было матери дома, Зина из яслей пришла со  Владиком,  он
спит, улыбается, положила в кроватку. А материн кавалер, кто  младше,  тут
как тут. На ребенка умиляется, а в уме  другое.  Захомутал  себе  Зиночку.
Стали жить втроем, друг от друга таясь. Это у турок можно, чтобы  не  одна
жена. А у нас считается стыдно.
   Зина все молчит. Ей бы покаяться матери: виновата, а она молчит. Вот  и
домолчалась. Раз отпустили Марью с работы пораньше (она уборщицей  по  две
смены вкалывает). Приходит домой и видит... Даже не заперлись,  не  ждали.
Марью можно понять, что распсиховалась.
   Я всякого могу понять, кто звереет от тяжелой жизни. Я-то ее не  знала.
Достался  мне  муж,  Николай  Прокофьевич,  -  не  муж,  а  золото.   Жила
по-всякому, не так чтобы богато, недостатки знала, а  зверства  не  знала,
упас господь. Хотя я и неверующая, с юности в комсомоле, это я так говорю,
по-старинному: упас господь. Если по-нынешнему, просто судьба  выпала  мне
счастливая, нечего бога гневить.
   Значит, так: живут Зина с матерью день ото дня хуже, мать  ее  из  дому
гонит, а она тут прописанная, и,  правду  сказать,  куда  ей  деваться  со
Владиком? Выпивать стала покрепче. А на  какие  шиши?  Зарплата  не  ахти.
Мальчику одно надо, другое, третье, ползунки, пинетки. Растет мальчик. Где
взять? Думаю, грешным делом, стала она тут своей красотой  приторговывать.
Не в профессию, а помаленьку.
   Зина-то, она поначалу лежала со мной на соседней  койке,  аккурат  ваше
место. Жалко девушку. Я ей, можно сказать, в бабушки гожусь. Так  и  звала
меня "бабушка Даша". Любила. Только  не  стерпела,  когда  я  ее  упрекать
стала, за что - не скажу. Мне бы помолчать, а я  выступаю.  Не  стала  она
меня навидеть. Упросила доктора, Ростислава Романовича, чтобы  перевел  ее
на другую койку, где сейчас лежит. Чтобы ей моего  лица  не  видеть.  Я-то
молчу, а она скандалит, она выламывается - спасу  нет.  А  я  все-таки  ее
жалею. Все помню, что рассказывала.
   Кавалер-то ихний с матерью не вынес такой жизни, ушел, а напоследок еще
мать обокрал. Медальон, кольцо обручальное (на зубы себе берегла) и денег,
что было скоплено. Она на дочь: "Ты меня обокрала, вы с ним на мои  деньги
жируете!" А Зина мне: "Честное слово,  не  брала!"  И  я  ей  верю.  Когда
человек говорит "честное слово" и в глаза  смотрит  прозрачно,  не  верить
нельзя - грех.
   Ушел, значит, любезник. Осталась Зина с матерью и со Владиком, из яслей
когда вернется. Мальчик светлый, ясный, как месяц на  небе,  вот  увидите,
придет. Растет - все лучше, все краше, и бабка его полюбила ну пуще жизни.
Зина-то впроголодь, а бабка внуку - шоколад, игрушки электронные.
   Было мальчишечке года два, когда  наступил  у  Зины  перелом  в  личной
жизни. Встретила одного, зовут Рудиком.  Молодой,  красивый,  профессия  -
инженер  по  машинкам  по  счетным.   Квартира   однокомнатная,   зарплата
довольно-таки приличная. Правда, алименты выплачивает, но кто их теперь не
выплачивает? Выходи, говорит, за меня. Согласилась. Говорит матери: выхожу
замуж. Та не против. Выходи, говорит, только Владика мне отдай,  усыновлю.
А мужу про мальчика не говори, будто и нет у тебя сына.  Зина-то  сдуру  и
согласилась. Оформили нотариально.
   Расписались с Рудиком, свадьбу справили честь по  чести,  и  кольца,  и
фата, и гостей  в  ресторане  полсотни,  все  на  Рудикин  счет.  Серьезно
стремился. Зина себя не чует  от  радости.  Поселилась  с  Рудиком  в  его
однокомнатной.
   Дальше: живут и живут. Сейчас многие  так:  сначала  целуются-милуются,
потом похолоднее, а там и ссоры. Любит она его  до  безумия,  знаете,  как
бывает, - вся в нем. А он ее,  видно,  не  так  уж  взаимно  любит.  Когда
приласкает, а когда нет. Это ее нервирует; нет-нет да и попрекнет:  раньше
ты меня больше любил. Мужчины таких указаний не переносят. Как могу, так и
люблю, и оставь меня в покое. Когда  выходила,  давала  зарок:  больше  ни
капли. А тут, от переживаний, что мало любит, опять стала  прикладываться.
Сначала потихоньку, а там и въявь.
   На работе у Зины знали, что  она  пьющая,  вразумляли,  но  без  толку.
Понизили в должности, сделали курьером, потеряла в зарплате, это  тоже  на
нервы действует. А главное, скучает она по сыну, по Владику. Своими руками
отдала,  бумагу  подписала,  а  теперь  локти  кусает.  Придет   к   Марье
Михайловне, а сын на нее ноль  внимания.  Бабушку  мамой  зовет,  в  таком
возрасте это быстро.
   Дальше - хуже. В один день приходит Рудику письмо от бывшей жены.  Зина
его из ящика хвать - и распечатала. Пишет жена, что хочет все забыть,  что
было меж ними плохого, все его еще любит и хочет приехать к нему с  дочкой
Томочкой семи лет и жить по-прежнему в любви и согласии.
   Как прочла Зина то письмо, так и взвыла. Приходит Рудик с работы, а она
ему: так, мол, и так. Прежняя твоя сука объявилась с  нахальством.  А  он:
"Зачем чужие письма читаешь? Так порядочные люди не поступают. Давай  сюда
письмо!" - "А я его разорвала". Рассердился: "Убирайся вон из моего дома!"
Она: "Это наш  общий  дом,  я  тут  прописана".  -  "Ничего  ты  здесь  не
прописана, я только понарошку сказал,  что  прописал,  а  паспорт  взял  в
шутку". Она - за паспортом, и  впрямь:  со  старой  квартиры  выписана,  а
нового штампа нет! "Где же я теперь  прописана?"  Отвечает:  "А  нигде.  В
воздухе. Ко мне скоро жена с дочкой приедут". Такое дело.
   В  каком  она,  Зина,  была  состоянии  -  это  и  представить  нельзя.
Рассказывала - и то зубами скрипела, вдохнет, а  не  выдохнет.  С  горя  к
матери: возьми к себе, а та и слушать не хочет. Судись, говорит,  он  тебе
муж законный, обязан прописать. А меня тут нет. К тому времени  у  нее,  у
Марьи, опять новый мужик наметился.  И  боится  она  Зинку  пустить.  Она,
Марья, собой неплохая, хоть и в годах. И жить ей хочется,  не  осуждаю.  Я
никого за такое не осуждаю, хотя сама всю жизнь за одним  мужем  жила.  За
своим Прокофьичем.
   Тут-то она, Зина, все это и задумала.  Как  у  нее  характера  достало?
Назавтра отпросилась с работы пораньше, сказала, плохо чувствует,  идет  в
поликлинику. А сама - на мужнину квартиру. Ключи-то  еще  были,  не  успел
отобрать. Вымыла всю квартиру как стеклышко,  окно  на  улицу  распахнула,
стоит на подоконнике, моет. Ждет своего Рудика. Если не  опомнится,  будет
ему от меня память на всю жизнь.
   Приходит Рудик. Смотрит: Зинка окно моет.  "Чего  стараешься?  Думаешь,
долго здесь будешь жить? Выгоню как миленькую. Ты здесь  не  прописана.  А
разведут меня в два счета по причине твоего алкоголизма".
   "Ах, так? - она говорит. - Сказал: в воздухе прописана? Так и  пойду  в
воздух". И шагнула прямехонько в окно.  И  разбилась  в  мелкие  дребезги.
Четвертый этаж.
   Здесь, в больнице, ее, можно сказать, по  кусочкам  собрали.  Ростислав
Романыч от нее двои сутки не отходил.  И  Марта  Владимировна  тоже  много
старалась. Не так шибко, как Ростислав,  думала,  все  равно  не  выживет,
слишком уж много переломов, прямо не  человек,  кукла  тряпичная.  А  тот,
Ростислав-то, упрямый как черт. "Спасу", - говорит. И спас - себе на горе.
Что она" Зинка, тут выделывала, когда в память  вошла,  это  и  вообразить
нельзя. Ростислава  прямо-таки  по  матери:  зачем,  такой-растакой,  меня
спасал, когда я смерти хочу? Много ему, бедному, от нее  досталось.  Жалко
его, так и ее жалко...



16

   Мне принесли телеграмму: "Знаю  случившемся,  очень  жалею,  постараюсь
приехать. Дмитрий". Не  сразу  сообразила,  что  это  от  Мити.  Попросила
нянечку (очередной  рубль)  послать  ответную  телеграмму:  "Приезжать  не
надо". И в самом деле, какой смысл?  Все  равно  ничем  помочь  не  может,
вместо меня на вытяжение не ляжет. Идут занятия, зачем их пропускать?
   Так говорил разум, и я с ним соглашалась,  но  все-таки  вечером  молча
поплакала, закрыв лицо полотенцем. Никогда не была плаксива, а стала.
   В палате меня не любили, я это прекрасно чувствовала.  А  за  что  было
меня любить? Недобрая я была, непростая, от всех отдельная.
   А где мне было быть "простой", если сознание все время двоилось?  То  я
была по ту сторону преграды, то по эту. Кентавр врача и пациента. Какой-то
перелом происходил во мне мучительный.  Была  хозяйкой,  стала  зависимой.
Надолго ли? Только бы не навсегда! Лучше умереть.
   Все, кроме меня, были здешние, москвички. Ко всем, кроме  меня,  ходили
посетители. Детское чувство зависти я в себе подавляла. Угостят чем-нибудь
- "спасибо, не хочется". Такую гордячку я бы сама не любила...
   К Дарье Ивановне ходили особенно  часто.  Муж  -  Николай  Прокофьевич,
небольшого роста, но грозно- и толстобровый.  Старый  рабочий  с  чувством
собственного достоинства. Улыбка его,  нечастая,  пряталась  в  усах,  как
пичужка в кусте можжевельника. Видно было,  что  любит  жену  без  памяти.
Приносил кефир и творог, подолгу сидел у кровати Дарьи Ивановны на  стуле,
с которого, массивный, свешивался. Бесцельно  шевелил  толстыми  пальцами,
вращая их мельничкой один вокруг другого. Приходила их дочь  Катя,  полная
(не в мать!)  блондинка  с  красивой  улыбкой  на  розовом  крупном  лице.
Приходил сын Жора, огромный верзила,  с  ним  иногда  жена  -  стебелек  в
джинсах. На вопросы о здоровье Дарья  Ивановна  отвечала:  "Лучше  всех!",
благодарила за приношения: "Только напрасно тратились!", была  приветлива,
почти оживлена, но, когда визит кончался, сразу сникала, закрывала глаза и
уходила в привычное свое молчание.
   Вот у Дарьи Ивановны иногда я брала то, чем она  меня  угощала.  Сперва
отказывалась, а  потом  стала  брать.  Стыдно  признаться,  чего  мне  это
стоило...
   К  соседке  справа,  Ольге  Матвеевне,  тоже  ходили   -   правда,   не
родственники, а сослуживицы. До чего мне досадно было, что ко