вижу. А если вы насчет денег, что у вас  брала,
то не беспокойтесь, отдам.
   - Бог с вами, Зина, да я и думать забыла об этих деньгах!
   - Никогда. Не такой человек, чтобы забыть.  Ваш  брат,  врачи,  все  до
одного жадные. Только бы побольше нахапать!
   - Стыдно так говорить, Зина!
   - Не я одна, все говорят: хапуги они. Зря небось говорить не будут!
   - А тут именно зря говорят. А вам-то особенно стыдно!  Разве  Ростислав
Романович ради денег мучился с вами, собирал по кусочкам?
   - Не ради денег, так ради авторитета. Авторитет - те же деньги. Не знаю
я, что ли?
   Ну что тут возразить? Я повернулась и, стуча костылями, пошла  к  своей
кровати.


   Ночью тихо, как шелест камыша, - вопрос Дарьи Ивановны:
   - Соседушка, не спишь?
   Она теперь звала меня "ты" и "соседушка". Как мне это было отрадно!
   - Не сплю.
   - Ты на Зинку-то не обижайся. В ее сердце тоже надо войти. Пока ты  там
лежала, к ней Рудик опять объявился. Как  услыхал  про  квартиру,  что  ей
дали, видно, жадность в нем взыграла. В его-то однокомнатной старая жена с
ребенком. Не поладил он с ней или что, а только пишет он Зине письмо: так,
мол, и так, не могу больше видеть эту жену, надоела до пса. Спит - храпит,
котлеты жарить не умеет, все через коленку, а квартира на нас двоих теперь
записана, свой личный счет, подлюга,  выправила.  На  развод  в  крайности
согласна, но только чтобы я квартиру разменял на две однокомнатные. А  где
ее разменяешь, когда санузел совмещенный? В крайности  на  две  комнаты  в
коммуналках. А я, пишет, по своему уровню в коммуналке жить  не  могу.  Я,
пишет, человек своей эпохи, привык к  удобствам.  И  еще  пишет:  я,  мол,
Зиночка, осознал мою неправоту в твой адрес  и  прошу  прощения,  и  давай
снова по-хорошему. Зина прочитала  письмо  это  Рудиково,  слезами  так  и
облилась. Кричит: "Не прощу никогда, он всю жизнь  мою  изгадил,  я  через
него калекой стала". Потом - потише, не так уверенно. Посылает мне записку
через ходячую из восьмой палаты: "Дарья Ивановна, не сердитесь за нрав мой
собачий, только не с кем посоветоваться, кроме с вами.  Как  получила  это
письмо от Рудика, насердилась-наоралась, и стало мне ясно, что я его люблю
и жить без него не могу. Написать мне ему  или  характер  выдержать?  Если
советуете все же написать, кивните головой, а если нет  -  помотайте.  Как
скажете, так и сделаю".
   Прочитала я записочку и сама не знаю, кивать мне или  мотать.  С  одной
стороны, любит она его, а любовью не только человека, пня можно выправить.
А если он это затеял только за-ради квартиры? Подумала-подумала и  решила:
дай кивну головой, пиши, мол, там разберетесь. Да.
   Написала она ему письмо и отправила через ходячую. Пишет: люблю  и  все
такое прочее, жду ответа, как соловей  лета.  День  назначила,  когда  ему
прийти. Накануне волосы на бигуди накрутила, расчесала - ну кукла и кукла.
Даже губы накрасила, а он  нейдет.  Может,  у  него  работа  срочная?  Все
бывает. Только больше о нем ни слуху ни духу. Зина не в себе, тихая стала,
только глаз полыхает. Думаю, зря я тогда  кивнула...  Плохо  девке.  Рудик
обманул. Был сын, и того своими руками отдала. И мать ей вроде не мать,  а
захватчица. Ничего не скажешь, заботится о Зинке, белье  меняет,  передачи
носит, а любить не любит. Опять же заново запивать стала. Одно время,  как
Зина покалечилась, бросила было, а теперь снова здорово!
   И в самом деле, когда Марья Михайловна пришла  (уже  без  Владика,  его
больше не пускали) и стала протирать пол под моей  кроватью,  я  явственно
почуяла  запах  спиртного.  Окончив  уборку,  она  с  нелепой  улыбкой  на
миловидном лице села на табурет, расставила ноги и сипло  запела  "Ромашки
спрятались, поникли лютики"... Зина со своей кровати кинула в нее  стакан.
Марья Михайловна с цирковой ловкостью поймала его.  Все  это  походило  на
бред...



22

   Неожиданная новость: приехал Митя! Не писал, не телеграфировал,  просто
приехал! Все  такой  же  -  бледный,  редковолосый,  но  милый,  милый  до
невозможности! До чего же люблю его, старшенького!
   - И зачем ты приехал? Пропускаешь занятия, ведь последний курс, а здесь
ты мне все равно ничем не поможешь. Вот выпишут - тогда повезешь домой.  А
так-то чего ради?
   А сама была рада без памяти, что  приехал.  Он  смотрел  с  удивлением,
словно не узнавая. И в самом деле, судя по зеркалу, изменилась  я  крепко.
Остриженная, ненакрашенная, в безобразном халате. Сутулая, на  костылях  -
мешок мешком.
   - Ну, пойдем в холл, там поговорим.
   - Однако ты молодец, мама! Уже на ногах.
   - Не на ногах, на костылях.
   -  Важно,  что  не  лежачая.  Для  такого   перелома   совсем   неплохо
восстанавливаешься.
   - А откуда ты знаешь, какой у меня перелом?
   Смутился:
   - Я тут говорил с  твоим,  как  его,  Михаилом  Михайловичем.  "Автором
сустава". Смотрел твой последний рентген. В общем, там все в  порядке.  Ты
не беспокойся...
   Ох, эта врачебная бодрость!
   - Говори прямо, что-нибудь не так?
   - Нет, мама, все нормально. До чего же ты стала  мнительна,  прямо  как
больная.
   - А я и есть больная.
   - Я думал, что ты прежде всего врач.
   - Зря думал. Ну, ладно, рассказывай, как там у вас.
   - Нормально. - Любимое словцо сегодняшней молодежи: о чем ни  спросишь,
все у них "нормально".
   - С хозяйством справляетесь?
   - Справляемся. К нам твоя знакомая,  Люсей  зовут,  помогать  приходит.
Помнишь ее? Люся Шилова, твоя пациентка.
   Вспомнила. Была такая в прошлой жизни, давным-давно. Красивая, с темной
косой, полувырванной пьяным мужем...
   - Вы ей хоть платите, Люсе?
   - Что ты! Не берет ни копейки. Говорит, жизнью тебе обязана.
   - Не берет так не берет. Еще что нового? Как Валюн?
   Митя покраснел:
   - Мамочка, я долго думал, говорить тебе или нет, но  все-таки  решил  -
скажу.
   - Что такое? Заболел? Из школы выгнали?
   - Хуже: женился.
   Прямо обмерла:
   - Женился? На ком же?
   - На своей однокласснице, Наташе Спириной, помнишь такую? Бывала у нас.
   - Не помню. Как же их зарегистрировали, если ему восемнадцати нет?
   - Обошлись без регистрации. Живут, говоря пышно, во грехе.
   - И где же это они живут?
   - Разумеется, у нас. Наташины  родители  резко  против.  Валька  им  не
нравится. И странно было бы, если б нравился. Я бы такого зятя на порог не
пустил. Они люди трудовые, степенные, отец -  рабочий,  жестянщик  высокой
квалификации, мать - пенсионерка. Хотели в  школу  жаловаться,  раздумали.
Огласки побоялись.
   - Какая она из себя, эта Наташа? Что-то не припомню.
   - А никакая. Цвета пыли. Да там почти  что  и  нет  Наташи.  Маленькая,
дохленькая, а характер - дай боже!
   - Вы с ней ссоритесь?
   - Стараюсь не замечать.
   - А на какие средства, прости за бестактность, они живут?
   - На наши. Значит, на твои: моя стипендия - капля в море. Наташкин отец
и слышать не хочет, чтобы им помогать. Сам, говорит, женился - сам содержи
жену и себя. Вполне резонно.
   - Где же вы все разместились?
   - Молодые - в твоей комнате, я - в угловой, с балконом.
   - Загадили они, верно, мою комнату?
   - Не без того.
   И тут, неожиданно для себя, я заплакала. Почему-то до слез стало  жалко
именно мою комнату - просторную, чистую, с высоким потолком.  С  видом  на
громоздящийся город, на изогнутые цветки фонарей...
   - Мама, не плачь, а то буду жалеть, что тебе сказал. Думал - как лучше,
а вышло хуже. Валька обещал сам тебе написать.
   Вытерла слезы:
   - Прости.  Разболтались  нервы.  Лежишь  тут,  лежишь...  Врачи  насчет
выписки  пока  отмалчиваются.  Тебе  сказали  хоть  примерно,  когда  меня
выпишут?
   - Месяца через полтора-два. Что-нибудь в мае.
   - Боже мой! Я, кажется, уже не могу лежать. А  главное,  в  чем  смысл?
Лечения все равно никакого. Одна гимнастика да процедуры. Так бы я и  дома
могла лечиться. Ты поговори с ними, Митюша. Пусть  они  меня  выпишут  под
твою ответственность...
   Что-то не совсем понятное в Митином выражении лица:
   - Михаил Михайлович тебя пока не отпускает. Рентген контрольный, то  да
се...
   - Говори прямо: не прижился сустав?
   - Пока неясно. Возможно, еще приживется. А если нет...
   - Еще одна операция?
   - Не исключено, - осторожно ответил Митя.
   - Коновалы они, коновалы! - не своим голосом крикнула я.
   Сидевшие в холле обернулись, явно шокированные.
   - Ну вот этого я  от  тебя,  мама,  не  ожидал.  Ты,  кажется,  человек
разумный. Врачи сделали что могли. И продолжают делать.  Сложный  перелом.
Пришлось сместить взаимное расположение бедра и таза. Я тебе  нарисую,  ты
сама увидишь, какая там у тебя картина...
   Вынул записную книжку, стал что-то набрасывать. Я н-е глядела. Врач  во
мне вымер. Я только спрашивала:
   - Что же, я теперь никогда не буду ходить как человек? По-настоящему?
   - Отчего не будешь? Специалисты  здесь  первоклассные.  Тот  же  Михаил
Михайлович - мировое имя...
   А мне было не до мировых имен. Мне бы скромные, свои ноги, не  мировые,
но ходячие! И Митя, сын, вдруг увиделся чужим: он по ту сторону  преграды,
я - по эту...
   "Тысячу", - вдруг вспомнились слова соседки Ольги Матвеевны. "А вдруг и
впрямь дело в тысяче?" - на миг Подумалось, но только на миг.  Устыдилась,
прокляла себя за эту позорную - да, позорную! - мысль. Опомнилась и:
   - Ничего не поделаешь. Придется оставаться, пока "мировое имя" меня  не
выпишет. А ты надолго ли приехал?
   - Да я, собственно, на один день.  Повидаться  с  тобой,  поговорить  с
врачами... Завтра - обратно.
   - Ну ладно. Со мной ты повидался, с врачами поговорил, радостную  весть
о женитьбе брата привез. Пожалуй, тебе лучше всего будет сейчас уйти.  Мне
надо побыть одной. Понимаешь?..
   Несколько дней жадно ждала письма от Валюна. Его не было. Оно так и  не
пришло.



23

   Вместо обещанного мая выписку отложили до июня. Знойный,  душный  июнь.
Цветение лип. Брожение на горизонте черно-лиловых туч. Тяжко. А  ведь  как
раньше любила лето!
   Повторная операция прошла, как меня уверили, удачно. Смущало меня одно:
еще под наркозом сквозь туман я как будто слышала  разговор  двух  врачей.
"Ну, как, ты видел?" - спрашивал один. "Конечно",  -  отвечал  другой.  "И
впечатление?" - "Прелестно". - "Что значит прелестно?"  -  "То  и  значит.
Разлезется к чертовой матери".
   Наверно, почудилось. Слишком уж нелеп разговор.
   Напутствовал меня перед выпиской сам Михаил Михайлович:
   - Вы, коллега, человек разумный и  уравновешенный.  Надо  надеяться  на
лучшее. Танцевать твист вы, пожалуй,  не  будете,  а  нормально  ходить  -
почему бы и нет? Другие  после  таких  переломов  остаются  на  всю  жизнь
лежачими, мы сделали вас ходячей. Разве это не завоевание?
   - Я вам очень благодарна. Спасибо.
   - Вот ваш рентгеновский снимок, передадите  доктору  Чагину.  В  добрый
час!
   Серия прощаний. Рубли, рубли, шоколадки. Нянечкам, сестрам. "Ну что вы,
не надо". - "Да уж возьмите, пожалуйста". В последнюю очередь - с врачами.
Марта Владимировна удостоила меня улыбки,  сказала:  "Очень  приятно  было
иметь в отделении такую дисциплинированную больную". - "Спасибо". Наконец,
Ростислав. Он был серьезен, не улыбался. Черный-черный, матовый взгляд.
   - Спасибо, Ростислав Романович, от всей души.
   - Мне? Не за что.
   - Есть за что. За урок.  Глядя  на  вас,  я  поняла,  что  значит  быть
настоящим врачом.
   - Я не волшебник. Я еще только учусь, - сказал  он  и  впервые  за  все
время улыбнулся.
   В последнюю очередь - с  соседками  по  палате.  Не  так  уж  много  их
оставалось из прежних. Дарью Ивановну выписали,  я  с  нею  несколько  раз
говорила по телефону. Была бодра, хвалила свой "катучий стул": "Езжу в нем
как ведьма на помеле". - "А как себя чувствуете?" - "Хорошо  чувствую".  -
"Ну и слава богу".
   Зину недавно сняли с вытяжения, но на костыли еще не ставили. Рудик  ее
так и не появился. А она молчала, молчала, думала какую-то  свою  свирепую
думу...
   - Зина, я пришла с вами попрощаться. Выписывают меня. Дайте  руку  -  и
расстанемся друзьями.
   - Нет у меня друзей. И не было и не будет.
   Взгляд у нее был совершенно безумный. Пьяная? Как будто нет.
   Кто поразил меня, так это Ольга Матвеевна. Прощаясь,  плакала  горючими
слезами:
   - Я же к вам за это времечко вот как  привыкла!  Лучше  родной.  Теперь
будете дома. И мне, надо быть, скоро на выписку...
   Выписать ее должны были не домой, а в инвалидный дом. Что-то  задержало
сбор документации, каких-то справок не хватало. Она знала  про  инвалидный
дом и очень боялась: позволят ли ей взять с собой  любимого  кота  Тимошу?
Еще не знала, что Тимоши  нет  уже  в  живых.  Навещавшая  ее  сослуживица
сообщила мне по секрету, что его отравила крысиным ядом соседка, обещавшая
за ним присматривать... "Только Матвеевне не говорите, у нее, как  узнает,
сразу инфаркт!"
   Скольким людям хуже, чем мне, думала я, прощаясь с лежачими,  ходячими,
полуходячими... И все, кроме Зины, были ко мне добры...


   Наконец-то Митя! Кинулась ему на шею, поцеловала. "Что ты, побриться не
мог?" - "Замотался". И правда, вид замученный.
   Складывали вещи: зимнее пальто, меховая шапка, сапожки - те  самые  (не
ходить в них больше). Как будто вещи покойника складывали.  Надела  летнее
платье, Митя привез. Не мог выбрать  получше  -  самое  старое.  И  так-то
страшна, а уж в этом...
   На вокзал - в такси. С трудом, цепляясь костылями, влезла в машину. Это
умение еще надо осваивать.
   Москва, Москва... Когда-то звали ее белокаменной - теперь скорее  всего
серобетонная. Жара, тополиный пух. Воздушными сугробами,  пышными  шапками
лежал повсюду; ветер гонял его туда-сюда. Кое-где  мальчишки,  забавляясь,
поджигали пух; маленькое пламя, почти бесцветное  на  солнце,  вспыхивало,
бежало, гасло. И мысли  так:  вспыхивали,  бежали,  гасли.  После  выписки
что-то случилось со временем - оно заторопилось. И  даже  люди  на  улицах
шли, казалось, судорожно-быстро, как в старинном кино. Все это я впитывала
с жадным недоумением; после  месяцев  в  больнице  простое  пребывание  на
улице, пусть даже за стеклом такси, было событием.
   Вокзал, зал ожидания.  Ждать  еще  долго.  Но  я  и  не  заметила,  как
проскочило время.
   Удивительная это вещь - время. Мы думаем,  что  оно  течет  равномерно,
мера всему. А оно идет неровно. То топчется, почти  неподвижно  (_тоже  на
вытяжении_), видишь каждую подробность, как в лупу,  то  вдруг  скачет  во
весь опор мимо подробностей.
   Например, почти не помню, как мы  с  Митей  ждали  поезда  на  вокзале.
Кажется, напротив сидела бабушка с внуком и все приговаривала: "Артем,  не
балуй!" Подбородок у нее был  висячий,  мешочком  (помню  мысль:  "У  меня
когда-нибудь будет такой"). Митя дремал неподалеку  на  массивной  скамье,
такие делаются по традиции, как будто для  мастодонтов.  Рукава  закатаны,
желтеют руки. Запрокинутое  лицо,  немолодое  (странно  и  страшно  видеть
признаки возраста на лице своего ребенка!). Проснулся,  помолодел.  Принес
мне из буфета поесть (мне не хотелось, но поела). Дальше решительно ничего
не помню. Не успела подумать - и уже объявили посадку. Митя  меня  поднял,
почти внес в вагон. Неужели так всегда будет? Не верю.
   Ночь в вагоне. Перестук колес. Перестук мыслей.


   Прибыли. Выгрузились. На перроне - группа  встречающих:  Главный,  Нина
Константиновна, еще кто-то из врачей. Конечно, Любочка  (глаза  прозрачные
от слез).  Главный  подошел,  поцеловал  руку  (пришлось  оторвать  ее  от
костыля, сам костыль опереть о колено). В сторонке - Валюн,  рядом  с  ним
девушка - небольшенькая, неяркая,  реснички  реденькие,  белые,  очевидно,
Наташа. Чем-то напомнила Борисову Милочку - эдакая моль. Но выражение лица
другое - независимое, даже гордое. А Валюн-то еще  вырос,  как  говорится,
вымахал, раздался в плечах - мужчина!  Вспомнилась  куртка,  размер  сорок
восемь, четвертый рост - была бы мала...
   "Мама, познакомься:  моя  жена".  -  "А  мы  знакомы.  Кира  Петровна".
Соврала: не помнила совсем этой девицы. "Очень приятно", - сказала Наташа.
Рука - узкая, холодная, как  лягушка.  Что  делать?  Жена  сына.  Придется
привыкать.
   С ней - за руку, его поцеловала. Уже бреется...
   А на лицах  встречающих  -  жалость,  недоумение.  Нина  Константиновна
плачет в открытую (всегда слаба была на слезу). Неужели я так  изменилась?
Да.  Уехала  молодой,  здоровой,  вернулась  старухой  на  костылях.  Нина
Константиновна, сморкаясь: "А где ваши чудесные волосы?"  Сухо:  "Оставила
там".
   Домой отвез Главный на своей машине. Улицы  родные,  знакомые.  Розовые
кирпичные стены,  башни  (те  самые!).  Мигнул  флагштоком  зеленый  купол
больницы...
   Мой  дом;  у  входа  -  Артемида  с  Солохой.  Прямоносые  лица   Марты
Владимировны дублетом. Главный хочет помочь  подняться.  Отказалась:  я  с
сыном. Сын Митя - тут, Валюна с Наташей нет, едут, очевидно, своим  ходом.
И не заметила, как исчезли.
   Поднималась  с  помощью  Мити  добрых  полчаса.  Костыли  мешали.  Митя
терпелив. Лестница - та самая,  мраморная,  дворец  детства,  -  увиделась
какой-то провинциальной. Зря тогда, в свое время отказалась от квартиры  с
удобствами: поднялась бы на лифте...
   Вошли в квартиру. Пахло цветами, пионами. "Мама, твоя комната  готова".
- "Которая моя?" - "Та, что всегда была твоей и, надеюсь, всегда будет".
   Первое, что бросилось в глаза, - огромный букет пионов на столе. Пахнут
одуряюще. "Спасибо, Митюша, за цветы. Знаешь,  что  люблю  пионы".  Слегка
помрачнел: "Это не я.  Чагин".  -  "Почему  же  не  пришел  встречать?"  -
"Кажется, у него операция".
   Цветы пахли одуряюще. Слишком их было много.  Мешали  просто  и  трезво
войти в жизнь. Не цветы меня в ней ожидают, а трудности.
   Огляделась. Все прибрано, даже вылизано. Пол  натерт.  Вещи  стоят  как
стояли. Только у дальней стены скромненько приткнулся диванчик.
   - Это мой, - сказал Митя без улыбки. - Буду,  если  не  помешаю,  спать
здесь. Пока.
   - Что пока?
   - Ничего. Не беспокойся, здесь я буду только спать и то не каждую ночь.
Много дежурств. А тебе надо прилечь, отдохнуть. Умоешься - и сразу ложись.
   Командует. Почти уже врач. А я его больная. Что ж, надо смириться.
   - Помочь тебе, мама?
   - Не надо. Привыкла сама.
   - Ну, я в больницу.
   Ушел. Кое-как протопала в ванную, умылась.
   Своя комната, своя тахта, свежее белье. У изголовья  -  лампа.  Ложись,
читай сколько хочешь. Легла. Читать не стала. Голова кружилась,  видно,  с
непривычки. Комната повертелась-повертелась и тоже легла. Пришел сон.
   Снилась родная больница, утренний обход. Будто бы я  прежняя,  на  двух
ногах, туго обтянутых чулками, вся тугая, подтянутая,  иду  от  кровати  к
кровати. А навстречу мне - взгляды  больных.  Прежние,  с  восхищением,  с
надеждой. Рядом - Любочка с книгой назначений.  А  в  окна  валит  солнце.
Пахнет пионами.
   Значит, ничего этого не было - ни перелома, ни растяжения, ни гипса. Ни
Зины Савельевой, ни Михаила Михайловича, ни  Ростислава  с  матово-черными
глазами. Была, пожалуй, только Дарья Ивановна. Надо ей позвонить, сказать,
что все в порядке.
   Ищу номер телефона. Шарю в сумке. Кто-то растоптал ее тогда, на  улице,
в мокром снегу. Не могу  найти  бумажку  с  телефоном,  шарю  и  плачу,  и
просыпаюсь.
   Моя комната. В углу - костыли. Значит, все-таки было. Был перелом.


   Кто-то вошел в квартиру. Хлопнула дверь. Митя, что ли? Нет, рано ему.
   - Кто там?
   - Это я, - ответил женский голос. Незнакомый.
   Стук в дверь. "Кира Петровна, можно к вам?" - "Войдите".
   Дверь отворилась, и вошла красавица. Настоящая красавица, как в романах
и сказках.
   - Кира Петровна, не узнаете? Это я, Люся Шилова. Ваша больная.  Забыли?
Немудрено: нас столько, а вы одна.
   - Нет, не забыла.  Только  вас  трудно  узнать.  Очень  вы  изменились.
Похорошели...
   Махнула рукой:
   - Куда там! Уже старая. Тридцать два стукнуло. Вот хожу тут