коили.
   - Владимир Юрьевич, как вы думаете, он нормален?
   - Это смотря как понимать норму. Если нормальными  считать  таких,  как
все, то - ненормален. Но ведь по этой мерке и мы с вами ненормальны. И вы,
и я не такие, как все, и слава богу. Я  вам  скажу  больше:  присмотритесь
внимательно к любому человеку, и вы увидите, что он  не  такой,  как  все.
Такие, как все, - редкое исключение. Радуйтесь, что ваш сын к этому классу
не принадлежит.
   Он твердо говорил "ваш сын", хотя знал, что не я его родила. Каждый раз
после разговора с ним я уходила домой успокоенная. В сущности, он лечил не
Вову - меня.
   В этот период - этот слой моей жизни - я была, пожалуй, счастливее, чем
когда-либо.  Счастьем  была  работа  -  пускай  урезанная,  но   мерцавшая
проблесками успеха  ("врачу,  исцелися  сам").  Счастьем  было  постепенно
овладевавшее мной смирение. "Моя драгоценная персона" мало занимала  меня,
и ему, Глебу Евгеньевичу, это  нравилось.  Счастьем  были  трапезы  втроем
(слишком торжественно, но не назвать же их "еды"?)  в  кухне,  за  круглым
столом, в сени матово-белого абажура с бисерной бахромой - от нее на  лица
ложились легонькие полоски. Счастьем  было  вымыть  моего  сына  в  ванне,
замотать ему голову  платком,  накормить,  уложить  в  постель...  Главным
счастьем была доброта в янтарных глазах Глеба Евгеньевича, когда  он  клал
свою руку, широкую, теплую, на мою. Обмен теплом между двумя руками. Между
двумя душами. Мальчик все еще не говорил, и это меня тревожило. Но верила,
что заговорит.
   И еще была тревога, но это только моя, не общая. От Валюна за все время
ни слова, ни письмеца. Но у него все было "нормально"  (изредка  он  писал
Наташе, я узнавала об этом от Люси). Та стала полноправной хозяйкой в моем
бывшем доме; все ее слушались - и девочки, и Наташа,  и  даже  Митя,  хотя
по-прежнему был холодноват. А Люся рабски смотрела ему в  рот.  Как  я  ее
понимала! Эта женская зависимость: ты любишь, а тебя не любят...  Впрочем,
сейчас я ощущала ее меньше.
   Нет, все-таки в тогдашнем "сейчас" я была счастлива. И этого уже  никто
не отнимет. Бывшее счастье - как умерший близкий человек. Его нет, но  оно
существует.



33

   Дальше и до конца - редкий пунктир. От точки до точки,  от  вспышки  до
вспышки - провал. Слова туда не укладываются. Нет их, подходящих слов.  Но
все-таки упорствую, пишу.
   Чем дальше,  тем  трудней  писать  и  тем  неразборчивей  почерк.  Тень
происходившего падает на мысль, на слово, на руку, пишущую слово.


   "Неизвестно, кто из нас умрет раньше". Умер раньше он. Умер в больнице.
Знал, что умирает, иначе бы не сказал того, что сказал.
   Очень уменьшился за время болезни. Маленький и  слабый,  желтый-желтый.
Все-таки я не верила, что умрет. Врачи знали, старались меня  подготовить,
но я не верила.
   Пришла его навестить. Солнце светило в  палату.  Яркое  солнце.  Палата
одноместная - таких во всей больнице  только  две.  Крутоплечий  баллон  у
изголовья. Капельница.
   Смотрел на меня непривычным, мягким,  неястребиным  взглядом.  И  вдруг
сказал мне:
   - Моя любимая. Бесконечно любимая.
   ...Как удар. Только удар счастья.
   - Я тоже вас люблю. Я рада, что мы это друг другу сказали.
   - Только зачем на "вы"? Нам, как любящим супругам, давно  пора  перейти
на "ты".
   - Я постараюсь. Мне будет трудно.
   - И давно ты меня любишь?
   - Давно. Со времени вашей... твоей болезни.
   - А я раньше. Может быть, с того разговора у фикуса.
   - Знал ты, что я тебя люблю?
   - Догадывался.
   - Если так, почему же ты ни разу не пришел ко мне? Я так ждала.
   - Догадайся.
   - Неужели из-за... из-за ноги?
   Кивнул.
   - Вот глупый!
   Не думала я, что когда-нибудь скажу ему "глупый"...
   - Я счастлив.
   - И я счастлива.
   Дальше -  разговор  о  каких-то  пустяках.  Забыла,  о  чем.  Говорили,
болтали. Даже смеялись.
   Внезапно он  побледнел.  Начал  синеть.  Дыхание  изменилось.  Какое-то
булькающее, с хрипом. Я  метнулась  к  нему.  Что  делать?  Нажала  кнопку
"экстренный вызов". Через минуту - бригада реаниматоров. Его  положили  на
пол. Что-то с ним делали.
   Я смотрела не туда, вниз, а перед собой, на экран, где зеленой  змейкой
мерцала осциллограмма. То вспыхивая, то опадая.
   Слабее, слабее. Остановка. Опять бьется. И опять остановка. Длиннее.
   Амплитуда все меньше. Замирает. Еле-еле колеблется...
   И, наконец, - ровная, тонкая прямая. Ни зубцов, ни зигзагов. Все.
   Врачи-реаниматоры, бледные, потные, поднялись с колен. Кто-то взял меня
под руку, вывел из палаты.
   - Дайте еще раз взглянуть на него.
   Дали.


   После этого до похорон ничего не  помню.  Выключилось  сознание.  Потом
вижу: похороны - солнце - цветы, цветы... Митя держал  меня  под  руку.  С
другой стороны Люся, поодаль - Наташа. Заплаканные.
   Яма, гроб на веревках. Сырая земля. Мать сыра земля.  Груда  венков  на
могиле, уже закиданной. Какой-то воробышек возился в одном из венков.
   Нет, но существует (как заклинание).


   На  другой  день  -  звонок  в  дверь.   Открыла.   "Вам   телеграмма".
Расписалась, развернула, прочла: "Мама я тебя очень люблю тчк Валюн".
   Стояла с телеграммой в руке. Кто-то сзади обнял мои колени.  Обернулась
- Вова. Он прижался ко мне, поднял глаза и отчетливо сказал:
   - Мама...
   Заговорил.