ками печеными! Стаканами толчеными! Вот так! И вот так! А еще
так!" Следовательно, в предгорьях птичьего клюва, следовательно, левая скула
не имела ни малейшей возможности переговариваться с правой, к примеру, в
редкую минуту одиночества, в некоем энергетическом порыве, движении ли.
Было что-то и от Фамари Никитичны: может быть, затылок, а может, и макушка -
такая же, с низким трухлявым пнем, заросшим папоротником и цветистыми
лишаями. (Забавное сравнение! Более того, когда нос - оставленный,
отринутый, познавший пальцы, испытавший мучения, вкусивший насилия сполна,
красный совершенно, потираемый благосклонно, почесываемый, более не
привлекает внимания. Женя трогает собственную макушку и выдвигает подобное
довольно душное, чтобы не сказать, дышащее лесом сравнение.)
Дед всегда обижался, приговаривая, бормоча: "Ну возьми хотя бы походку через
шаг на второй, а через второй на сажень".
- Косая сажень в плечах! "До Москвы - две версты" - написано.
Женя ходил, устремив носки внутрь, отчего имел вечно сбитые под ус задники
туфель. Ценное приобретение для загребания песка или земли, наращивая целые
сугробы, с извечной легкостию исчезающие при наличии доброй воли: жестяной
формочки, начищенного бузиной медного козырька или разросшегося, ветвистого,
проведшего всю зиму в банке с водой березового веника. Веника проволочного,
царапающего стекло, оставляющего за собой полосы-борозды.
В ту минуту худые ноги с острыми коленями, щелкающе резали воздух кухни.
Поиск чашек, поиск сахара, нахождение кипятка.
Женя вспомнил, что, когда он уготовлял на кухне горький чай для
родственников, почувствовал на себе взгляд. Оглянулся. На буфете стояли
фаянсовые игрушки: Онегин и Татьяна, Пушкин и Гоголь, Борис и Глеб, Герцен и
Огарев...
- Долго еще чаю ждать? Что ты там делаешь, поганец?
...Флор и Лавр, Минин и князь Пожарский. Еще прятались слипшиеся леденцы.
Женя ненавидел свое отражение в зеркале. В воображении он настаивал на
пропорциях этих самых Минина и князя Пожарского (все же!): сидящий и
совершенно облупившийся, но иной способен к сохранению зыбкой одежды из мела
или снега, вернее, убранный изъеденным ситцем, стоит, воздев руку, стоит
вровень с игрушечной петардой, начиненной соскобленной со спичек серой, что
вот-вот взорвется и оторвет руку и ногу. Тому, кто сидит,- левую руку, а
тому, кто стоит,- правую ногу и обожжет бровь и хвост... не в бровь, а в
глаз... и в хвост, и в гриву, это, конечно, в случае наличия какого-нибудь
устремляющегося за блохами зверя.
- ...Давай быстрей, мне уже идти надо.- Леха нетерпеливо переминался с ноги
на ногу.
Собака икнула, выпустив на всклоченную бороду желтые вспененные слюни.
Женя вздрогнул.
Калитка захлопнулась.
Когда уже совсем стемнело и по длине улиц зажгли фонари, Золотарев выволок
окоченевшую собаку со двора и закопал за сушилкой в куче сбитого цемента.
Наскоро, пока не смерзлось.
Смерзлось.
3. Отец
Вот и в наш город потянулись обозы с дровами и углем. Обозы выстраиваются
где-то на извозных и дровяных слободах, на грузовых железнодорожных
перегонах, разъездах и оттуда устремляются бесконечными грохочущими
потоками. Значит - скоро будет тепло! Значит - снова придется ковырять ломом
заиндевевшее очко в сортире! Но ничего, это даже и хорошо!
От извозчиков, тех же водителей, в стеганых ватниках, тулупах ли, пахнет
табаком. Поднимается пар. Целое парное марево.
Женя с отцом пробираются сквозь эту шумную толпу однообразного цвета и
звука: кто-то кашляет, но не закрывает рта руками, кто-то громко смеется,
хохочет, тыкает пальцем, чешет ушанку-шапку, съехавшую на затылок, кто-то
просто зевает, курит, сморкается в жестяную трубу соответственно трубно.
Подвозят уголь в вагонах или тачках, подвозят и дрова на лесовозах.
Поодаль стоит тарантас цыган, и сам цыган, облаченный в валенки и рваный
собаками тулуп, греется, прислонившись к дымящемуся боку мохнатой лошади. В
руках держит лопату для угля, чтобы, лязгая, загружать железный сварной
короб.
Никто не обращает на Женю и его отца никакого внимания.
Они выбрались в поле и пошли, оставив за спиной церковь, пошли к лесу, где
находился погост.
Женя краем глаза наблюдал за отцом, который, не вынимая рук из карманов
пальто, торопился, пытался попасть на полосу мокрого, липкого снега, но
постоянно ошибался и проваливался в канаву, полную гнилых листьев, ботвы и
вонючей воды.
- Как же здесь гроб-то несли? - вопрошал сам у себя.
Наконец вошли в лес. В темноте пропитанных влагой стволов, местами
подмерзших и даже обледеневших, начинали свое движение навстречу идущим
низкие, гнутые, едва ли доходящие до метра, крашенные в синий цвет ограды из
проволоки, ножек кроватей, слежавшихся пружин и ребристых прутов - ограды
могил.
Ограды могил.
Дорожки занесло снегом, и потому приходилось придумывать новые пути через
кусты, кучи дерна, гравия, спиленные деревья и хрустящий лед осыпавшихся
могил.
А ведь снег усилился тогда - он опухшим, отяжелевшим, бесформенным прокисшей
комкастой кашей (Господи, каким же еще?), распаренным после неверного
пудового бега сумасшедшим неистово рвался в глаза, в рот, в уши, за
воротник, свисая, и рушился, раскачивая волосы и ветки, искусственные цветы
и подставленные руки. Все, абсолютно все приводил в движение.
Женя был здесь как в кладовой, где под потолком по разъезженным рельсам и
трубам перемещались отсыревшие куклы с пластмассовыми масками улыбок. Тут же
были лацканы, полы, воротники, пазухи и запазухи, разного рода облачения и
так далее. Все это несметное, но вполне обозримое по длине ангара-ризницы
воинство шевелилось. Женя почти чувствовал объятия их душных рукавов.
Это все рисовалось его воображению...
Отец остановился:
- Кажется, пришли?
- Пришли.- Женя принялся разгребать снег с могилы, затем достал печенье.
Вдруг в тишине однообразного шума падающего снега, в темноте белого, синего
и черного отец начал говорить монотонно. (Ты чео-о? Пап? А? Ты чео-о?)
Говорить хрипло, даже распевно - может быть, он был голосом прозы, почти
беззвучным? Раскачивался почти беззвучным, закрывал глаза почти беззвучным,
вторил дрожанием полой трубы шахты лифта почти беззвучным. У него начала
расти борода из снега. Борода из волос... тоже начала расти. Женя
почувствовал дурноту.
Отец сел на скамью, закурил, стал рассказывать. Вот что Женя услышал тогда:
- В райцентре мотовоз обычно стоял три минуты. Подходил неспешно, газовал,
свистел, громыхал тамбурами и агрегатами сцепки, сообщал: "Филиал -
Кирпичный завод - Лесопункт Айга - Тихонова пустынь - Калугаодин -
Калугадва" - все это, стало быть, пройдено.
На платформу, прибранную плешивыми кустами, еще на ходу выпрыгивали
пильщики, водители лесовозов, мотористы, охрана. Выбрасывали деревянные
обшитые железом ящики с почтой. А за поручни уже тяжело цеплялись другие,
волоча перетянутые ремнями мешки. Тут же нищие просили, скользя по коварному
перронову льду (костыли, палки, клюки-крюки), кто быстрей получит воздушный
поцелуй или кто верней распорядится собранной мелочью. Некоторые из этих
нищих, разумеется, падали, истошно вопили, скорее всего по причине
бессильной злобы.
Отец улыбнулся.
- Я успел тогда вскочить на подножку в самую последнюю минуту и закричал: "А
ну, мужики, потеснись! Ехать-то всем надо!" В глубине тамбура послышались
голоса: "Ну, ехай, ехай, солдатик!" и еще "О, сильные люди лезут!".
Мотовоз загудел утробно гудком, и мы тронулись.
Я оглянулся - "Калугадва" медленно поплыла назад...
Женя вообразил себе эту мерзкую картину отбытия-исхода: картину опоздавших
на поезд, смеющихся, отупело-безразличных, пьяных, неизвестно откуда
взявшихся бритых дебилов и нищих.
- Ну, поехали, слава Богу.- Отец встал со скамейки, прошелся вдоль могильной
ограды, вернулся.- К Кирпичному заводу стало немного посвободней, и мне
удалось пробраться в вагон. Тут было нестерпимо душно, а еще нарядчики с
дальних лесоучастков - от станции два часа на вездеходе - столпились у
совершенно распаявшейся печки-перекалки и курили. Пахло дымом и табаком.
Окна запотели. Я подумал тогда, как все глупо, безнадежно и бессмысленно...
Понимаешь меня?
Женя кивнул головой.
-...ведь, понимаешь, я хорошо знал, что никакого болота и даже самой
незначительной, мало-мальски ощутимой сыростью топи здесь не было. Просто
старые вырубки слишком медленно зарастали редкой голутвой и кустарником. А я
все ждал, все надеялся, что наступит тот момент, когда шпалы, а за ними и
рельсы, и наш вагон врежутся в мутную, густую киселем водорослей воду... и
все, расталкивая друг друга, бросятся к аварийному люку в потолке, будут
просить подсадить, больно ударяя по каше лиц каблуками коротеньких резиновых
ботиков или кирзовых сапог.
Женя закрыл глаза.
- Тебе плохо? - Отец подошел к нему, наклонился.
- Не-е, нормально, просто тошнит.
- После Мастерских, где когда-то работал мой отец, твой дед, кстати сказать,
Дмитрий Павлович, вагон опустел совершенно, и до леспромхоза мотовоз ехал
почти пустой...
- У тебя был отец? - Женя открыл глаза.
- А как ты думал, обязательно... Ну вот, тогда я и сел на скамью в вагоне -
такую, знаешь, плоскую, обитую дерматином или фанерой, сейчас не помню,
дурного, резкого цвета. Сел рядом с Лидой. Рядом с твоей матерью.
- Да, да.- Женя улыбнулся.
- На ней было старообрядское пальто с вытертым мерлушковым воротником.
Лида.
Она мне напоминала мою мать, такую же слабую, раздраженную, вечно уставшую,
что надорвалась-таки после войны, когда работала на погрузке леса, ведь
тогда мужчин совсем не было и женщинам приходилось ворочать огромные
сосновые стволы, подтаскивать к подводам, обвязав мерзлым корабельным
канатом-тягой.
Мы молчали, смотрели в окно, за которым двигался назад рваный лес, какие-то
заброшенные бараки, вагоны на путях и на земле, в них жили люди, вереницы
грузовиков и трелевочных машин на переездах. Потом я спросил у Лиды...
- Что ты спросил,- Женя выдернул свою руку из руки отца и отвернулся,- ну,
что ты спросил?
- Я спросил, где она работает, и она, то есть твоя мать, ответила, что
работает в конторе леспромхоза, сидит в бытовке, которая не отапливается на
зиму. Сначала она говорила как-то нехотя или делала вид, смешно путаясь в
блеклой косынке, вырезанной из полосатого пледа с кистями и витыми
колбасками - вязаными-перевязаными, колючими и безобразными, знаешь такие?
- Знаю, знаю...
- Поправляла волосы, но потом осмелела и даже показала неведомые списки и
счета, сокрытые до времени в ее папке. Как ты себя чувствуешь?
- Нормально.- Женя улыбнулся.- Даже хорошо.
Ну, конечно, старообрядское пальто, ну, конечно! И принадлежало оно сначала
Фамари Никитичне, его бабке, сухой, мрачной насельнице двухэтажного
бревенчатого барака для бывших спецпереселенцев или их охраны, или черт
знает кого еще!
- Вот... а потом она сказала: "Меня Лидой зовут, а вас как зовут?" "А меня
зовут..." - и я сказал свое имя. Женя, ты помнишь, как меня зовут, как зовут
твоего отца?
- Пойдем домой.
- Конечно, конечно.- Отец засуетился, принялся отряхивать снег с рукавов,
шапки.- Уже поздно.
Теперь Женечке даже начинала и нравиться эта игра.
"Как звали моего отца? Владимиром? Александром? Иоанном? Иовом? Сергеем?
Максимом? Валерием-Уалерием? Завулоном? Андреем или Иаковом? Нет, нет и
нет!" Столь необычно он продолжал описывать происходящее, уподобляясь ветру,
дыму, рваному подряснику, свитку.
Закрывал глаза. Подходил к окну с видом во двор. Ласкал сам себя, забравшись
в рукав. Столь необычно все это, столь необычно. Придумывал чахлую мерцающую
службу, жидкий ладан, слабые, почти немощные голоса, красный дребезжащий
огонь свечей. Вспомнил, как поцеловал руку отцу Мелхиседеку.
- Лида тогда впервые привела меня на окраину поселка, в храм, который больше
напоминал катакомбы, сырой подвал с бетонным полом, где еще год назад могли
бы стоять циркулярные пилы и электрические ступы для мела, извести и гравия.
Здесь на стенах, укрытых домашними полотенцами, изукрашенных припасенными
образками, сохранилась бело-красно-зеленая пелена и лица были разбиты
уступчатыми ямами в штукатурке...
Женя увидел: только ладони лодочкой и ризы колоколом в одной плоскости. Все
повернуты, все смотрят, вносят огромный восьмиконечный крест.
По углам - печи, черные пробки дымоходов, топки забиты красным кирпичом и
опилками. А зимой снег ложится здесь на подоконники и остатки
растрескавшихся рам, образуя целые седловины и холмики. Ведь Лида впервые
привела его в церковь, что располагалась на окраине поселка, где вполне
можно было задохнуться от ладана, от гула чавкающих губ, шагов нескончаемым
круговоротом и окна были непрозрачны. Отец Павлов обращался ко всем.
"На полях иконы обозримы клейма-жития - Рождество, Крещение, обращение к
горнему (например, дикие звери приносят пищу), кормление хлебами и насыщение
хлебами, подвиги веры, мученическая кончина, страсти и чудеса у гроба.
Замкнутый цикл - идея круга. А также ряды-чины - идея последовательности,
последовательного предшествования. Святоотеческий, пророческий - "сбылось
реченное через пророка...", деисус, местный, Святые Врата, Евхаристия и,
наконец, страшный пожар, неистовство огня - тябла выгибаются и с грохотом
валятся на пол, проламывая его. Жар раздирает доски, и они раскалываются,
уходя в темноту..."
Отец Мелхиседек выключает свет, и сразу наступает зимний вечер.
Отец усмехнулся:
- Сам-то я давно в церкви бывал, кажется, еще в детстве, у себя в городе.
Все забыл или даже не знал толком. Понимаешь, совершенно как чужой, как в
гостях, в которые не приглашали. Одним словом, заглянул по случаю.
Женя кивнул в ответ.
- ...на скамьях стояли забытые чашки с хлебной мякотью. Свечи вдруг начинали
громко хрустеть в наступившей тишине, дымить, валиться и набрасываться друг
на друга. Потом открыли потайные двери и вынесли пластмассовые ведра и
корзины. Оранжевый воск капал, мутнел и застывал молниеносно. Пластмассовые
ведра и корзины наполняли пакетами, мусором, бумагой, в которую заворачивали
рыбу. Пластмассовые ведра и корзины ставили у стен, ставили их, таких
пузатых, а они, как назло, падали и катались по бетонному полу, нарушая
благоговейную тишину храма. Потом... что было потом? ...А-а, да, потом
протирали стекла и становились видны огни и снег на улице. Пластмассовые
ведра и корзины падают и катаются, катаются, рассыпая мусор по полу, и его
вновь терпеливо собирают. Пахнет рыбой, что поджаривали на огне.
- Как это на огне? - Женя почесал нос.- Чео-то чешется...
- Очень просто - сначала поджаривают на огне на решетках или подвешивают за
ребро над углями, чтобы запеклось, а потом колесуют, чтобы проветрилось...
- Как это?
- Вот лето наступит, поедем на рыбалку, тогда и покажу.- Отец улыбнулся.
Женя опять увидел перед собой: только ладони лодочкой в одной плоскости и
ризы колоколом в одной плоскости, еще ступени, копья, черепа. "Все это
напоминает Голгофу, Секирную гору",- сообщает отец Мелхиседек. Боже мой!
Боже мой! Отец Мелхиседек уходит, поклонившись.
- Потом мы с Лидой вышли на улицу. Она рассказала мне, что довольно редко
заходила сюда, в храм, не знала толком ни праздников, кроме Рождества и
Пасхи, ни служб, ни постов, ни молитв, ни чинопоследования, хотя ее мать,
Фамарь Никитична, тут помогала церковному старосте, и все ее знали, и даже
сам батюшка ее несколько побаивался за громкий стальной голос, была ли она
права или неправа... какая разница?
Потом мы пошли с твоей мамой гулять. В пути следовало бы свернуть в
переулок, чтобы сократить долгую, только что схваченную морозом дорогу по
неосвещенной улице, но Лида повела меня на карусели - какие карусели зимой!
- Я знаю,- подхватил Женя,- мы там с мамой потом часто бывали. Я не люблю
карусели, меня на них укачивает и начинает тошнить.- Женя подошел к могиле.
Теперь могила Лиды была чиста. Чиста от снега и черна от ночи бесформенной
кучей дерна. Женя расчистил ее полностью, встал, вынул из карманов
припасенное угощение - ломкий песок прошлогоднего печенья к новогодней елке,
укутанной ватой, цветной бумагой,- к новогодней елке, ко дню ангела, к
утренней службе, к службе вечерней, к маленьким, к крохотным таким
вспотевшим ладоням лодочкой, совершившим свое слепое, но верное путешествие
во влажной темноте карманов куртки, перешитой из ветхой бабушкиной
кацавейки. К ладоням пристал белый порошок, рассыпанный повсюду.
Это был не снег, потому как не таял.
Женя вспомнил, что забыл выбросить целлофановый пакет, и теперь он
разорвался. Значит, отрава перемешалась с крошками печенья, которым он
только что угощал маму...
- Ты что? - Отец наклонился к Жене.- Замерз? Ну, пойдем домой, уже поздно,
нам бабушка чаю согреет.
Но ведь она мертвая и, стало быть, не так страшно, что покушала это
угощение. Она уже умерла. А бабушка говорила, что у Бога все живы...
- Я не виноват, я совсем, совсем забыл...
- Что ты забыл? - проговорил отец пустым, бесцветным голосом.- Сынок, пойдем
скорее домой, пойдем, прошу тебя.
- Нет! - Женя отскочил к покосившейся, почти целиком погребенной под снегом
ограде.- Нет! Не пойду с тобой! В глушь, в дремучую темь - там лешие, упыри,
бесы и покойники!
- Что ты говоришь такое?!
- Я здесь останусь, рядом с мамой!
"Круг могилки я хожу, хожу, круг я келейки хожу, хожу, круг я новенькия,
круг да сосновенькия, все я старицу бужу: "Уж ты, старица, встань, ты,
спасена душа, встань, уж к заутрене звонят. Люди сходятся, Богу молятся, все
спасаются!" Все я матушку бужу, все я матушку бужу: "Уж ты, матушка, встань,
ты, спасена душа, встань!"
- Ты поди прочь, пономарь! Ты поди прочь, молодой. Уж я, право, не могу, вот
те Бог, не могу: ручки-ножки болят, все суставчики мозжат.
Круг могилки я хожу, хожу, круг я келейки хожу, хожу, круг я новенькия, круг
да сосновенькия, все я старицу бужу: "Уж ты, старица, встань, ты, спасена
душа, встань, как у наших у ворот собирается народ все со скрипочками, с
балалаечками. Все я матушку бужу, все я матушку бужу.
- Ты постой-ка, пономарь! Подожди-ка, молодой! Уж и стать было мне,
поплясать было мне, хоровод поводить с девушками, да лежу я в гробу - "круг
я новенькия, круг да сосновенькия" - с медными пятаками на глазах".
Под вечер Женя заболел...
4. Женя
Под вечер Женя заболел.
Начался жар, поднялась температура, мокрые, расползшиеся валенки,
оставленные в коридоре, повторяли форму влажных мучнистых ног, луж,
хлюпающих шагов.
Дед старался не топать, прохаживаясь в темноте, лишь изредка озаряемый
сполохами красного света из открытой топки печи. Часы с шипением стершихся
шестерен и вытянутых вслед за цепями пружин пробили половину десятого.
Отмерили границу тишины.
С кухни потянуло запахом настоя, приготовлением которого занялась Фамарь
Никитична. Она специально для того пошла на неотапливаемую веранду и долго
выбирала среди развешанных веников по окнам, среди трав и кореньев.
Сквозь цветной полусон Женя слышал голоса, шелест твердых, накрахмаленных
углов подушки, шелест спиц, треск вздувшихся обоев, шум ветра и подвластных
ему ветвей, шаги где-то очень далеко, шепот сухих губ, советовавших, как
способней следует полоскать воспаленное горло. Женя почувствовал
отвратительную горечь толченного в ложке анальгина, очень боялся
пошевелиться, чтобы не растревожить такое слабое, постоянно сменяющееся
ознобом, мерцающее тепло здесь, в огромных мокрых простынях. Ведь бабушка
уложила Женечку к себе в кровать, накрыв стеганым одеялом.
Лежал, лежал да и свалил сам себя в кучу...
Под утро он уснул, однако вскоре проснулся: комната была освещена
зеленоватым дымом перламутрового, давно заброшенного и заросшего водоема.
Комната была пуста, комната была, и он - Женя - был. "А если я умру, как
мама, то меня не будет... Все станут меня искать, звать, кричать: Женя,
Женя, где ты? А меня уже давно не будет, и они пребудут в неведении и
слепоте".
Посреди комнаты стоял стол, чуть шевелились благодаря горячему печному духу
прелые занавески, газовые занавески, и страшила, страшила стена своим зимним
рельефом побелки, отколотой штукатуркой и пролежнями замаскированн