епчи:
- Вот тут вам мама гостинцы прислала!
- Перестаньте орать! - раздраженно доносилось из-за стены.
- Гос-тин-цы!
Анна Исаевна опять кивала головой, кажется, она это делала безотносительно к
происходящему, просто трясла головой, прикрученной телефонными проводами к
острым, выпирающим ключицам, принимала дары и прижимала их к груди.
Потом проходили в маленькую комнату-купе. Здесь было слышно, как за стеной
соседи купают ребенка в корыте. Ребенок плакал.
Анна Исаевна смотрела на Лиду, но узнавала в ней почему-то Нину Ниловну,
умершую от голода во время войны, бабу Катю - монашку из Тихоновой пустыни,
Фамарь Никитичну из лесопоселка: как же тебя зовут на самом деле?
- Ольгой? Марией? Варварой? Анной? Светланой? Анкилиной? Бавкиндой?
Евдокией? Елеусой? Параскевой?
- Нет, нет и нет!
- Запамятовала.
В окне маленькой комнаты-купе был изображен клуб вагоноремонтного завода с
деревянными стволами колонн, гипсовыми вазами при входе и двухскатной
жестяной крышей.
Вот и Анна Исаевна тоже была изображена тут как уже довольно пожилая
женщина, состарившаяся и увядшая "юбилейной" отекшей свечой, свечой "тощой",
которой неоднократно и безо всякого разбора пользовались неизвестные,
крикливые, постоянно переезжающие с места на место со всем своим скарбом
шкафов и ящиков, пропахшие кислой капустой и табаком соседи - то ли Быковы,
то ли Зверьковы, - в ванной комнате. К примеру, разогревали воду в газовой
колонке, пускали пар, размачивали закостеневшие губки и пемзу-камень,
взрывали пеной дегтярное удушливое мыло в руках. Окно под потолком
запотевало.
- Слышь, бабка, потри спину!
- Да она же глухая.
- Шучу, шучу...
Потом Анна Исаевна, стало быть, "юбилейная" свеча, возвращалась к себе такой
мучнистой, с совершенно пересохшей кожей, доставала из комода-поставца
глубоко и далеко запрятанный гостинчик и вкушала его степенно.
- С легким паром, тетя Аня,- говорила Лида и улыбалась.
- Поди, поди...- шептали залепленные крошками губы: открывались и
закрывались, отворялись и затворялись.
Лида снимала дедовы ботинки, вослед им - сапоги, пальто, косынку и ложилась
немного передохнуть с дороги на специально для нее установленную раскладушку
у самого окна и труб парового отопления.
После обеда, который, как правило, состоял из жидкого непрозрачного супа и
слегка подсохшего черного хлеба в придачу, после обеда, проходившего за
отдельным, покрытым клетчатой клеенкой столом в просторной слабо освещенной
кухне, ведь окна были наполовину заставлены банками и кастрюлями, Лида шла в
город за покупками, за спичками, за газетами, за впечатлениями. Ей так
хотелось сходить в клуб вагоноремонтного завода на фильм, ну хотя бы на
дневной сеанс.
В неоднократно крашенном коричневой краской деревянном кивоте, что был
прибит к стволам колонн рядом с гипсовыми вазами при входе под двухскатной
жестяной крышей, канцелярскими кнопками был приколот лист ватмана. Густой
парафиновой гуашью на нем были выведены название фильма, сеансы, а в скобках
таинственное сокращение "АРЕ" - арэ, арэ,- что это?
- Арабская Республика Египет! - рявкнул билетер, только что прополоскавший
свой рот с зубами этим странным сокращением.- Арабская Республика Египет,
понятно? А сама-то ты из каких будешь? А? Из мещан аль поповского сословия,
может, ты из батраков или фабричных, так их здесь не уважают... Да, так что
шла бы ты отсюдова, красавица, а то, сама знаешь, нынче-то как, народ
лютует, все больше балует по дорогам и хуторам, хотя и у нас, бывает,
случается оказия какая, не без этого, не без этого, опять же снасильничать
могут, стервецы! И на что, спрашивается, милиция, всякие там начальники
разные?.. Бог им судия, Бог им судия...
"Ишь, ходют здесь всякие разные нищие! Прочь отсюдова, падла!" - звучит
вслед. Голос закашлялся, потом, кажется, почесали голову железной линейкой
для отрывания билетов, и окно кассы закрылось.
Потом Лида шла на колхозный рынок через площадь, и на площади уже стояли
грузовики с прицепами, подводы, среди которых можно было разглядеть
изукрашенный тарантас цыган,- шла торговля ворованным картофелем. Тут же в
колясках мотоциклов под брезентом прятались банки с соленьями, капуста,
прошлогодние, перележалые овощи не вызывали интереса. В окнах домов, а
колхозный рынок окружали старые довоенные постройки в ряд, соединенные одним
невероятной длины забором, стояли пустые бутылки на подоконниках или на
самодельных полках в междуоконном пространстве, герань, алоэ, жасмин
источали соль из только что политого и удобренного чернозема, занавески
прятали цветастые безвкусные интерьеры, где включали пластмассовые
паникадила под низким потолком и заунывно читали канон на сон грядущему. Во
дворах, как правило, загроможденных дровяными сараями и вросшими в землю
яслями, наблюдались колонии почтовых ящиков - целые поселения,
предусмотрительно снабженные шиферными навесами.
Эти цветы собраны в Гефсиманском саду и не имеют цены, против ваших
кастрюль, против вашего хозяйственного мыла, натертого на свекольной терке,
и прочего рыночного барахла. Они пропускают свет, идущий из окна, что
напротив двери. А над дверью, между прочим, четыре счетчика электричества!
Четверо соседей: Быковы, Зверьковы, какие-то татары из-под Казани и глухая
пенсионерка Лаврова. Одиноко проживающая. Эти цветы мне достались от моей
прабабки. Я ничего не имею против ваших цветов и тем более вашей бабушки...
Прабабушки! Друг мой! Прабабушки! Прабабушка, княжна Мальчикова, генерал
Растопчин - шелестят. Цветы, цветы шелестят на сквозняке, целлофаново
шелестят на сквозняке! При чем тут прабабушка вместе с генералом и княжной?
Кстати, княжной или княгиней?
Лида возвращалась к Анне Исаевне, и Анна Исаевна собирала раскладушку,
ставила ее в коридор: "Может, еще погостишь денек, другой?" "Нет, мне ехать
пора". В городе вдруг становилось пустынно с вечным библейским ветром,
сухими листьями, ветвями, с заунывным гортанным пением среди мертвых
каменных разработок и этим небом-потолком, разрисованным весьма
незамысловато бабушкой Фамарью Никитичной - как бы в обличье горнего града
Русалима.
- Почему так тихо, мама? - спрашивает Лида.
- Почему так тихо, бабушка? - спрашивает Женя.
- Да потому, что вечер наступил, чуть дыханье различимо - не колышется ли
мох? - и дым стелется по воде, и крестопоклонная неделя на исходе, а там и
до недели ваий недалеко...
- Мама, я себя плохо чувствую, у меня болит вот тут - внизу живота,- говорит
Лида, заходит во двор, где стоят качели буквой "П".
Лида проходит вдоль стены и садится на скамью возле вытоптанной детской
песочницы.
-... но ты не волнуйся, я сейчас посижу немного и пойду дальше.
- Да что уж там, сиди себе на здоровье.
...напряженно послушать руку, приложенную эндоскопом, а во дворе, куда
приходят ночевать сумерки из долины реки Оки, ничего не будет слышно, кроме
как - судорожное дыхание, отрывистое, от раза к разу - свист рваных мехов,
кузнечных, фотографических ли, фотографические щелчки,
пронзительно-фистульное сопение в трубу. Дудение.
- Но ты не волнуйся, я сейчас посижу немного, отдохну и пойду дальше, тем
более что и Анна Исаевна - "юбилейная" свеча, наверное, уже заждалась меня к
прощальному чаю на дорожку, ведь здесь, в Калугедва, я живу три дня, не
более, и в пятницу вечером уезжаю домой в лесопоселок.
Лида оглянулась: двор, куда она вошла, был скорее всего традиционен в своей
похожести на другие дворы, как будто тут жил один и тот же угрюмый
человек-сатана-архангел Сатанаил, чтобы по утрам выйти на порог, проверить
ясли, чтобы "среднего диаметра расцарапанные трубы вились вкруг яслей
змеями", поклониться им, потом задать лопатой кашу из картофельных очистков
и яичной скорлупы на корм, вынести ведро из-под рукомойника, проорать своей
вареной глоткой в пустоту серого снега, домов, голых деревьев, улиц: "Ну,
чео-о орешь-то, оглумел совсем?" - потом захлопнуть дверь со всей силой, так
что посыпется штукатурка с дверной коробки, запереться на щеколду... и все.
Вот и все.
У соседнего дома ходили какие-то люди, разговаривали, курили, мигая
сигаретными огоньками, смеялись даже, смеялись как-то необычно хрипло,
надрывно, как в последний раз смеются - на себя глядючи, раскрывали широко
рты и закатывали глаза, раскачивались и запрокидывали головы от
удовольствия. Из их ртов исходил жар - теперь Лида все видела как бы в
тумане.
- Может быть, это действительно досужие вымыслы и у меня ничего не болит...
Женечка - такой же мнительный мальчик: весь в меня. Весь в меня. Я уже
скучаю по нему. Я не видела его три дня. Я вспоминаю, как мне было страшно,
томительно и скучно, когда меня, еще девочку, мама привела в церковь, и там
было темно, а какие-то старухи, вероятно, из прихода, подвизавшиеся здесь,
раздевали статую, что стояла в нише. Сначала я подумала, что это человек, и
очень испугалась, что его раздевают прямо в храме. Но это была статуя, слава
Богу. Это был Никодим. Это был он, к тому моменту совершенно голый,
ссохшийся потрескавшимся деревом, склонивший голову в шитом прозрачном
куколе. Никодим плакал.
Фамарь Никитична припадала к его тоненьким косолапым ножкам и лобызала их.
- Мама, почему он плачет? - спрашивала Лидочка.
- Потому как ему больно и горестно,- отвечала Фамарь Никитична.
- Горестно - почему?
- За грехи наши горестно, за ослушание и непослушание, а еще за гордость
нашу...
- И холодно еще... наверно...- добавляла Лидочка.
- Ну да, холодно, не жарко...
- Иди сюда, пташка Божия, иди, я тебя обниму,- говорила Лиде одна из своры
старух, замотанная в черный шерстяной платок.
- Не хочу!
- Иди, не бойсь!
- Нет! Не пойду в глушь, в страшную темь - там лешие, упыри, бесы и
покойники, я здесь останусь, около мамы!
"Все я матушку бужу: уж ты, матушка, встань, ты - спасена душа - встань, уж
к вечеренке звонят. Люди сходятся. Богу молятся. Все спасаются!"
Женя открыл калитку на улицу.
Фонари только что включили, и они неровно мерцали, разгораясь в полную силу.
Было пустынно с беспорядочно летающим мокрым снегом. Дорога поднималась на
холм черной бездонной скважиной. Жене показалось, что по дороге кто-то идет
в сторону лесопоселка. Это было странно, потому что в это время на станции
УЖД не могло быть поездов да и попутные машины с лесоучастков, на
лесоучастки ли отсутствовали.
- Откуда он мог взяться? - Женя остановился у калитки.
Меж тем, выйдя в свет фонарей, человек остановился - теперь его можно было
разглядеть: на нем было короткое пальто старого фасона, на ногах сапоги,
поверх которых были напялены военные ботинки, на голове - лысая шерстяная
шапка, из-под которой выглядывал платок.
- Боже мой, кто это? - Женечка попятился к дому.
Вдруг человек обернулся.
" - Постой, сынок, оглянись, сынок, проводи меня вослед за собой, возьми
меня за руку бережно, не бойся, и введи в ту комнату на первом этаже, где
оставили свои вещи уехавшие навсегда жильцы..."
Женя вспоминал: электрическая сгоревшая плитка, укутанная травой синей
изоляции, крашеные камыши, сухие цветы на подоконнике, опять крашеные
камыши, что же еще там было?
"- ...Женя, сынок, ведь ты помнишь, что уже перед самой осенью я перестала
принимать лекарства и лежала, отвернувшись к стене.
- Да, я помню, ты еще плакала...
- Мать, твоя бабушка, все еще чего-то хотела от меня, предлагала поесть, но
я отказывалась, потому что не могла есть. Понимаешь, совсем не могла -
от-ка-зы-ва-лась. Да, еще вот что... Женя, ты обязательно разбуди меня и
попроси не храпеть, когда я забудусь, только обязательно, слышишь,
обязательно...
- Мама, не храпи.
- Правильно, молодец - "все я матушку бужу, бужу...".
Жене теперь стало невыносимо стыдно, что тогда он следил, наблюдал за собой,
как вор, и тайно боялся заразиться от мамы, заболеть так же и умереть -
"ведь я еще совсем маленький".
- Пойди сюда, сынок, не бойся, я не заразная".
Женя не помнил, как очутился в доме, на лестнице, в коридоре, у окна. За
окном падал медленный, тяжелый снег, улицы было уже почти не разобрать,
горели фонари, освещая бревенчатые фасады домов. Здесь никого не было.
Пустынно...
7. Калугадва
Когда дед засыпал, не раздеваясь, не снимал и ботинок.
Когда Анна Исаевна Лаврова засыпала на своей высокой кровати, снабженной
картонными ящиками и обклеенной бумажными образками, Лида выбиралась из
своего брезентового гнезда раскладушки, специально для нее установленной,
вставала, вопрошала сама себя:
- А помнишь ли ты эту станцию, на которой, собственно, и происходило все
это? - А что "это"? - Ну, как... у котлов грелись какие-то женщины,
некоторые из них даже разделись совсем и отпаривали въевшуюся в кожу копоть.
Вот так. Вот как... И был ли тут хоть самый ничтожный город-городок, в
котором жили путевые обходчики, лесорубы, диспетчеры, истопники и их дети,
катающиеся зимой в снегу, а летом купающиеся в карьере? Конечно, были!
Лида улыбалась: станция, вокзал, полустанок, платформа Спасс, заброшенная
лесобиржа, перегон, прогон для скота, река, карьер, дорога через топь, гора,
сосновый лес на горе, деревянная церковь в лесу, кладбище и тому подобное -
все это было видно из окна. Из окна пристанционного буфета. Уборщица мыла
пол. Ведро, что оно волокла за собой, тошнило грязной водой, налитой через
край. В кафельных внутренностях предбанника курили. До мотовоза Калугадва -
паровая станция Калужской заставы - Тихонова пустынь оставалось еще больше
часа.
Лида поднялась в зал ожидания, где на кривых продавленных скамейках спали
старики и женщины. Удивительно, но все они, завернувшиеся в тряпки и
прикрывавшие головы сумками, шевелили пальцами рук. Ног. Они хотели
забыться, как забывался прежде маленький мальчик Женечка: носился по
комнатам и коридору, кричал, расстегивал тугой ворот фланелевой рубашки, а
Лида ловила его, запускала руку за шиворот и, определив, что чрезмерно
разгорячился, усаживала рядом с собой поостыть малость...
Так вот, они хотели забыться или отведать густого жирного кефиру, они
помышляли, что когда откроют свои маленькие заспанные глаза, то уже будут на
другой станции: Филиал - Промзона - Мастерские - Кирпичный завод. Все они
клали под головы завернутые во влажную марлю кусочки черного хлеба, чтобы
потом хором и отвечать: "А вдруг во сне кушать захочется?"
Потом на вышках включили прожектора, и металлический голос по
громкоговорителю что-то там объявлял. Мотовоз дернулся. Лида столкнулась со
стеклом, за которым неспешно поплыла назад платформа. На платформе стоял и
курил отец Жени. Стало быть, она увидела его в последний раз, а он и не
заметил ее. Нет, нет, не заметил. Ее.
Лиду похоронили на седьмом участке - это уже за церковью, ближе к ов-рагу.
Действительно, ведь был же седьмой участок, который можно было узнать по
большому высохшему дереву с нарисованной на нем цифрой "7". Участок с
серебряным куполом и дуплом на высоте затопленных часовен. Участок с
невысоким кирпичным забором на высоте подбородка, если встать на носки
буксующих, проскальзывающих сапог. Потом и овраг.
Еще можно воспользоваться в этих краях свежей штыковой лопатой с наждачным
желтым черенком. Лопату эту необходимо прятать, только лишь строго зная
место - под навесом, возле кирпичного крепкого-крепкого дома сторожа, - и
сохранять в тайне это место. Место упокоения лопаты.
Вообще-то это грибные места, и седьмой участок не составляет исключения:
даже терпкие весенние запахи (когда все раскисает, потому что отпускает
самую малость) обнаруживают картофельную гниль и предстоящие ягоды,
резиновую гарь и дыхание Предстоящих, разбросанные по талому снегу
груши-дички, яблоки, более земляного происхождения, и сушеные белые грибы.
Летом и осенью чистка грибов традиционно удручает.
Чтобы украсить стол, необходимо пройтись взглядом по целлофановым покровам,
аккуратно прибитым гвоздями, железным высоким саням и врытым в грунт стульям
седьмого участка. Все тут, ничуть не тронутое тлением, если, конечно,
недопитый чай с дождем и снегом, песком и куриным пометом, покусанный
птицами хлеб и консервная свобода, то есть после консервного заточения и
темноты, не вызывают отвращения. Отчего же? Отчего же? Не вызывают...
Итак, до поры не стоит подглядывать за снедью, столь расторопно подаваемой,
преподаваемой, предуготовляемой! Следует отвернуться к окну, или к двери,
или к шкафу с наклеенной на нем географической картой материков. Невозможно
даже утруждать себя просьбами, мольбами, потому как внезапное великолепие
убранного стола стоит того. Стоит ведра яблок, кастрюли куриного бульона,
натертой в миску свеклы.
Фамарь Никитична накрывала на стол.
- Вот уже целых девять дней минуло. Даже и не заметила, как они прошли,
пролетели. Лидушке, наверное, сейчас хорошо... тепленько, она все
жаловалась, что мерзла, и спокойно... Это я, я во всем виновата!
- В чем, бабушка, виновата?
- А ну ступай отсель, ишь, умник какой!
- Я не умник.
- Не дерзи, не смей дерзить старшим!
Женя подумал о том, что все нынче повторяется: и морозное утро, и мглистые
сумерки, и кухонные скандалы, и капающая из крана вода, и шепот, и плач, и
нищета, и пьяные голоса за стеной, и старушечий вой, и нефтяной ежедневный
чай - и так до бесконечности.
Раньше к семейному столу собирались родственники, которых Женя толком-то и
не знал. Нина Ниловна, например, которая всегда приходила в тяжеленном
рукастом пальто из грубой шинельной ткани и в полосатой вязаной
шапочке-сольвейг. Потом еще баба Катя. Кажется, она была монашкой из
Тихоновой пустыни (тоже с седьмого участка, кстати сказать) - маленькая
высохшая старушка, забранная в черное, с блестящими костяными четками, к
которым был привязан кусочек хлеба. Баба Катя приходилась Фамари троюродной
сестрой. Уже после того, как разогнали монастырь, она еще долго жила в
бывшей, несколько переоборудованной под жилье бане на задах лесникова дома.
Летом и осенью ходила собирать синий мох на дальние заброшенные
лесозаготовки, бывало, что приходилось ночевать в старых, полусгнивших
зимовьях на болоте. Там ее довольно часто встречали сборщики клюквы из
райцентра. Когда баба Катя видела незнакомых людей, как, впрочем, и
знакомых, особенно в последние годы, то ложилась на землю лицом в траву и
так покоилась в полном безмолвии, разве что шептала молитву, дожидаясь, пока
незнакомые, внезапные встречные не уйдут в совершеннейшем смятении.
Потрясении чувств. Руки она расставляла крестообразно.
В семьдесят пятом году баба Катя умерла.
Женя дождался, пока гости уселись за стол, и вышел из комнаты в коридор.
Здесь было пустынно, хотя дверь из залы вполне могла бы открыться, по воле
сквозняка, например, и тогда бы мелькнула часть стола. У окна сидела Фамарь
Никитична в черной косынке, Женечка всегда знал ее одинаково старой,
поджимавшей губы, и они у нее белели оттого. Дальше - истукан онемевшего
деда, который не выпускал из рук мокрого носового платка,- интересно, какое
у него было теперь лицо - сморщенное, плачущего ребенка. Еще сидели какие-то
родственники, ветхие, старинные подруги Фамари, приживалки. Они, затравленно
озираясь по сторонам, ковырялись в салате из вареной свеклы и репы.
Все, все - под портретом Лиды, перевязанным черной газовой лентой для волос.
Потом дверь захлопнулась бы, перестав освещать Женю, отрезав тени.
Все повторялось. Миновал срок. Была уже настоящая зима - с наледями, ветром,
однообразием быстро стынущей пищи. И было так приятно думать об этом
повторении, ощущать его. Впрочем, отдавая себе отчет в том, что нечто должно
и измениться. Медленно проживать каждую последующую минуту, чувствовать: вот
гости пробуют голоса, прокашливаются, переругиваются.
Женя вышел на улицу. Было уже темно. Пока пришли с утренней службы, пока все
собрались, пока печь протопили до трещащей сухим клеем духоты, пока на стол
накрыли ... так и потемнело. Даже не заметили.
В соседнем доме на первом этаже у Золотаревых включили свет. Наверху
хлопнула дверь, по ступеням вниз загремели шаги. Женя рванулся к сараю на
огороде и только успел заскочить за угол, как на крыльцо вышел отец.
- Жень, ты где? - спросил он в темноту двор