а.
Отцу было жарко тогда: он закатал рукава рубашки, его слегка шатало. Не
дождавшись ответа, он прислонился к дверному косяку, стал искать спички, но
промахивался мимо карманов, хотел закурить, но не находил рта, приговаривал
еле слышно: "Поди, поди..." Казалось, что предмет его путешествия уже забыт
безвозвратно. Ну, так просто вышел покурить, подышать свежим ночным
воздухом, справить нужду, поодиночествовать, чтобы гудеть себе под нос с
усмешкой: "Приходи к нам ночевать, нашу Лидочку качать... ну, ну..."
Потом отец спустился с крыльца, зашел за черную башню дров, то есть высохших
серебряных дров - "с серебряным дуплом на высоте затопленных часовен",- на
ходу расстегивая штаны.
Женя смотрел на обшитый тесом фронтон дома, на бревенчатую стену торца, на
крыльцо, на дверь, пока отец вновь не появился тут на фоне плоской крашенной
водяной краской декорации. Появился и, как бы вспоминая, прокричал:
- Жень, пойдем домой, где ты там прячешься?.. Я завтра утром уезжаю!
Потом и за столом отец сказал то же:
- Я завтра утром уезжаю...
- Может, останешься еще на недельку? - проговорил дед.
- Заткнись, старый, совсем одурел!..
Вот дед, когда его уволили из райотдела милиции, работал на станции УЖД
сторожем, охранял склад с путейским и дворницким инвентарем через ночь на
третью. Заходил в пустые темные вагоны, что стояли в отстойнике,
присаживался у окна, разворачивал истрепанный бумажный пакет с ужином,
который перед уходом на смену ему готовила дочь Лида.
Дед ел хлеб, выискивал по изломанным путям несколько микроскопических колец
выращенного на веранде в затянувшейся плесенью стеклянной банке лука-севка,
откусывал немного вареной колбасы, на хлорный запах которой прибегала
неизвестно откуда взявшаяся собака. Похоже, лесникова. Вечно голодная, но
добрая. Ну, что, нужно было угощать: собака ложилась на оббитую дерматином
скамейку и тщательно кушала. С благодарностью. Шевелила ушами и головой.
Потом дед приступал к жестяному ящичку из-под леденцов, что сохранял еще
какой-то штампованный орнамент и полустершееся название фабрики, кажется,
Бабаева. Дед открывал крышку-люк, сюда, в сладкую темноту, Фамарь Никитична
снаряжала немного соленых грибов. А тем временем собака вставала, клала
морду на колени деда и ждала новой порции вареной колбасы или в крайнем
случае просто черного хлеба...
Он любил вспоминать войну, потому как у него больше ничего не осталось с тех
пор. Он рассказывал внуку Жене, как в сорок пятом году они играли в футбол
на большом выстриженном газоне перед литовской резиденцией Тышкевичей где-то
под Клайпедой. Гоняли тяжелый тряпичный мяч, перетянутый телефонным кабелем,
коего пуки были разбросаны повсюду в связи со взрывом местной телефонной
станции. Играли ребята из роты минометчиков, проспиртовавшиеся санитары,
раненый летчик, у него была прострелена рука, автоматчики из полковой
разведки, а на воротах стояли долговязые бритые наголо курсанты из
спецдивизии НКВД.
По возвращении с фронта дед и жил тут, в двухэтажном бревенчатом бараке на
втором этаже, с Фамарью Никитичной и дочкой Лидой.
Вечерами после работы любил побаловаться с инструментом в сарае, который
стоял на огороде. Запускал точильный камень, примерялся к стамескам,
напильникам, разводил ключом ножовку, вырезывал топорище, приспосабливая по
руке острейшим сапожным ножом, включал электроплитку, чтобы растопить
канифоль, припой, свинец, пластмассу, ставил топор у двери...
Когда Женя вернулся в дом, то гости уже раскачивались вместе со скамейками,
взятыми у соседей, перемещали тарелки по залитой вином и жиром клеенке. Было
слышно, как кто-то встал, опрокинул пустые бутылки, отставленные к стене, и
бутылки загремели, помчались-покатились по непригнанным доскам пола. Гости
неожиданно запели, как если бы пели немые, размахивая руками, показывая так
свою песню, которую сами они не слышат.
Фамарь Никитична вдруг подхватила пронзительно громко: "Эх, вы, туры да
туры, малы деточки!" Она пела о том, что еще один день прошел, много забот
принес и унес и в храм Божий сходила, и пироги испекла, и Лиду не забыла
помянуть, а за поминовение усопших - аж десять "рублев" или пятнадцать,
белье после Женьки стирала, а дед совсем старый стал, глупый - "Ну, что, ну,
что ты, отец, плачешь? Спой со всеми, спляши на потеху людям, выпей вина,
заешь луком... Нет, ничего не понимает!".
- Помирать скоро нам, отец. Слышь, чего говорю?
- А?
- Помирать-то по чину!
- Чево?
- Дурень...
Серегу выволокли в коридор и потащили к умывальнику.
- Вишь, пацан, как вышло, приказала мамка долго...
На следующее утро отец уехал, и почему-то сразу Женя вспомнил, как его зовут
- Павлом, только теперь сказать об этом было некому.
Эпилог
С того дня теперь уже прошло много лет.
Но все равно, как в дымящемся пылью и вонючим дыханием поселковом
синематографе, где в кожух радиатора заливают воду на предмет охлаждения, а
на простыне...
...На простыне миновала осень, нарисованная со стуком дождя в разбухшие рамы
окон веранды. Миновало и лето, запечатленное с заросшим высокой травой
полотном узкой колеи до лесобиржи.
Запах сгоревшей пузырящейся пленки и закрытое на зиму окно кассы.
Каких-нибудь десять, пятнадцать лет, и все исчезло куда-то, как и не было
ничего, существуя лишь в далекой, едва различимой памяти сновидений. Ведь
многие перебрались тогда в Калугуодин, потому как глиняные разработки и
кирпичный завод закрыли. Интернат перевели, кажется, в район Белевской
колонии, а совершенно нищий приход угас, и до заброшенных лесопунктов было
уже не добраться.
Это память сновидений - высохших цветов по подоконникам и заколоченных
дверей. Откуда-то из глубины по оборванным проводам (телеграфным?) могут
передаваться сообщения, гудки, треск в эфире, сигналы маневровых тепловозов,
неразборчивые команды по громкоговорителю: "Вот, вот ты, оказывается, какой
сентиментальный, вспоминающий свое детство, существовавшее только летом. Но
это тебе ошибочно казалось, потому что оно существовало и потом... после
лета. А летом... разумеется, разумеется, в прохладной тишине старого
дровяного сарая, в тенистых подвалах кустов с их голубоватым духом сумрачных
зарослей, вариант - водорослей, где прячется банка с водой, забеленная
молоком".
А нынче?
В лесопоселке осталось только несколько жилых домов около Сытного рынка и
путейские мастерские, двухэтажные же бараки на Плеханова и в Витебском
переулке, около карьера и в заречье, пустовали, некоторые из них уже горели.
Заречьем местные жители именовали плешивый пологий холм за оврагом. Вернее
сказать, даже не заречье, а завражье, где вечер всегда наступал много раньше
благодаря низко идущим тучам, скрывающим свет, и старым, раскоряченным
ветлам, рвущим своими сухими ветвями эти низко идущие тучи, вскрывающие
снег. Были еще и мешки с цементом, и горы песка, и горящая на фоне неба
пакля...
Небо.
Удивительно, но в эти края почти никто не приезжал из прежних обитателей, в
том смысле что - "А чео-о там приезжать, нам и своих помоек хватает", при
том что многие из них родились тут, прожили всю жизнь, похоронили на этом
смиренном кладбище через поле к лесу... на глине через сосны... на досках
через ворота и низкий завалившийся забор... на этом погосте похоронили своих
родственников где-то в районе шестого, седьмого участков.
С трудом и неохотно вспоминали они свою жизнь в лесопоселке, путали события
во времени, годы рождения и смерти, имена соседей, номера почтовых ящиков.
- Это Калугадва? - спрашивают путешественники и новоселы.
Место придумок геликоптеров и ракетопланов - из пушки, и на луну собирался
вс„, собирался и никак не мог собраться, место воздушных парадов, место
нахождения воздухоплавательной станции.
- Да, это Калугадва, а это старенький Циолковский.
Старик смотрел вниз на землю из-под густых, тяжелых, скалистых, каменных,
снежных вершин, то есть бровей.
На стенах с отслоившимися обоями висят фотографические изображения:
"Гуляющие на набережной реки Оки. Духовой оркестр пожарной команды города
Калуги".
"Красные струганые наличники. С кремля к подолу по улицам неслись потоки
воды после дождя. На бору торговали гильзами и творогом".
"На вражке лотошники собирались - верба, искусственные цветы, аптечные
склянки, рваная бумага. У ворот жили воротники".
Что еще? "Записан в поминальнике за здравие и за упокой под именем епископа
Евгения священномученика или преподобного Павла Прусиадского -
7 марта по старому стилю".
Пахнет прелыми листьями, тряпьем, сыростью. В заброшенном сарае на одичавшем
огороде возможно было обнаружить какие-то старые вещи - кастрюли,
велосипедные рамы, ржавые, страшные напильники, игрушки...
- Так это же Женьки Черножукова! С бабкой тут жил!
- Не пожил, не пожил...
- То есть как это - "не пожил"?
- Не-е, ну, в том смысле, что жил тут, конечно, с матерью, бабкой и дедом
вот в этом бараке на втором этаже. Потом у него умерла мать, кажется, осенью
умерла. Она до того все время болела, мучилась, мучилась... Хотя еще летом
выходила на крыльцо, на солнце, и ветер слегка шевелил ее волосы. Ее звали
Лидой. На похоронах собралось много народу - гости, соседи, родственники.
- Вроде у Женьки был еще отец? Почему ты о нем ничего не говоришь?
- Да, был... Павел из Калугиодин. Он не приехал на похороны, говорил, что
опоздал, понимаешь, приехал только на следующий день или к вечеру, не помню
точно, винился, просил отвести его на могилу Лиды. Он ведь тогда впервые
увидел своего сына. Так они и жили вместе девять дней.
- А что Женя?
- Ничего... Ведь прожил всю жизнь без отца, и бабка Фамарь Никитична
воспитала его в постоянном страхе. "Что такое постоянство?" - довольно часто
вопрошают меня паломники в этой связи. "Да и хотя бы привычка к
однообразию". Женя был частью этой медленной жизни, вернее, не жизни, а
бытования, тягучего бытования, рассуждать о цвете которого я бы не взялся.
Итак, вообрази себе однообразный вой или гул, внезапно потрясаемый трубным
ударом вечевого колокола. Смерть матери, внезапный приезд отца, похороны,
бесконечные бессонные ночи в пустой комнате на пустой кровати в плену
пустых, уверяю тебя, совершенно пустых кошмаров. Например, ему могла
являться мать и заученным жестом умершей нежности, гладить сына по лицу, по
глазам. Женя узнавал этот жест - плакал, мучился, получая в ужасе
удовольствие от прикосновения. Потом отец уехал. А они с Лешкой Золотаревым
полезли на колокольню на Филиале. Забрались на самый верхний звон... На
колокольне все перила проржавели и были кое-где прикручены проволокой, пол
прогнил, а по углам висели грязные наледи бутылочным стеклом: тигли. Ночью
шел снег, а днем светило солнце, и было как зимой с мутными наварившимися
языками льда, пробравшимися сквозь железную ограду и окаменевшими тут. Вот
он и сорвался.
- Сорвался или бросился?
- Не знаю... На похороны приехал Павел.
"Женечка, а Женечка, но все равно твоя голова обнажена! И лучше б с неба, с
горы, с тучки златоверхой, с последнего звона монастырской колокольни на эту
грешную голову лилась холодная вода! А потом выйди в январский ветер, кусая
шершавый снег-наст - бьет промозглая дрожь, поклонись, как должно, и тут же
у стены, обшитой тесом, сиди, замирай, подвизайся, одиночествуй, катаясь
ладонью по мокрым дымящимся волосам, натертым лампадным маслом, так что
задохнуться можно от умиления, жалости, смирения и собственной
ничтожности..."
И Жени не стало. Еще совсем недавно он был тут: "А если я умру, как мама, то
меня не будет. Все станут меня искать, звать, кричать: Женя, ты где? А меня
уже давно не будет, и они стяжают неведение и слепоту".
Вспоминалось: можно было, вполне обезопасив себя, избегая вопросов и погони
по пятам, забраться на самый верхний звон полуразрушенной колокольни. С
высоты после узкой темной лестницы - крутого крюкастого лаза - низкого,
невыносимо низкого, скребущегося в голову потолка Женя принимался за эту
территорию мира, разлитого под солнцем. Конечно, ослепляло с непривычки,
хотя этой минуты и следовало ожидать с неотвязностью, борясь с волнением, не
подавая вида в том, но все же эта минута наступала внезапно - болели глаза,
ломило голову.
Женя видел изумрудный лес до горизонта, поселок, мутную зелень карьера. В
продолжение тишины улицы пустовали, расчерченные песчаной пылью, поднятой
вероятным метанием камней или путешествием велосипеда. Деревянные мостовые
возлежали в тени деревьев.
Единственное, где происходило хоть какое мало-мальски различимое с вышины
движение, так это была станция УЖД - мотовоз дышал черной копотью солярки,
трогался, уезжал, подобный спичечной коробке.
Женя вспоминал, как отец говорил ему, что летом они обязательно пойдут на
рыбалку - смешно, а теперь лес, уводящий к горизонту, поселок, холмы,
поросшие кустарником, мутная зелень карьера. Бараки...
И шагнул.
На следующий день Павел уехал, и больше его никто никогда не видел. В
поселке через три года начались расселения, еще что-то там началось,
вывозили лес, шпалы, рельсы, погрузчики и трелевочные машины разрывали
кривые улицы. Кинотеатр горел. Паром потопили, но это уже неинтересно...