ых
кирпичей, схваченных глиной, вьюшек ли. Речь, разумеется, идет о печной
стене...
Под столом прятался грузовичок, доверху набитый игрушками, пусть даже
новогодними, покрывшимися пылью. Окаменели за отсутствием - "гордо реет" -
мятые первомайские флажки, услужливо снабженные подтеками казеинового клея.
Когда-то Женя приклеивал их к уступам мебели, воображая себе парад на
Красной площади, что транслировали по радио,- фанерный ящик, обтянутый
колючим суровьем, светящийся ограненным стеклом и керамическими клавишами
настройки,- радиоточка.
По столу ползали муравьи, но медная платформа для кускового сахара -
фарфоровые балерины, тряпичные клоуны, лысые мраморные пасхи Фаберже и
бумажные гномы, - круглая, подобная карусели, в центре стола, круглого,
вздрагивала и начинала вращение.
Все быстрее и быстрее...
Женя вдруг становился невольным свидетелем этой нечаянной игры, нечаянной
радости, и диспетчер по каруселям Афанасьевич пускал Лиду покататься
бесплатно. Хотя Фамарь Никитична и давала ей двадцать копеек медными
пятаками на завтрак, на мороженое, ... на глаза.
Да, на глаза, на глаза!
Диспетчер по каруселям в парке, где играла музыка, пускал покататься
бесплатно. И они катались бесплатно вместе с кусковым сахаром, хозяйственным
мылом, тряпичными клоунами и грудастыми физкультурницами.
Здесь все казалось реально и предельно знакомо, хотелось только иного света.
И он становился иным - голубоватым утром, свежим, морозным, с наледью у
водоразборной колонки и лаем собак, переживших эту ночь.
Женя пошевелился. Пижама высохла, затвердела, прилепившись к телу, и было
столь приятно изуверски медленно отрывать ее от этого тела,
распространявшего запах масел, зверобоя, загипсовавшейся марли и водки,
которыми его (Женечку) натирали давеча.
Женя, кажется, был в беспамятстве и ничего не помнил из этого.
...вот они вернулись с отцом с кладбища, тогда мокрый, тяжелый снег сменился
дождем, вот молча сели за стол и стали ждать ужина. Потом Женя почувствовал
головную боль - сначала не сильную, но медленную, вязкую, напоминавшую
мерный, однообразный звук внутри лба и бровей, будто там кто-то ползал на
чердаке, заглядывая в слуховые окна, затыкая вытяжные короба из глубин низа
пробками - тряпьем и мятой бумагой. Женя попытался встать, ноги не
слушались, боль молниеносно усилилась, взорвалась, растекшись по рукам,
губам, одежде. Женя вскрикнул. Отец обернулся. Он начал что-то говорить
громко, даже, вероятно, кричать, а на лице у него была надета маска из
плотной бумаги, которую он, судя по безуспешным попыткам, никак не мог
снять.
Женя услышал совершенно чужой хриплый голос бабки: "...вот, пожалуйста,
померили температуру - тридцать девять и пять! Додумался в такую погоду
ребенка на кладбище таскать, ирод!"
Фамарь Никитична помогала Жене раздеваться, кричала деду: "Давай ставь
чайник, чео-о уставился!"
Отца в тот вечер она к Женечке не пустила, и он остался сидеть в коридоре у
открытой печной топки, сушил промокшее пальто и Женины валенки. Они
курились.
Стало жарко.
Женя вспоминал лето, когда он рвал подорожники и обклеивал ими голые ноги и
руки, рвал и цветы, восхищался их свежестью, терпким тошнотворным запахом,
густым голубоватым духом сумрачных водорослей.
Женя помнил, как сюда, в тень кустов, мама всегда прятала банку с водой,
забеленной молоком, и банка остывала здесь.
Лида укрепляла сорванные цветы на тарантасе, стоявшем во дворе. Лошади
вздрагивали, становились добычей оводов, навозной духоты, прели, мечтали о
пронзительном ветре.
Тарантас, который теперь более походил на большую корзину цветов, после
полудня уезжал на дальние лесоучастки. По его сиденьям, фартукам и блестящим
подлокотникам ползали жуки. Лесник готовил зеленые военные термосы с их
курящимися внутренностями - с чаем ли, щами, кашей. Проверял ружье.
Кучер-цыган смотрел на маму: она выходила на солнце, на солнечную сторону, и
ветер слегка шевелил ее волосы.
Жила-была себе в этой местности, посреди старого парка с единственной
аллеей, на берегу заболоченного дурно пахнущего пруда, вернее сказать,
карьера (глинодобытчики постарались!), в комнате из парусины и веников
зверобоя. Выходила на веранду, вдыхала этот самый зверобой, эти самые
языческие благовония-услады, здесь еще пахло сырым луком, а на кухне всегда
говорило радио.
Летом Женя любил ходить на Филиал один. Филиалом назывались окрестности
поселка, где располагались кирпичный завод, лесобиржа и интернат. В это
время интернатовских увозили на торфяные разработки за болото Чижкомох, и
поэтому интернат пустовал.
Площадка перед бревенчатым зданием школы зарастала травой, куча угля за
котельной покрывалась теплым дымящимся мхом, и можно было, вполне обезопасив
себя, избегая вопросов и погони по пятам, забраться на самый верхний звон
полуразрушенной колокольни. С высоты после узкой, темной лестницы - крутого,
крюкастого лаза, низкого, невыносимо низкого, скребущегося в голову потолка
Женя принимался за эту территорию мира, разлитого под летним солнцем.
Конечно, ослепляло с непривычки, хотя этой минуты следовало ожидать с
неотвязностью, борясь с волнением, не подавая вида в том, но все же, все же
эта минута наступала внезапно - болели глаза, ломило голову.
Женя видел лес до горизонта, поселок, мутную зелень карьера.
В продолжение тишины улицы пустовали, расчерченные песчаной пылью, поднятой
вероятным метанием камней или путешествием велосипеда. Деревянные мостовые
возлежали в тени деревьев. Единственным местом, где происходило хоть какое
мало-мальски различимое с вышины движение, была станция УЖД - узкоколейной
железной дороги: мотовоз дышал черной копотью солярки и двигался игрушечной
спичечной коробкой.
Потом Женя пробирался вдоль кирпичной монастырской ограды, и колокольня
оставалась за спиной на фоне синего июльского неба.
...наконец лесник уезжал на лесоучастки, и ворота закрывались.
Женя очнулся. Дед сидел рядом с его кроватью на стуле и дремал.
Было уже поздно, часов одиннадцать, когда в дверь постучали. Отец открыл. На
лестнице стоял Леха Золотарев. Он говорил быстро - "но Женя заболел",- он
постоянно оглядывался - "но Женя заболел",- он чесал нос - "но Женя
заболел",- он переминался с ноги на ногу - "но Женя, говорю, заболел".
Женя почувствовал, что этот разговор, свидетелем которого он стал, теряет
для него всякий смысл. Голоса сливались в какое-то однообразное гудение,
вой.
- ...а как же звали твою собаку?
- Мухтаром звали.
- Стеклом, говоришь, подавилась?
- Да, она, зараза такая, все по помойкам лазила, дрянь всякую жрала.
"Я не понимаю, что он говорит".- Женя попытался встать.
- А ты его не слушай, не слушай.- Прямо перед собой Женя увидел усатое лицо
Фамари Никитичны.
Оглянулся, деда уже нигде не было, а была только она... конечно, ведь Фамарь
Никитична родилась в этом старом двухэтажном деревянном бараке,
разгороженном печными трубами и фанерными ширмами, прожила здесь всю жизнь и
знала свое заветное, укромное место под лестницей, где неторопливо
располагалась с собственными опушенными холмами двойного подбородка,
снопообразным пепельным париком и растянутыми, в сравнении с древесными
грибами, мочками ушей. Естественно, чтобы никто не видел. Не дай Бог! Она
разматывала свой серебряный тюрбан, сыпала на пол потоки стекол, конфетти,
елочных украшений, снимала клипсы, закусив ими полысевший и потому скользкий
манжет старой плисовой шубки элизабеты шварцкопф... Нет! Она не вкушала
всего этого, у нее наличествовал гастрит, и ее частенько подташнивало.
Бабка всегда вспоминала зиму в той лишь связи, что в холодное время года на
веранде хранилась картошка в корзинах на фоне засыпанных снегом деревьев.
Веранда, на которую вела дверь, прорубленная в конце сумрачного коридора,
была пересвечена солнцем, дымившимся пылью и паутиной. Последние недели,
когда уже не могла выходить на улицу, Лида неподвижно сидела здесь,
завернувшись в одеяло. Было свежо. Прозрачно...
Потом Женя услышал, как хлопнула входная дверь. Некоторое время шаги
разносились на лестнице. Стукнула калитка. Золотарев ушел.
Теперь воцарилась тишина, и только из комнаты доносился сиплый голос Фамари,
она что-то пела Женечке, который заболел.
Колыбельную песенку пела:
Приходи к нам ночевать,
Нашу Лидочку качать!
Пела распевно, закрывала глаза, раскачивалась, казалась совершенно
беззвучной. Мертвой:
Уж ты, котенька-коток,
Я тебе, тому коту,
За работу заплачу:
Дам кувшин молока
Да кусок пирога...
5. Интернат
Столовая располагалась в бывшем братском корпусе монастыря. Первый этаж,
лишенный перегородок, был переоборудован в зал и кухню с прилавком-раздачей,
кафельными до половины стенами, электрическими плитами и жестяными
закопченными вытяжками. Второй же этаж был превращен в склад, там стояли
холодильники, а окна были снабжены решетками из арматуры.
Рассказывали, что года три назад интернатовские, воспользовавшись пожарной
лестницей и выбив стекла, залезли сюда в поисках спирта. Кто-то пустил
идиотский слух, что на нем работали холодильные установки, но, естественно,
ничего не найдя, они разгромили продуктовые шкафы и разбили часть
хранившейся здесь посуды. Тогда даже вызывали милицию на сине-зеленых с
расшатанными рессорами УАЗах-буханках. Зачинщиков вскоре нашли и отправили в
райцентр, после чего их больше никто не видел. Вся эта довольно неприятная
история закончилась тем, что окна второго этажа забрали металлическими
прутами, грубо и неумело сваренными между собой, а пожарную лестницу
приковали цепью к здоровенному пню, оставшемуся после расчистки
монастырского двора.
Стены столовки, прокрашенные синей масляной краской, сохраняли рельеф
заложенных ниш, арок и разобранных контрфорсов. Потолок тут был необычайно
низок и расходился к углам традиционными парусами, столь типичными для
старых построек. В тех местах, где было возможно наибольшее напряжение, во
время капитального ремонта воткнули бетонные сваи - ледяные колонны. Колонны
- вечно влажные своей цементной подвальной сыростью. Столпы... В шесть часов
утра зажигали свет на кухне и включали плиты прогреваться. Длинные острые
тени от ножек перевернутых стульев, что ставили во время ночной уборки на
столы, втыкались в окна и рукомойники - противорасположенные. Здесь, у
рукомойников, всегда была натоптана грязь, потому что интернатовские никогда
не выключали кранов за собой, как, впрочем, и редко мылись, приходя на
завтрак заспанными, а в большинстве своем и неопохмелившимися. Мутило,
конечно: запах хлорки, готовки, пара, горелых проводов.
Висел плакат "Соблюдай чистоту!". Висел себе и висел, пока его не сорвали со
стены и не положили в лужу перед рукомойниками этаким шатким спревающим
мостком.
Продукты из холодильников и шкафов всегда выдавали Серега или директор
интерната Борис Платонович - из отставников.
Дежурный с трудом протискивал короба со строго размеренными порциями в узкий
лаз, что вел на первый этаж. Спускался. Этот лаз остался еще с монастырских
времен и вел раньше в трапезную церкви Святых Отцов Семи Вселенских Соборов,
во время капитального ремонта уничтоженную. Тогда даже умудрились спрямить
алтарь, выступавший из стены полукругом, превратив его в отхожее место, где
водонапорные баки прятались высоко под потолком... прятались себе во влажной
темноте и струпьях отошедшей штукатурки. Их почти не было видно, и едва ли
вообще было возможным помышлять об их уединенном существовании, если бы не
среднего диаметра расцарапанные гвоздями трубы, вьющиеся вкруг яслей змеями,
и гул, вой желтоватого оттенка воды. Ржавой воды, вонючей воды, которую
изредка выпускали, как безумного зверя, чтобы неминуемо наблюдать ее
исчезновение в подтечных коричневых глубинах унитаза со стопами. Со стопами
на дне ... для получения удовольствия. Продукты два раза в неделю привозила
вахтовая машина, идущая в сторону промзоны, а оттуда на лесобиржу. Там тоже
работали столовки для кочегаров заводских печей и заготовителей.
Деревянные ящики с хлебом и консервами принимал сам Борис Платонович, все
записывал в амбарную книгу, ругался с водителем, много курил, а иногда и
помогал таскать ящики к продуктовым шкафам, если дежурный оказывался слабым
или вида синюшного. В интернате многие болели...
Столовались тут и лесники, и водители лесовозов, свободные от смены. Они
приходили часам к девяти утра, когда "синяки" - так они именовали
интернатовских - уже уходили в классы или в мастерские. Брали с утра двойной
суп, двойную кашу и два вторых. Запивали горячим чаем без сахара или просто
огненным кипятком. Вообще-то суп готовили только к обеду, но для них - людей
уважаемых, неторопливых и бывалых - всегда находилось что-нибудь из
вчерашних запасов - суточное.
Хлеб нарезали толщиной в два пальца. Работать хлеборезом было престижно и
неутомительно. Ведь хлеборез приходил вместе со всеми на завтрак к восьми
часам, ибо подготовил ломти загодя, и сидел он за одним столом с
преподавателями. Опять же от нарядов на службу освобождался.
Так вот, лесники и водители лесовозов, как правило, садились у запотевших к
тому времени окон - это дальше всего от грязных рукомойников, сдвигали
столы, развешивали огромные тулупы и телогрейки на свободные от своей
молчаливой компании стулья, некоторые не снимали шапок, а некоторые и
снимали, разглаживали морщины лба, волосы. Причесывались.
В их тарелках плавали капуста, лук, поленца моркови и извечный, как будто
его перекладывали из супа в суп, из порции в порцию, изрядный кусок сала.
Скользкий, горячим жиром он бежал с ложки, за ним охотились. Как правило, он
оставался последним в обмелевшей тарелке, которую в конце концов водитель
лесовоза, лесник ли хищно опрокидывали себе в рот, вонзаясь желтыми от
табака зубами в этот вязкий парафиновый ком. Угощались, одним словом.
Плиты были старые и потому разогревались медленно. Дежурные ставили чаны с
водой на варку. Снимали стулья со столов, включали свет в зале, отпускали
дверь от замка, которую, однако, до поры припирали деревянным брусом,
специально для этой надобности заведенным. Ведь вся эта интернатская свора
ломилась сюда до срока, стучалась в окна, расплющивала свои носы и губы по
стеклам, вопила: "Давай открывай помойку! Жрать охота!"
В обязанности дежурных также входила ежемесячная проверка труб в бойлерной в
подвале здания, ведь пар поднимался через вентиляционную тумбу вверх,
намерзая грязными тиглями на железную решетку. Комьями.
Немалую опасность представляли оставшиеся здесь после ремонта циркулярные
пилы и электрические ступы для мела, извести и гравия, что совершенно
загромождали узкий проход. А также - неподъемный чугунный люк, еле
освещаемый слабосильной лампой в матовом колпаке. Вдоль стен перемещались
провода, горячая вода в трубах шумела, грела влажный воздух, на полу в
беспорядке лежали мешки с углем и паклей.
"...а я все ждал, все надеялся, что наступит тот момент, когда шпалы, а за
ними и рельсы, и наш вагон врежутся в мутную, густую киселем водорослей
горячую воду ... и все, расталкивая друг друга, бросятся к аварийному выходу
в потолке, будут просить подсадить, больно ударяя других по лицу каблуками
резиновых ботиков и кирзовых сапог", страшась затопления тамбуров, подвала,
столовой и всего монастыря-интерната.
Жители поселка именовали интернат еще и Филиалом, подобием вольного
поселения в виду казарм воинской части за бетонным формованным забором.
Вновь прибывших тут селили в длинном двухэтажном корпусе, тянувшемся вдоль
полуразвалившейся ограды из красного кирпича. Серега здесь работал
военруком.
Серега здесь работал военруком, он вел гражданскую оборону (гроб) и энвэпэ.
У него в классе висели плакаты по полной и неполной сборке-разборке автомата
и пистолета, еще стояли столы, изрезанные заточенной ножовкой, а в
несгораемом шкафу лежал единственный противогаз.
Одно время и Лида работала на Филиале воспитателем в младших классах,
платили мало, но тогда другого выхода не было: Женя только что родился, и
были нужны деньги.
Рассказывали, что как-то на ноябрьские праздники Серега достал из шкафа
противогаз, напялил на себя это резиновое говно и вышел на спортивную
площадку перед школой. Площадка была разворочена тракторами, тогда возили
дрова, но кое-где из-под грязи и колотого асфальта проглядывала белая
известковая арматура разметки для строевой муштры.
Серега что-то бубнил тогда в газоотводную гофрированную трубу, пытался
достать спички, но промахивался мимо карманов, хотел закурить, но не находил
рта. Несколько раз упал, провалился в заполненные жижей борозды-колеи, гонял
квадратными носками ботинок комья земли - футбол...
Лида насилу оттащила Серегу к колонке, стянула с него противогаз, который он
успел благополучно заблевать внутри, и отмывала его бледное скользкое лицо.
Серега тогда вдруг заплакал, а в циклопических размеров луже, рядом,
совершало свое плавание мятое ведро из-под угля, из кочегарки украденное за
ненадобностью.
Через несколько лет, уже на похоронах Лиды, Серега опять заплачет,
запричитает: "Вишь, как, малец-то, получилось, приказала мамка долго ..." -
узнает в темноте коридора мальчика Женю.
Теперь все иначе...
Серега икнул. Почесал затылок. Закурил - до завтрака еще было время. Скоро
построение.
"Дисциплина прежде всего для этих скотов,- сплюнул. Посмотрел на часы. -
Ничего, ничего, есть еще время, есть..." Вспомнил, что вчера перед сном
опять "увидел" родителей. Они давно умерли, они говорили ему: "Сереженька,
Сереженька, тебе надо жениться, чтобы был дом, семья, а у нас будут внучкиЂ,
наверное, они будут похожи на тебя. Ты помнишь, какой ты был маленький?"
Кажется, родился где-то в Средней Азии в русской семье, с трудом переносил
жару, колыхавшую энцефалитные сетки, расставленные лохматые сети в ковчегах
солончаков, марлевые пологи, растянутые по углам камнями. Потом был переезд
в Крым к тетке, сестре матери, и медленное глиняное существование в глиняном
хуторе - то ли Кзыл-Орда, то ли Кучук Янышар, то ли Гезель Дере, то есть под
названием таким странным. В хуторе были кривые пыльные улицы и не было моря,
до него было километров сорок по гравийной дороге.
- Стой! Ко мне! - Серега поправил шапку.- Фамилия?
- Вобликов.
Этот Вобликов - несуразный, худой, ушастый, с визгливым женским голосом,
неловко волочащий безразмерные стоптанные ботинки. Серега увидел его
выносящим чан с помоями из столовки. Скользко.
- Смирно... чан поставь... вольно, оправиться.
Вобликова не любили буквально все - в столовке кричали: "Вобла-сука, опять
добавку зажал! Да это не вобла, черепа, какая же это вобла! Это петух
вонючий! Самый что ни на есть петух! Зуб даю!"
Огрызаться было бесполезно и защиты ждать было неоткуда. Даже добродушная
посудомойка баба Кланя, работавшая по найму, не упускала случая поддеть его.
Придурковато улыбаясь, бормотала, тряся головой:
- Угости сигареткой, солдатик.
Эта Кланя жила где-то возле вокзала узкоколейной железной дороги. Однако
приходила раньше всех, просыпаясь часа в три утра в неотапливаемой
оштукатуренной пристройке к вагону с надписью "дефектоскоп", потому и
кашляла, потому и отогревалась у плит и чанов с кипятком - "угости
сигареткой, скотина".
- Не курю.
Вобликов брезгливо отворачивался, его мутило от запаха хлорки, а еще надо
было выносить чан с помоями, а еще надо было подметать зал, а еще надо было
отнести пустые ящики на двор и подняться за консервами на второй этаж, а еще
со вчерашнего вечера плохо себя чувствовал, видно, простыл, когда снег
убирали.
Да, наверное, точно так и получается: сначала мерз, затем разогрелся и даже
вспотел, а потом целый час ждали на ветру грузовик, чтобы привязать огромный
деревянный ковш и передвинуть снежную гору к ограде.
Пронизывающий ледяной ветер.
"Ну, зачем, зачем все это? Почему все так? Зачем я живу?"
- Значит, не угостишь даму сигареткой-то?!
- Я же говорю - не курю!
- Пожалел! Пожалел старой женщине даже бычка сраного! Падла! А у меня мужа и
двух сынов на войне бонбой убило, понял ты? А у меня пенсия сорок рублев
будет, и дрова не на что куп