ение, почивавшее под спудом сколько-нибудь доступной  ее  резкому  и
вспыльчивому характеру  благопристойности,  рассудительности,  сообщала,
что сегодня наши расходы ощутимо возросли. Однако в ту минуту  мою  мать
выдавали нарочито аккуратные, линейные движения рук, жестяной ровный го-
лос и ледяной минеральный взгляд, впущенный в пачку листов, мелко  испи-
санных столбцами цифр и еще раз столбцами цифр.
   Военрук презрительно улыбнулся, громко прокашлялся, промочил пупырча-
тым по краям языком карминовые слипшиеся губы. Затем, оттолкнув от  себя
Порфирьева, резким движением, на которое способен только  инвалид,  про-
толкнул ноги под себя и, распрямившись, встал. Голова и плечи его ушли в
запотолочное пространство крышки стола. Смех мгновенно стих.
   - Нартов, Порфирьев, Газаров, в  бомбоубежище!  -  скормандовали  его
черные с квадратными носами сапоги, после чего они направились к  двери.
Павлов направился к двери.
   - Теперь-то и настало время рассказать, описать, как  именно  у  меня
болит голова, потому что если господин военрук  узнает  все,  понимаешь,
совершенно все обо мне, я абсолютно  ничего  не  намерен  скрывать,  он,
вполне возможно, не станет меня наказывать с  пристрастием,  а  мучения,
рисуемые его воображением, покажутся ничтожными по сравнению с тем,  что
испытываю я, - Порфирьев яростно тер и без того воспаленные глаза,  зап-
лаканные глаза, которые, если сказать правду, было и не разглядеть в по-
лумраке подвала-подстолья.
   Итак, он тер, исследовал глубины пустых глазных ям, контрастирующих с
заушными буграми, подобных  заросшим  колючим  проволочным  кустарником,
репьями с высокой задохнувшееся травой балкам на городище. Иногда, и это
известно, в балках, заселенных змеями  и  оранжевыми  жабами,  хранилась
черная дождевая вода, ведь я был убежден, что ее пьют живущие внутри го-
родища, завернутые в сухие листья мумии, что смотрят сквозь  неподвижное
стекло воды вверх, в небо. В небе - облака.
   Порфирьев побледнел, видимо, ему действительно было плохо:
   - Нет! Слушай! - он приподнялся и извлек из-под себя свою  неизвестно
откуда взявшуюся войлочную шапку-башню. Скорее всего, он успел-таки  ра-
зыскать ее, честно говоря, уже и не надеясь на это, потому что он думал,
что ее украли ученики и со смехом утопили в выгребной яме на заднем дво-
ре. Разыскал, когда помогал военруку встать: смерть и наоборот, праздник
и земные поклоны, символизирующие покаяние.
   - Нет! Слушай! - продолжал кричать Порфирьев, - когда отец привез ме-
ня в ваш город, мы вышли из  вагона,  и  улыбающийся,  приятно  пахнущий
угольным дымом и табаком проводник помог мне выбраться из тамбура по чу-
гунной, залепленной мусором лестнице. Да, я выглядел именно как  нуждаю-
щийся в таковой помощи. Скажу честно, мне было неприятно и  приятно  од-
новременно. Неприятно потому, что я, без сомнения, вызывал жалость и был
бесконечно мерзок сам себе со своей вечной головной болью  и  гнойным...
да, да, именно гнойным гайморитом. Меня должны были долбить, но  отказа-
лись от этой затеи, которую я бы просто не выдержал, не пережил.  Почему
я болен? Ну скажи мне, почему именно я, а не ты или  татарин  Коха,  или
толстожопый Крупецкий, или кретин Харлин? А именно я?! -  Порфирьев  за-
молчал, и я, честно говоря, не знал, что ему ответить.
   - Приятно же мне было потому, - еле слышно продолжил он, - потому как
милостыня, поданная мне этим совершенно чужим и довольно, к  слову  ска-
зать, приятно вонючим проводником, еще хранила дух, запах нерешительнос-
ти, что таился во вспотевших ладонях, ведь проводник  не  сначала  помог
мне, некоторое время он размышлял.
   - Порфирьев, у тебя все вонючие! - не выдержал я.
   - Замолчи, замолчи немедленно, мне и так трудно говорить. Так вот, он
размышлял, помочь мне или вышвырнуть к чертям собачьим из вагона на пол-
ном ходу, да еще и на мосту через реку, чтобы я погиб наверняка, ударив-
шись о чугунные клепаные опоры, а потом утонув в ледяном быстром потоке.
Но почему, почему же он мне все-таки помог? - Порфирьев  облизнул  пере-
сохшие губы. - Я знаю! Да, я знаю, ибо я видел, как мой отец угостил его
папиросой, и они закурили в тамбуре  незадолго  до  прибытия.  Вероятно,
тогда же отец и попросил его помочь мне, потому что сам не хотел это де-
лать (мне помогать), уж не знаю почему, то ли по  причине  брезгливости,
то ли за отсутствием времени. Заметь, я  совершенно  не  уверен  в  этом
предположении, потому как  не  присутствовал  при  их  разговоре  непос-
редственно, но последовавшие за тем  события  подтвердили  мои  догадки.
Когда мы приехали, отец сразу же побежал в билетные кассы,  а  оттуда  в
комендатуру отметить проездное удостоверение или удостоверение личности,
он всегда так поступал, когда приезжал в чужой город, - Порфирьев вздох-
нул, - значит, он просто купил эту  милостыню  для  меня  столь  дешево,
столь дешево!
   - Почему, почему ты так говоришь о своем отце, ведь он, наверное, лю-
бит тебя, - мне стало неловко, неожиданно душно от этих наудалую сказан-
ных слов.
   - Все может быть, все может быть, - Порфирьев  усмехнулся,  -  однако
более всего может представлять интерес тот факт, что и я его  люблю,  но
именно это позволяет мне видеть невидимое и постоянно вздрагивать от бо-
ли, когда бы иной и не заметил ничего. Суди сам, после всего этого испы-
тания и унижения мне казалось, что проводник смеялся у меня за спиной  и
тыкал мне вослед пальцем. В том смысле, что < вот, пожалуйста,  полюбуй-
тесь, у него даже нет сил, чтобы сойти с поезда, болезнь до такой степе-
ни изнурила его, что даже родной отец не находит в себе необходимого же-
лания, чтобы побороть сомнения и раздражение,  недоумение  и  брезгливое
высокомерие в его адрес> . Это, стало быть, в мой адрес! В адрес  своего
сына! Боже мой, Боже мой, что происходит!
   Потом Порфирьев долго молчал,  закрыв  глаза.  Потом  продолжил  свой
рассказ:
   - Отец взял меня за руку, и мы вышли из здания  вокзала.  Перед  нами
была пыльная, сохнущая даже в дождливую погоду площадь. Кажется,  совер-
шенно горчичного цвета.
   Мимо проехало несколько грузовиков в сторону товарного разъезда. Пах-
ло горьким дымом - на заднем складском дворе жгли ящики. Доносились гуд-
ки маневровых тепловозов. Мы перешли площадь. Поверишь ли, но мне до сих
пор казалось, что нас догонит, вернее сказать, настигнет  проводник,  но
не посмеет подступиться, а будет бежать сзади, выбрасывая  из-за  спины,
решительно уподобившись при этом клоуну, разноцветные камешки, шипящие в
воздухе, перетянутые нитками шары из папье-маше,  а  также  омерзительно
надутые парами брожения резиновые перчатки,  предназначенные,  по  идее,
для работы в каустичных и щелочных растворах. Но при  том,  что  я  ждал
этого момента, никто не догнал нас. И я уже был склонен тысячу раз  каз-
нить себя, обвиняя в мелочности и ничтожности, мнительности и  болезнен-
ности, был склонен оправдывать отца,  столь  незаслуженно  подверженного
мной осуждению. Оправдывал и себя, разумеется,  ссылаясь  на  чудовищную
головную боль, обильное пазушное нагноение, кровотечение, а также тошно-
ту, ставшую закономерным результатом совершенно измучившего меня недуга,
тошноту,  соделывавшую  движения  вязкими,  судорожно-электрическими   и
отстраненно-чужими.
   Порфирьев-чужой.
   Я смотрел на него, на Порфирьева, слушал его  бесконечный  рассказ  и
находил в нем что-то, что было мне необычайно близко и  понятно.  Иногда
казалось, что история Порфирьева была и моей историей тоже, что произош-
ла она именно со мной, а не с ним. Не с ним! Вполне возможно,  что  Пор-
фирьев говорил не свои, но чужие слова, мои слова, уподобившись при этом
заводной кукле.
   < Так заводная кукла, извлеченная из подвала, бомбоубежища ли,  пожа-
луй, тоже способна веселить, занимать зрителя-слушателя, потому что  по-
вороты мертвой косматой головы изрядно комичны, но завод вислой  пружины
в, как правило, распоротом мышами-разбойниками животе иссякает, и движе-
ния ее замедляются все более и более. Гаснут> .
   Наклонившись ко мне совсем близко, Порфирьев прошептал:
   - Я казнился, сомневался, но через несколько минут  я  убедился-таки,
что был прав полностью, помышляя о своем отце, и все, все, черт  возьми,
сомнения и предположения, в смысле догадки, пускай и самые страшные, бы-
ли исключительно истинны, верны. Так вот! Ты слушаешь меня?
   Я вздрогнул:
   - Да, слушаю, хотя довольно измучен, Порфирьев, твоим рассказом.
   Он усмехнулся. Он не придал моим словам, очень искренним словам,  ни-
какого значения, обошел своим внимание и продолжал:
   - Так вот, миновав площадь, мы свернули в узкий, огороженный с  обеих
сторон бесконечной длины забором проулок. Отец заверил  меня,  что  этот
выбранный им путь значительно короче. Я доверился ему. Итак,  мы  доста-
точно долго шли внутри этого импровизированного коридора-кишечника.  Пе-
риодически то справа, то слева в глухой, мертвой, по крайней  мере  мне,
она казалась окостеневшей, стене открывались двери, калитки, а то и  во-
рота, из которых выходили люди. Курили.
   Переругивались. Нетвердо шли, держась за деревянные  полутораметровые
стены.
   Выезжали на мотоциклах, выталкивали впереди себя старые и потому доб-
ротно сработанные ручные повозки с разнообразной кладью. По преимуществу
в повозках пряталось белье, оцинкованные, мятые ведра и пустые  бутылки.
Из нескольких калиток одновременно в проулок наудалую выплеснули чаны то
ли с кормом, то ли с помоями. Я не знаю, что там было, и это откровенное
признание, потому как я не занимался подробным исследованием их содержи-
мого. Мне претило это занятие. Я думал и ждал. Помышлял и молился.  Вер-
нее сказать, я весь дрожал от этого ожидания и молитвы,  но  мой  бедный
отец, оказавшийся в конце концов очень слабым человеком,  решил,  что  я
замерз, и накинул мне на плечи горячий, пропотевший китель. Только потом
я понял, что в тот момент даже не заметил этого. Отец шел быстро.  Очень
быстро. Он останавливался иногда и спрашивал у встречавшихся нам в  про-
улке прохожих, как удобней пройти на Гидролизный и правильно ли мы  идем
вообще. Прохожие охотно объясняли, как нужно идти, указывали куда-то  по
совершенно неопределенной диагонали и говорили: <  Да,  правильно,  пра-
вильно идете. Это надо вон туда...> Наконец мы повернули и  оказались  в
неожиданно просторном и некоторым образом вольном проходном дворе. Здесь
было тихо, покойно. На длинных веревках, растянутых по периметру  вытоп-
танного, горбатого, обложенного лысыми автомобильными покрышками  газона
сушилось белье. Это была целая шевелящаяся, колышущаяся в струях  сквоз-
няка колония белья. Сильно пахло  хлоркой  и  старым  расслоившимся  хо-
зяйственным мылом. В глубине двора за врытым в землю деревянным  столом,
обитым линолеумом, сидело несколько, честно говоря, придурковатого  вида
инвалидов в бирюзовых фланелевых пижамах с проставленными масляной крас-
кой на спине и груди маркировками. Кажется, они играли  в  кости  или  в
нечто подобное тому: хлопали ладонями по столу, бросали монеты,  чертили
острыми осколками красных рифленых кирпичей столбцы цифр  на  скамейках,
на которых сидели-елозили, что позволяло им, впрочем, незаметно  и  сти-
рать застиранными фланелевыми задницами долги, проигрыши ли.
   Увидев нас, инвалиды поклонились. Отец тоже ответил им поклоном. Уди-
вительно, но я никогда не видел его за этим, на мой  взгляд,  совершенно
не приличествующим ему занятием.
   Следовательно, и он мог быть не гордым, но кротким, растерянным, сми-
ренным и поверженным, находясь во власти неожиданности.
   За этим двором следовал еще один проходной двор, а за ним - еще один.
Целая пустая плеяда проходных дворов со своим воздухом, светом и цветом.
   Я пребывал в совершеннейшем изнеможении, мне казалось, что я уже дав-
но умер и влеком отныне вперед лишь  неведомой  силой  страстного  любо-
пытства. Зачем, зачем?
   Так, кстати сказать, часто случалось со мной: я мог идти по дороге, с
любопытством исследовать маршрут отверзаемый (путь), но вдруг взгляд мой
приковывало зрелище запретного, к примеру, раздавленного в  совершенней-
ший пух неким апокалиптическим грузовиком голубя - гора шерсти,  перьев,
когтей, тряпок и прочей дряни.
   Безусловно, гипотетически меня воротило от предстоящего  зрелища,  и,
согласись, я мог предотвратить сию мерзость. Как?! Закрой я глаза  ладо-
нями, заточи их и отвернись в противоположную сторону. Так нет же! Мучи-
мый страстью и содроганиями, подступавшими к варенному в  кипятке  слюны
горлу, я шел, черт меня побери, шел вперед и изучал содержимое  внутрен-
ностей. Как правило, в подобных случаях я целиком превращался в  язычни-
ка, ибо исцелял себя обычным детским заклинанием, и  небезуспешно.  Надо
сказать: я переплевывал через левое плечо и произносил скороговоркой - <
...три раза, не моя зараза...> Итак, мы с отцом наконец вышли на  улицу,
которая, по словам прохожих, вела к Гидролизному заводу, а  оттуда  было
рукой подать до дома, где жил старый дед. Мой дед.
   Улица понравилась мне, ибо на ней, в отличие от проулка,  росли  ста-
рые, корявые деревья, а прямые деревянные мостовые пахли сосновой смолой
и горелой древесной мукой, коей обычно целые горы покоятся  в  сумрачных
недрах пилорамы. На этой улице была и церковь.
   На ступенях массивного красного кирпича подъездного рундука лежал ни-
щий.
   Я резко остановился....
   Отец, раздраженный столь внезапным и, по его мнению, ничем  не  обус-
ловленным поступком, резко проговорил, вопросил  как  бы  в  продолжение
движения:
   - В чем дело?
   - Нищий, - ответил я и показал на оборванного,  спящего  на  ступенях
церкви мужика.
   - Ну и что? - отец, казалось, совершенно недоумевал, - ты что,  нищих
не видел?
   - Видел, - ярость начинала медленно закипать во мне.
   - Ну и что ты хочешь?
   - Ничего.
   - Тогда пошли.
   - Нет, - я с силой вырвал свою руку из его руки.
   Отец полностью опешил:
   - Хорошо, хорошо, если ты так настаиваешь... - он, соблюдая более чем
неприятные, суетливые движения, стал искать кошелек. Достал его из  зад-
него кармана.
   - Ты хочешь подать ему милостыню? - холодно спросил я. Холодно.
   - Да.
   - Зачем?
   Отец замялся:
   - Так принято, ты же сам знаешь...
   - Ничего я не знаю!
   - Может быть, ему нечего есть или не во что одеться. Вот, - отец про-
тянул мне несколько сломанных замусоленных бумажек, - передай, пожалуйс-
та, ему, и пошли.
   Если бы он не сказал этого <  и  пошли>  ,  все,  вероятно,  было  бы
по-другому, но он сказал < и пошли> .
   Теперь я уже не помню, как взял эти деньги, не помню, как  подошел  к
этому нищему, пьяному, чудовищно смердящему придурку, ведь  он  даже  не
проснулся и, стало быть, не услышал нашего с отцом  разговора.  Я  понял
только одно, что именно теперь смогу убедиться в правильности или,  нао-
борот, ошибочности моих сомнений.
   Я наклонился к спящему мужику - от него несло кислятиной и  почему-то
консервным маслом. Да, я имел возможность подробно рассмотреть,  изучить
его: голова свесилась на грудь, и потому небритый коричневый  подбородок
казался не в меру длинным, вытянутым и мясистым на  фоне  худых  покатых
плечей, выступавших из-под мятого, видимо, добытого на помойке  пиджака,
карманы которого были оторваны с мясом. Мужик храпел.  Он  отвратительно
храпел.
   Я оглянулся на отца - он выказывал нетерпеливое беспокойство,  о  чем
явно свидетельствовала бессмысленная, чтобы не сказать  глупая,  улыбка,
блуждавшая на его одутловатом лице. Отец томился. Теперь в одно  мгнове-
ние я и вспомнил проводника, и вымученную милостыню, поданную им мне,  и
то унижение, которое я испытал на вокзале, и тюремного вида  проулок,  и
наконец я очень хорошо вспомнил своего отца. Целиком вспомнил  и  увидел
его. Вот он стоял передо мною, в нескольких шагах от  меня,  смотрел  на
меня или мимо меня, что было совершенно неважно,  и  до  меня  доносился
терпкий запах его начищенных офицерских яловых сапог!  Но  все-таки,  но
все-таки... воспоминание потребовало от меня некоторых  усилий.  Сейчас,
когда головная боль несколько отпустила меня, и я  мог  спокойно  дышать
всем ртом и трубно носом одновременно, ведь мне так, понимаешь меня, мне
так был нужен воздух. Горячий воздух и ледяной снежный обжигающий ветер,
все равно.
   Я, совершенно не волнуясь и уж тем более нисколько  не  сомневаясь  в
правильности задуманного, положил деньги в карман и подошел к отцу.
   - Ты передумал?
   - Что?
   - Ты передумал подавать ему милостыню?
   - А я и не собирался подавать ему милостыню, - нынче я торжествовал.
   - Как так? - отец начинал злиться.
   - Она ему не нужна.
   - А тебе, как я посмотрю, нужна!
   - Да! А мне, как ты посмотришь, нужна, потому что он... - я указал на
нищего, - мертвый, понимаешь, умер, сдох, а я еще жив, хоть и болен,  но
тебя это мало интересует.
   - Что ты несешь! - отец кричал. - Кто сдох? Он же  храпит,  послушай,
или у тебя уши заложило?! А значит - он жив! Ведь мертвый не может  хра-
петь, идиот!
   - Сам ты жив! Он не храпит, но хрипит!
   Я посмотрел на Порфирьева: он сгорбился еще более и вдруг,  с  трудом
сдерживая глухой кашляющий смех, затрясся. Мне стало жалко его, он  стал
омерзителен мне, я хотел отвернуться от него, я смотрел на него, не  от-
рываясь, я тоже рассмеялся.
   Порфирьев затрясся:
   - Уверяю тебя, уверяю, но именно теперь я ощутил  свою  силу,  пускай
слабую, невеликую, ничтожную, но силу всей глубины чувств  и  страданий,
выпавших на мою долю. Ту силу, которую я копил и нынче отдавал  без  ос-
татка. Извергал.
   Я тоже рассмеялся. Вероятно, смех  этот  стал  следствием  полнейшего
оцепенения. Я говорил себе: < Я слушаю Порфирьева, я слушаю  Порфирьева>
. И больше ничего.
   Однако, видимо, что-то сдерживало меня, в том смысле, что я, сам того
не желая, обретал определенную близость, а, стало  быть,  и  доступность
его безумного повествования. Я уверял себя: < Все так  просто,  все  так
просто> .
   Потом проговорил:
   - Неужели тебе не было жалко твоего отца?
   - Ничуть, - Порфирьев перестал смеяться, - мне было жалко себя, пони-
маешь, себя в нем и его во мне, потому как многие утверждали, что внешне
мы очень похожи.
   - И не только внешне, насколько я могу судить из твоего рассказа.
   Казалось, Порфирьев не услышал или не захотел  услышать  этого  моего
замечания.
   Так, он прикрыл глаза ладонями и продолжал вспоминать:
   < Давай сюда деньги! Да, именно так!  Грубо,  мерзко,  как  животное,
можно было подумать, что перед ним был вор! Но перед ним был  сын,  черт
побери!>
   - Давай сюда деньги! - отец больно схватил меня за руку, - я тебя вы-
порю, мерзавца такого, по голой заднице!
   - Нет!
   - Не < нет> , а < да> ! - отец запустил руку в карман моих  штанов  и
вытащил оттуда деньги, - скотина!
   - Сам ты скотина!
   Отец размахнулся и ударил меня по лицу. Из носа пошла кровь, и я зак-
ричал.
   - Заткнись! Такой же придурок, как и твоя сумасшедшая мамаша! -  отец
поволок меня по улице вдоль оштукатуренной церковной ограды, выкрашенной
в зеленый цвет.
   - Страшнее всего было, однако, то, что нищий, благодаря  или  вопреки
которому я истязал себя и своего отца, даже не проснулся! Я громко, уве-
ряю тебя, громко вопил. Это зловонное существо дрыхло так, как будто  бы
ничего не произошло.
   Впрочем, для него действительно ничего не произошло. Конечно,  конеч-
но. Если бы он вдруг проснулся, то я бы нашел в нем, в его  речах,  жес-
тах, взгляде сочувствие. Но он спал! Мирно спал! Понимаешь,  он  как  бы
предал меня, и потому я ненавидел его в ту минуту даже больше, чем отца.
- Порфирьев вздрогнул. - Постой! Я сейчас подумал о том, что  нищий  мог
бы принять и сторону моего отца, он мог бы  закричать  мне  вдогонку:  <
Убить такого паршивца мало! Замолчи немедленно, ты нарушаешь мой  сон  и
благоговейную тишину в храме!> Я почувствовал, что уже не