де, - честно говоря, я не знал, что точно нужно было  от-
вечать в данном случае. Итак, ответ существовал только в моем понимании,
видении. Я обернулся: в стеклянных дверях буфетного шкафа возникло изоб-
ражение старика.
   < Может быть, это он ответил вместо меня?>  У  деда  Порфирьева  была
большая голова с необычайно острым, вонзающимся в лицо  собеседника  но-
сом, который вполне мог бы стать причиной искреннего изумления: < Как же
старик может столь беспрепятственно дышать им, сноровисто двигать по ли-
нии фронта горьких запахов, что источали летучие  жидкости,  коими  были
наполнены аптечные склянки, стоявшие в буфете. Опять же сопеть,  сопеть,
отыскивая едва уловимое движение  воздуха  и  острых  струй  испарений?>
Иногда старик даже обнюхивал собственные руки, как бы вспоминая, чем  же
он занимался с утра: где увлажнил ногти и  корневища  казеиновым  клеем,
чернилами, смазкой для ножниц, серой с отсыревших за ночь спичек. Кажет-
ся, вспомнил! Да-да, вспомнил! Сегодня, после завтрака,  состоявшего  из
горячего слабого чая, кислого дрожжевого хлеба и скользкого,  затвердев-
шего в кипятке яйца с вязким, рассыпающимся  пепельной  формой  желтком,
жег во дворе мусор, еще и листья жег.
   Старик уставал, присаживался на скамейку, грел руки горячим зловонным
паром изо рта, потому как в глубине рта было всегда жарко, душно, как  в
бойлерной.
   Разложение. Свечение костей. Фосфоресцирующий эффект. Вакуум.
   Дед сел к столу.
   Порфирьев наклонился к нему и громко проговорил, вернее, прокричал:
   - Дедушка, мы хотим ужинать! У нас есть чего?!
   Старик одобрительно закивал, но из-за стола  не  встал.  Он  неспешно
смахивал ладонью крошки с клеенки, на которой едва угадывался орнамент в
виде вышитых крестом клювастых птиц и вспоротых этими  клювами-кронштей-
нами жуков-короедов с длинными и противоестественно перекрученными  уса-
ми. Покашливал, щурил глаза.
   Вдруг, впрочем, я этого и ждал, вполне возможно, что  дед  Порфирьева
почувствовал мое напряженное ожидание, он уставился на меня:
   -Ты!
   - Дедушка, это мой друг, одноклассник, он пришел к нам в гости, я  же
тебе уже говорил, - Порфирьев начал нервничать.
   Старик глупо заулыбался, икнул, с силой почесал  нос,  закрыл  глаза.
Открыл глаза:
   - Как зовут-то?
   - Кого?
   - Ну, не меня же! - однако старик оказывался не таким идиотом,  каким
он мог предстать со своими расстегнутыми на ширинке штанами,  вываленным
языком, пузырями, всклоченными грязными волосами,  красными  слезящимися
глазами и бессмысленной, абсолютно быссмысленной улыбкой, блуждавшей  на
его плоском пластилиновом лице-противне.
   - Тебя, тебя как зовут?! - проговорил он достаточно громко и  раздра-
женно, уткнув в меня узловатый, как сосновая палка, палец без ногтя.
   < Ага, ага, без ногтя!> - Порфирьев торжествующе делал мне самые  не-
вообразимые знаки. - < Отстриг, отстриг-таки у старого хрыча, у  старого
дурака, когда он дрых и ничего не заметил, а теперь что... ногтя-то и не
воротишь, хрен вырастет, помнишь, помнишь, я тебе говорил, ну, рассказы-
вал об этом под столом в школе!
   Мне его ногти нужнее!>
   - Меня Петром зовут.
   - Врешь! - вдруг завопил старик, лицо его перекосила судорога, острый
нос задрожал, и из его многочисленных отверстий полилась вода, казалось,
что старик вот-вот захлебнется. Он столь комично пытался спастись,  бин-
товал себя рукавом фланелевой рубахи, в которую был облачен, но  балахон
безнадежно намокал и колоколом тянул деда Порфирьева ко дну. Потом  ост-
рый нос его воткнулся в ладонь и пригвоздил ее к глазам. Темно:
   - Зачем, ну скажи на милость, зачем ты мне врешь?!  -  старик  ударил
кулаком по столу. -Зачем?!
   - Я не вру, - ведь действительно я не лгал, но сказал правду.
   Согласно воспоминаниям моей матери, выбор имени происходил по церков-
ному календарю, который извлекла из своего  молельного  закута  бабушка:
Иосиф, Евфросин, Леонтий, Селевк, Серапион,  Корнилий,  Максим,  Стефан,
Агафангел, Давид, Зосима, Евстафий, Макарий, Иов, Иона, Мартирий,  Фило-
соф, Алексий, Киприан, Феогност, Иннокентий, Сергий, Вениамин, Савватий,
Амфилохий, Назарий, Антоний, Лонгин, Андрей, Иоанн, Петр.
   Столь же неожиданно, как закричал, дед Порфирьева встал из-за стола и
вышел.
   Однако вскоре вернулся: в руках он нес кастрюлю с супом-варевом. Пос-
тавил ее на стол. Достал из  шкафа  тарелки,  половник,  ложки,  нарезал
хлеб. Комната сразу наполнилась сладковатым свекольным паром, духом  ва-
реных картофельных очистков, мучнистым, невыносимо вязким запахом  расс-
лоившегося лука и бульонным гудением навара.
   Старик улыбнулся мне и погрозил медным лысым пальцем, а я тоже  улыб-
нулся ему.
   Более того, позволил себе чрезвычайно близко наклониться к деду,  ра-
зумеется, настолько близко, насколько мог дозволить  старого  довоенного
образца раздвижной обеденный стол, за которым мы сидели, и стал мять его
пластилиновое лицо.
   Мои пальцы проваливались, но совершенно не находили ни малейшего  на-
мека на форму или хотя бы слабые хрящи. Было бездонно  студенисто.  Так,
на смену вареным щекам приходили горы,  заушные  бугры,  ямы,  а  топкий
старческий подбородок сменили горло, пульс и отхаркивание.
   Голод.
   Старик с удовольствием погружал ложку в суп, размешивал густоту,  об-
жигал губы, кривился.
   Порфирьев ел быстро. Изо рта у него все лилось обратно в тарелку, по-
тому как он торопился, задыхался и выглядел беспокойным. Дул, необычайно
смешно надувал щеки, пытаясь разогнать пар, поднимая волны в перламутро-
вом кипятке.
   Я смотрел на него, а он - на меня:
   - Варнава, Елеазар, Мелхиседек, Зоровавель, Иисус, Коприй, Александр,
Андрей, Иоанн, Иаков, Петр? - говоришь.
   - Петр. Дело в том, что в определенном  смысле  имя  "Петр"  действи-
тельно не было моим именем.
   - То есть как? - Порфирьев икнул и принялся копаться руками  во  рту,
видимо, куски еды попали между зубами, и он не мог их прожевать.
   - Так. Конечно, это было большой семейной тайной, о которой я  узнал,
подслушивая  разговоры  моих  родителей,  когда  они  еще  жили  вместе.
Мальчик, которого хотели назвать Петром и,  соответственно,  крестить  с
этим именем в честь Петра, митрополита Московского, оказался очень  сла-
бым при рождении и умер, когда ему не было и двух недель  от  роду.  Это
уже потом родился я, и имя моего мертвого брата как бы по наследству пе-
решло ко мне. У нас была небольшая разница, около года.
   - Таким образом, - Порфирьев наклонился над самым столом,  почти  лег
на него, положив голову на клеенку, и могло показаться, что он прислуши-
вается к тому, что происходит с обратной стороны доски. -  Значит,  если
твой брат вдруг окажется жив, мало ли, все может быть, да и  предсказать
это невозможно, как, впрочем, и уразуметь, ты останешься без имени,  по-
тому что ты должен будешь его отдать ему.
   - Да.
   - Но, с другой стороны, и твой брат до встречи с  тобой  будет  оста-
ваться без имени, вероятно, нося этакое лжеимя. Правильно?
   - Вполне возможно, что, подслушивая разговоры отца и матери,  которые
они вели полушепотом на кухне, прикрывая рты ладонями, изменяя слова, их
последовательность и дыхание-дыхание, я мог упустить нечто главное в  их
разговоре, например, то, что мой брат вовсе не умер в буквальном  смысле
слова, но все-таки остался жив, был инвалидом детства и  воспитывался  у
других людей или в специальной больнице. Ведь такие больницы есть! Может
быть, мои родители просто не желали о нем вспоминать, страшась собствен-
ной слабости и вины, которую мой брат им, разумеется, никогда не простил
бы. Я даже могу предположить, что он приходил все эти годы к нам, стано-
вился с другой стороны окна, благо мы живем на первом этаже, и  загляды-
вал в комнату, где горел желтый свет, - он изучал, как мы живем. Как  мы
сидим за столом, тысячу раз включаем и выключаем лампу,  ложимся  спать,
укрываемся пледом с головой, еще подставляем голову под кран  и  пускаем
воду. Кстати сказать, так погиб наш сосед - Чернобаев. Его убило молнией
через водопроводный кран: сразу приторно запахло  палеными  волосами,  а
могло показаться, что он просто оглох и захлебнулся в  раковине,  потому
как ледяная вода хлестала ему в вывернутое,  изуродованное  ожогом  ухо.
Потом вызвали "скорую" и милицию, а мать все хотела отвезти Чернобаева в
заводской травмпункт, она не могла понять, как это случилось, и все  ду-
мала, что он просто порезался во время бритья. Мать  была  уверена,  что
вода не может пропускать электрический ток.
   После ухода отца мать жила с Чернобаевым. Я не испытывал к нему ника-
ких чувств и уж тем более сильных чувств - вроде обожания или ненависти.
Он не давал мне ни малейшего повода к тому. По крайней мере, все то вре-
мя, которое мы виделись с ним, он молчал,  а  если  и  разговаривал,  то
вполголоса, что сильно раздражало мою мать. Она постоянно просила Черно-
бая, так его звали для краткости, говорить громче, потому как она и  без
того страдала ушными болями, жаловалась на то, что абсолютно  ничего  не
слышит и не понимает причин этой глухоты. Слушала себя  ладонью,  ватным
тампоном, самодельным картонным эндоскопом ли, говорила, что скоро  ста-
нет с ним, с Чернобаем, совсем инвалидом. А он  просто  стеснялся  меня,
ведь это было столь очевидно, явно, понимал, что занимает в  нашем  доме
не свое место. И вот такого человека убило молнией через трубу  рукомой-
ника. В тот день над нашим городом разразилась страшнейшая гроза, и Чер-
нобай был избран ею в качестве жертвы. Почему? Он даже не  успел  закри-
чать, потому что просто мыл голову под краном, глаза  его  были  опущены
вниз - в яму скользкого водослива, и он ничего не успел понять.
   После гибели Чернобаева мать совсем не изменилась, кажется, она  даже
не пошла на его похороны - у нее была  какая-то  срочная  работа.  Может
быть, она была лишь несколько удивлена его нелепой смертью, но не  более
того, не более того, а иногда она даже и говорила:  "Ужас  какой-то,  во
сне такое не приснится". И все.
   Это не страх и тем более не жестокосердие, но разочарование и до выс-
шей степени пустота.
   Чернобаев знал о моем мертвом брате. Изредка они с матерью разговари-
вали на эту тему, опять же вполголоса, хотя отец, когда еще жил с  нами,
я это прекрасно помнил, настрого запрещал  говорить  об  этом  с  чужими
людьми. С посторонними.
   Порфирьев доел суп и отодвинул тарелку, освободив перед  собой  место
на птицах и жуках клеенки:
   - Ты бы смог сейчас узнать Петра?
   - Какого еще Петра? - я вздрогнул.
   - Какого, какого! Брата твоего, забыл уже, что ли?
   - Так ведь я Петр, а брат умер давно.
   - Ты не Петр, а брат твой не умер!
   - Думаю, что я не смог бы узнать его, потому  что  никогда  не  видел
его...
   - Это неважно, - Порфирьев опять залез в рот пальцами -  "да  что  же
это такое!" - и принялся ковыряться в зубах - "а, черт, застряло!"
   - Не видел его, понимаешь, ну вот как  тебя,  например,  -  продолжал
настаивать я.
   - Это совсем-совсем неважно, правда, дедушка?
   Старик оторвался от своей тарелки и утвердительно закивал головой.
   "Почему я опять мучим, почему я всегда мучим? Что я  говорю?  Ведь  я
хотел рассказать Порфирьеву о том, что произошло вчера вечером на  плат-
форме, о том, как неизвестный человек курил, сидя на нестерпимо пахнущих
креозотом свежих шпалах или насыпи, не помню сейчас от волнения,  сидел,
одиночествовал, но потом заметил меня, и мне почему-то сделалось  страш-
но, тоскливо, как будто меня обязательно должны были убить; о  том,  как
человек полез на платформу, но поскользнулся, и электричка истошно завы-
ла, о том, как человек заорал: "Дай, дай руку, падла, что  стоишь!",  но
меня полностью сковала судорога, и я неподвижно стоял, смотрел перед со-
бой в темноту, не различал его лица, но лишь проносящиеся  мимо  вагоны,
лишь зелень электрических ламп в матовых колпаках, размазанные окна, та-
бачную мглу тамбуров, разверстые рты задавленных резиновыми  шлангами  и
проводами в пластмассовой изоляции пассажиров, слышал визг тормозных ко-
лодок.
   Слышал. Вот зачем я пришел к Порфирьеву!"
   - Ну и правильно сделал, что не дал ему руку,  гаду  такому,  -  Пор-
фирьев усмехнулся, - черт его знает, кто он такой. Может,  он  изнасило-
вать тебя хотел, а потом - убить. Тут как раз  рассказывали,  что  ходил
"какой-то" возле Гидролизного завода. Его еще милиция искала.
   Доев варево, старик стал собирать со стола тарелки,  ложки,  объедки,
куски хлеба, ладонью смахнул крошки на пол - "мышам, вроде как".
   Ворот фланелевой рубашки деда Порфирьева  оказался  расстегнут,  и  я
заглянул туда.
   Там было темно, как в гробу, едва различимым пятном мерцала майка  на
тонких застиранных бретельках-портупее и задранные чуть ли не  до  самых
ключиц безразмерные армейские кальсоны. Да, я любил препарировать стари-
ков, потому что мне ничего не оставалось делать, как испытывать эту пос-
леднюю, ничтожную, унизительную жалость к самому себе,  находившую  свое
отражение в их лицах, во всем их обличии и униформе. Однажды  я  пытался
подглядывать за подругой моей матери, которая работала продавщицей у нас
в "Хозтоварах", но, заметив меня за этим занятием, она  избила  меня,  а
потом все рассказала моей матери, которая, в свою очередь,  тоже  избила
меня и не пустила гулять.
   Итак, найдя себе оправдание хотя бы перед лицом его старости и беспо-
мощности, вероятно, мнимой, я молниеносно просунул руку за ворот рубашки
деда Порфирьева и, схватив пересохшую резинку его кальсон, начал ее  тя-
нуть на себя. Старик заперебирал ногами, поскользнулся и  повис,  посуда
посыпалась из его рук, ворот лопнул, а голова отделилась от тела.
   У меня никогда не было деда. Вернее сказать, он, конечно, был,  но  я
его не помнил, потому что отец матери умер, когда мне  не  было  и  трех
лет. Дед же по линии отца так никогда и не появился в моей жизни. Бабуш-
ка что-то рассказывала о нем: будто он воевал, был ранен,  долго  болел,
не мог двигаться, но разобраться в том, что с ним произошло потом, я так
и не смог. Отец говорил только, что его похоронили в перелеске за  клад-
бищенской оградой, что недалеко от  заброшенного  цементного  элеватора.
Плохое место - тут хоронили самоубийц.
   Встали из-за стола. Порфирьев проводил меня в прихожую, включил здесь
свет, выключил его, включил висевшее на стене радио, выключил его и  уже
в дверях, через порог, сказал мне:
   - Это я.
   Старик выглянул из темноты и утвердительно закивал головой.
   "Кто это - я?" Было поздно. Шел густой мокрый снег с дождем.
   4. НОРА На следующий день стало известно, что у  Гидролизного  завода
произошла авария.
   Дождем, который не прекращался всю ночь, подмыло старую дубовую  опа-
лубку, и без того давно прогнившую, и песчаный террикон сошел  на  посе-
лок. Полгорода осталось без электричества. Занятия в школе  отменили.  Я
остался дома.
   Это было так странно - сидеть у окна и наблюдать  небо,  по  которому
неслись сизые, разорванные ледяным ветром клокастые тучи. Еще проплывали
прожекторные вышки, заводские трубы, с трудом  передвигались  изъеденные
болезнью окоченевшие птицы. Не менее  удивительно  было  вдыхать  запахи
черной колодезной воды, пожара,  доносимые  сквозняком,  слушать  радио,
треск в эфире. Трещала и стена, коптила красной кирпичной  пылью,  гудел
перфоратор - соседи разбирали печь, ведь в нашем доме еще оставались пе-
чи, но ими уже давно никто не пользовался, потому  что  провели  паровое
отопление.
   В окно был виден двор, что начинался вентиляционной тумбой с железной
крышей и заканчивался кособоким угольным сараем, чье плесневелое царство
расползлось поневоле, затонуло и повисло на жилах ржавых гвоздей. Кажет-
ся, так и улицы нашего города заканчиваются пустырями, кладбищами,  тро-
туары - чугунными тумбами, жестяные карнизы на окнах нор привратников  -
мельхиоровыми картушами, начищенными бузиной, правда, последнее  сущест-
вует более в воображении.
   Я видел, как наша дворничиха по прозвищу Урна  стаскивала  с  крыльца
мятый алюминиевый чан с кормом и несла его в глубину двора. По пути сле-
дования она наблюдала пожарный щит, на котором были прикреплены  красное
ведро-воронка и лопата, иногда используемая для  разгрузки  угля  в  ко-
тельной.
   Потом Урна открывала железный люк и вдвигала туда чан. Люк  закрывал-
ся, а Урна садилась на корточки, заправив шерстяную юбку в высокие рези-
новые сапоги, запрокидывала голову и ловила ртом струпья мокрого  падаю-
щего снега.
   Шел снег, и уже почти ничего не было видно в утренней пустоте.
   На деревянных носилках к воротам соседи выносили строительный мусор -
битый кирпич, гнутые чугунные заслонки, бесформенные куски глины.  Высы-
пали.
   Перекуривали. Улыбались. Говорили, что ждут грузовика,  чтобы  увезти
все это на свалку за город, но грузовик почему-то не приезжает  вот  уже
вторую неделю. Тогда дворничиха опять начинала орать на соседей,  а  они
лениво, даже как-то нехотя огрызались ей, толкали ее. Урна падала, потом
еще раз падала, выбиралась из ямы с водой, в которой оказывалась под об-
щий хохот. Ползала на четвереньках по двору и выла  от  обиды.  Кровило.
"Слышь, Урна, покурить хочешь?" За оврагом завыли собаки.
   Я отвернулся от окна, и сразу стало темно.
   Нет. Мне не разглядеть стен и потолка, не найти наглухо запертой две-
ри, не ступить на пересохший и потому оживший пол, не попасть пальцами в
огненные дыры батареи парового отопления. Нет. Слава  Богу,  что  соседи
опять начали долбить печь и с грохотом кидать  кирпичи  на  загнутый  по
краям лист жести, переругиваться и включать провод в  розетку  -  искрит
сквозь изоляцию и истлевшие обои, - значит, возникла возможность сориен-
тироваться внутри собственной головной боли.
   Ощупью добрался до кровати и лег. Внезапно стало  светло,  как  будто
резью выкололи глаза, потом опять смерклось:
   - Я же точно помню, как он сказал - "это я". Кто он?
   - Я твой брат.
   - У меня нет никакого брата, я совершенно один, понимаешь, один.
   - Неправда, неправда. Зачем, ну скажи на милость, зачем  ты  говоришь
мне неправду?..
   - Эй, ты откуда такой придурок взялся? А? - после  окончания  классов
ученики окружили Порфирьева, чтобы отвести, вернее сказать, насильно за-
тащить его, столь выказывающего нежелание и муку, и страдание болезни, в
старый запущенный сад, расположенный на холмах, и там накормить  горькой
жирной травой. Напоить густым ядовитым настоем, отваром. Обкурить  труп-
ным духом. Просто так, ради смеха.
   Здесь, среди поваленных деревьев, учениками уже давно  была  устроена
нора. В норе никто не жил. В нее можно было даже и заглянуть,  встав  на
колени, увидеть в ее недрах хлопья свалявшейся собачьей шерсти, той, ко-
торую жгут весной по склонам горовосходных холмов и железнодорожных  пу-
тей, еще разбросанные по земляному полу пожелтевшие  газеты  и  ушастые,
вздувшиеся от сырости картонные ящики.
   - Мы у Гидролизного с дедушкой живем.
   - У Гидролизного, говоришь... - Газаров размахнулся  и  резко  ударил
Порфирьева в лицо. - Это тебе, гад, за безрукого военрука. А  это  -  за
бомбоубежище, сволочь, а это - за твою сраную шапку!
   - Давай, давай, Коха, выруби его, - заодобряли некоторые ученики, за-
орали, закурили, заголосили, затоптались на месте, замяли закисшую траву
ботинками.
   Порфирьев упал на землю, из его рта и носа хлынула кровь. Он закрывал
лицо руками, спасался, хоронился, а войлочная шапка упала в грязь, и  ее
стали топтать.
   Потом Порфирьева подняли и поволокли к норе. Он не сопротивлялся,  но
пытался вытереть рукавом лицо. Тогда слиплись ветки, листья, волосы, бо-
рода, усы, кора, ресницы, губы. Пошла слюна и гнойная жидкость из  ушей.
Сморкался.
   Я смотрел на него и видел, как он сморкался в пальцы -  в  большой  и
указательный,
   - становился свидетелем того, как Порфирьева затолкнули в нору и ста-
ли заваливать вход ящик