а, раскачивать бетонные  гири-противове-
сы.
   Когда формировали составы, на покрытых льдом и песчаной пылью поднож-
ках или в продуваемых насквозь тамбурах мимо проезжали  сцепщики,  обла-
ченные в стеганые ватники, поверх которых  были  одеты  грязно-оранжевые
путейские жакеты. Слюдяные фонари  сцепщики  прикрепляли  на  поясе.  По
местной связи же передавали номера путей, локомотивов, ругались.
   Отец закрывал оббитую клеенкой дверь притвора и шел на трассу.  Затем
на попутном грузовике, как правило, автобусы в это время еще не  ходили,
добирался до кирпичного завода < Покровский> - в 40-х годах заключенными
сюда была проложена железнодорожная ветка, - а оттуда пешком до  полиго-
на. Часам к восьми утра он уже оказывался на месте.
   Раньше здесь находился поселок Тюратам - полузаброшенное,  полуразру-
шенное поселение высланных, < сволоченных> сюда. Потом тут жили немцы  и
интернированные польские военнопленные, оставившие после себя даже  низ-
кую, кособокую, пахнущую креозотом  кирху,  сложенную  из  старых  шпал,
впоследствии перестроенную под водонапорную башню пожарной части. В двух
километрах от Тюратама находилось бензохранилище,  на  котором  дежурили
пожарные наряды.
   Так, в один из очередных приездов, из Кзыл-Орды до полигона отец  до-
бирался на бензовозе - огромной защитного цвета машине на танковом ходу.
В пропахшей маслом и соляркой кабине было душно, нестерпимо  душно.  Жар
усиливал и разложенный на скользком железном  полу  серый  в  коричневых
разводах смазки казахский войлок.
   Отец открывал люк в низком, обтянутом рваным распяленным ватником по-
толке.
   Водитель, кажется, курил, сбрасывая пепел в пустые, искореженные  от-
верткой или ножом с наборной рукояткой глазницы часов и манометров  при-
борной доски. Отец не курил.
   - Я-то вообще сам не отсюда, не здешний, шоферю на нефтебазе по  слу-
чаю, а вот старший брат курьером на почте в Кзыл-Орде, там у него  семья
- жена-казашка, трое детей. Такие дела.
   Отец слушал эти слова, потом закрывал глаза: вероятно, на почте всег-
да пахнет карболовым раствором,  которым  натирают  кафельные  бирюзовые
стены, а также аптечным фронтом пахнет, моргом, прозекторской,  формали-
ном и горькими лечебными травами, охотно пользуемыми курьерами. Чем  еще
пахнет тут? Конечно, длинными чернильными молотками-шутейниками, кипящи-
ми в густеющем сургуче на предмет запечатывания писем и бандеролей.
   Курьеры собираются в небольшой комнате. Они кушают наскоро  приготов-
ленные завтраки. Переговариваются. Шутят. Смеются. За стеной стучит  те-
леграфная машина.
   Курьеры толкаются, подбегают к маленькому слуховому  окну  и,  встав,
соблюдая при этом строгую очередность, на вытертую дубовую скамью с под-
локотниками, энергично дышат всей грудью, широко  раскрывая  рот.  Широ-
ко-широко. Ведь окно расположено почти под самым потолком и  выходит  на
уровень раскаленного в полуденные часы асфальта.
   Дышат. Дышат.
   Отец предполагал, что курьерам живется так тяжело, но один из них со-
вершенно разуверил его в том. Он сказал, что порой, если, конечно, пове-
зет, за своевременную доставку почты курьера  могут  наградить  денежным
вспоможением или дать хорошие чаевые.
   Отец открывал глаза: бензовоз, гулко перегазовывая, грузно  перевали-
вался через железнодорожные пути. Потом поехали по  насыпи,  потому  что
дорогу на этом участке размыло, и ее ремонтировали уже третий год. Мино-
вали кирпичный завод < Покровский> .
   О происшедшем при переезде у завода и при подъезде уже к самому поли-
гону отец почти никогда не вспоминал впоследствии. Молчал. Рассказывали,
что с водителем бензовоза тогда приключился внезапный, чрезвычайной силы
припадок. Да, это с ним и раньше бывало, но с линии его не снимали,  по-
тому что просто некем было заменить - на бензовозах соглашались работать
не более одного сезона.
   Корчи - это так называется. Электрическая судорога сковала его, и  он
мог лишь хрипеть, вывалив язык и покрывшись ледяным  потом.  Когда  отец
понял, что водитель бензовоза не может разжать рук на рычагах  и  отпус-
тить педаль газа, было уже поздно. Соскочив с трассы, машина  переверну-
лась и, врезавшись в бетонный отбойник, взорвалась.
   Два месяца отец пролежал в госпитале в Кзыл-Орде, ему повезло - взры-
вом его выбросило из бензовоза через лобовое стекло. Потом отца перевез-
ли в Москву, в Бурденко, где он провел еще полгода.
   Порфирьев увидел прощание со своим отцом. Вернее сказать, с его нога-
ми...
   Ноги, завернутые в целлофан, вытащили из ледника госпитального  морга
и погребли на заднем дворе среди сваленных в кучу носилок и кресел, изв-
леченных из недр актового зала.
   Порфирьев почувствовала недовольные взгляды врачей у себя за  спиной,
мол, < и так сделали все, что смогли> , смущение, даже  страх,  что  все
так хорошо закончилось, потому как могло быть  все  значительно  хуже  -
начнись, не дай Бог, фиолетовый сепсис. Однако, вернувшись домой, неожи-
данно заплакал, вероятно, это была истерика, ибо никак  не  мог  успоко-
иться. Наконец успокоился, но ничего не видел из-за покрасневших и чудо-
вищно распухших от слез век, мог только слушать звуки. Ноты.
   Вечером этого же дня уехали из Москвы к себе  в  город.  Больше  Пор-
фирьев отца так и не увидел.
   Глаза слезятся.
   Вот мальчик и услышал свой сон-беспокойство, приложив  наугад  ухо  к
стеклу, никогда не знавшему прикосновения губами в  морозную  погоду  на
предмет  проделывания  глазков-иорданей  в  халцедоновом  инее.  Толстое
пыльное стекло пряталось в глубинах богатых пыльных штор и  выходило  на
лестничную площадку в граммофонную трубу-горловину мраморного  происхож-
дения, что воспроизводила некоторые голоса во дворе, но не все, не  все,
грохот лифтовых дверей, басовое урчание огненных труб и имена времен го-
да, сменяющихся за кирпичной стеной.
   Вослед друг другу.
   Времена года - как ноты.
   Времена года, именуемые днем < золотой полдень> , а на закате  <  се-
ребряный тлен мощей> , сменяют друг друга в  последовательности,  бредут
друг за другом по незнакомой  пустынной  местности,  как  рождественские
Каспар, Мельхиор и Бальтазар.
   В этой незнакомой заснеженной местности Семигородней наступает  некое
беспокойство-ожидание, волнение о бесконечных кривых улицах,  деревянных
мостовых, о двухэтажных потемневших от времени домах, в  оконных  колбах
которых спят рогатые яблоки. Волнение о том, что, может  быть,  все  это
фантазия, что существует лишь в воображении, чего так не хотелось бы!
   Впрочем, дабы не мистифицировать ситуацию, все это - и дома, и мосто-
вые, и улицы, и яблоки, наконец, - может быть запечатлено  на  городских
фотографических снимках.
   Фотографические снимки делают в специальной черной комнате через спе-
циальное квадратное окно. Итак, в комнате, где завернутым  в  мертвый  и
потому неподъемный бархат хранят искусственный лед. Лед удушливо  пахнет
известью, а ядовитый фотографический порошок стынет и превращается в ка-
устичную соль - солончаки, солеварни, известковые погребения. Это  целый
город, расположенный на скользком кафельном плато, в предгорьях которого
в чугунных промывочных ваннах-кюветах - водопроводных подобиях плесов  -
плавают колючие венки и самодельные игрушечные гробы, сплетенные из иво-
вых прутьев. Движимые течением, водоворотами.
   Движимые течением. Водоворотами.
   По народным поверьям, сухие  венки,  покидающие  берега,  принадлежат
утопленникам.
   Гадания по венкам на утопленников происходят,  как  правило,  осенью,
когда листья ли, живые водоросли, папоротники, подобные старым географи-
ческим картам, развешанным на фашинах дебаркадеров для просушки и место-
указания, выгорают  на  солнце  полностью.  Желтеют.  Увядают.  Какое-то
странное, непонятное, неприятное время года.
   Это и есть бессилие осени.
   Немощь осени - дурно пахнущий, гниющий мусор в подвале трансформатор-
ной будки, в открытые окна которой мокрый снег  просовывает  свои  руки,
кости, крестцы, тяжести, керамические стаканы изоляции, лампы,  провода,
подсвечники.
   Гипс осени - угрюмый, замшелый от сырости сад <  Лукианий>  (урочище,
названное так в честь находившегося здесь когда-то  Спасо-Лукианиевского
монастыря), что шумит птицами, живущими на  жестяных  карнизах  огромных
готических окон цехов заброшенного цементного элеватора, что на  окраине
города.
   Дым осени - каменный колодец со слепой черной ртутью же внутри распо-
ложен во дворе музея или храма для поклонений, молебствований и жертвоп-
риношений. Под музеем в трубах протекает поток Кедрон, и поэтому в залах
довольно сыро. Здесь царит специфический запах цветения. Здесь  хранятся
светящиеся темными свечными недрами-глубинами стены в терракотовых рамах
- роспись интерьера в шелестящих  зарослях  бессмертника,  искусственных
пальмовых ветвей - ваий. В храме тепло, вернее  сказать,  жарко.  Хорошо
натоплено. У печного створа свалены дрова.
   Вот туловище осени - это, скорее всего, скелет середины ноября, наск-
возь продуваемый ветром, что прячется до поры в выгоревших дуплах  тыся-
челетних ветл.
   Все. Прощание осени и ее смерть совпадают, по сути, это одно и то же.
Они подвержены тайноведению и отпеванию. Это и есть земной предел семи <
нот> .
   Мальчик уверяет, что слышит их звучание, звучание этих семи < нот>  ,
особенно когда тяжелый грузовой состав минует мост, и наступает  тишина.
Мальчик прикладывает ладони к ушам и громко произносит по складам: < Ме-
ня зовут не Иоиль, не Ионафан, не Иафет, не Иоанн, не Енох,  не  Коприй,
не Елеазар, но Евгений или Петр, Евгений или Петр, кто же из  двух,  кто
же из них, кто же? кто?>
 
   После того, как Порфирьева увезли из Москвы, в госпиталь к  отцу  так
больше никто и не приходил. Целыми днями отец молчал или читал книгу.
   Мальчик видит: отец перестает читать, кажется, что-то  помешало  ему,
вероятно, голоса, доносящиеся с  улицы,  однообразные,  монотонные  кри-
ки-возгласы < Эммануил, Эммануил, Спас  Эммануил!>  ,  кладет  книгу  на
стол, стоящий у кровати, снимает очки и, бережно разобрав их и упрятав в
целлулоидный очешник, закрывает глаза от усталости. За окном идет мокрый
тяжелый снег, что засыпает пергаментные веки, превращая ямы в горы.
   Веки трещат.
   Книга лежит на столе. В механической фанерной виолончели начинает иг-
рать музыка:
   постоянно повторяющийся в басу заунывный татарский  <  псалом>  .  На
Рождество Христово. За кирпичной стеной дворового  брандмауэра  вздыхают
гудки маневровых мотовозов. На трамвайных путях ножницами щелкают элект-
рические ящики стрелок, и жестяные вывески, дорожные знаки ли, планируют
на стеклянном ветру.
   Вот на станции включили радио - голос простужен и полон хрящей,  зна-
чительно причиняющих боль гортани. Боль жжет, жалит.
   Книга падает на пол. Из-под стола выходит трехлапая собака  и  нюхает
упавшую книгу, потом смотрит в окно - снизу вверх: нынче туманно, вернее
сказать, мглисто, и на горах движутся блаженные  бесшумные  тучи.  Затем
собака шевелит ушами и остается стоять так неподвижно, вероятно, даже  и
засыпает с открытыми глазами в ожидании ужина ли, утра, неизбежно насту-
пающих.
   Ее когти покоятся.
   Утренний холод есть, в смысле существует. Он живет в глубине рукомой-
ника, превращая дно его и неумело приваренную воронку водослива в  место
жгучих канализационных сквозняков. Так и север выметает  колючей  прово-
лочной поземкой дощатые мостовые города.
   Во дворе растут старые глинобородые деревья. И ничто не  властно  над
ними, разве что острые тени блуждают в опилочной их старости. Коре. Дру-
гое дело зимой, когда мокрый снег или горячий дождь, что по сути  совер-
шенно тождественно, изнуряют древесные грибы-чаги и  черную  кору  своим
зловонным присутствием, небесным происхождением. К слову сказать, подоб-
ные превращения случаются и ранней весной, скорее всего, в марте.  Тогда
веки на глазах лопаются с великим треском, источая мелкий  желтый  песок
молотых в крошку рыбных костей. На мартовском ветру щепа веет, двигается
слоями. Все! Разумеется, теперь сон потерян.
   Сон.
   Однако отец не спит, как это может показаться на  первый  взгляд,  но
медленно, неспешно отдыхает, не позволяя себе при этом безобразно  раск-
рывать рот, так в ряде случаев сон напоминает смерть.
   Мальчик наблюдает и за этим, воображает себе, что смерть сосредоточе-
на в улыбке, как это и не представляется парадоксальным. Поэтому мальчик
боится зеркал и стеклянных дверей, в которых можно увидеть стоящего, со-
ответственно, за спиной отца и улыбающегося при этом: < Здравствуй,  сы-
нок, у меня сегодня хорошее настроение> .
   Мальчик идет по длинному темному коридору коммунальной квартиры,  ми-
нует тамбур черного хода, пробирается мимо заставленной  столами  кухни,
заглядывает в пустую комнату.
   В пустой комнате стоят железные, оцинкованные тазы, в  которые  после
занятий, разумеется, ученики наливают горячую воду из кипятильного бака,
расположенного на застекленной веранде. Вода, однако,  быстро  остывает,
потому что окна открыты настежь, ведь на улице идет снег: смерть зимы, и
малахитовый лес мерцает на гудящем в коридорах вмерзших в лед  лесовозов
и барж ветру.
   На панцирной кровати, стоящей у забитой длинными кровельными гвоздями
двери, вернее, перегораживая эту дверь, лежит отец. Он отвернулся к сте-
не, к двери (что он делает здесь?), подложив под голову прошитый по  уг-
лам проволокой портфель, из которого на пол вывалилась длинная, мелкозу-
бая ножовка, подобная сухой костистой рыбе. Меж  тем  отец  не  замечает
этого.
   Рыбы проплывают мимо и с любопытством смотрят на отца.
   Кажется, он забылся после уроков труда, пахнущих тлеющей в  бомбоубе-
жище ветошью и прокисшей туалетной хлоркой, а перевязанная  мохнатым  от
старости серым пластырем резинка очков прячется в  складках  жирной  шеи
его.
   После того, как отца выписали из госпиталя, он устроился преподавате-
лем труда в одной из московских школ, где-то в районе Смоленской  площа-
ди...
   Резинка очков прячется, хоронится в складках грибной жирной шеи его.
   Когда в комнате становится совсем холодно, и вода  в  тазах  начинает
покрываться тонким слюдяным льдом, отец переворачивается  на  спину.  Он
открывает глаза и оживает, да так славно, что широко открывает  рот  (ну
наконец-то!), как если бы он глубоко и густо зевал. Затем опускает в го-
рячую парную глубину рта палец, который неминуемо запотевает, и исследу-
ет язык, небо, даже и зубы, но ничего не находит там интересного - у пе-
щеры-норы, скорее всего, нет ни дна, ни стен.
   Ничего нет.
   Отец приподнимается на локте и глядит в окно: над Щеповским  пустырем
летит снег.
   Груды смерзшегося строительного мусора, деревянные вагоны  на  чугун-
ных, покривившихся, ушедших в землю станинах. Разваленные стеллажи  гра-
нитных брусов, привезенных сюда еще пять лет назад для строительства на-
бережной. Река. За рекой черный неподвижный лес.
   Местность может быть названа гористой, вернее,  холмистой.  А  осенью
холмы выглядят совершенно золотом, жаром, жжением. Их пологие скаты пок-
рыты выжженной собачьей шерстью, ржавчиной, десятилетиями не знавшей  ни
власяницы, ни пахнущего целлулоидом < черепахового> гребня,  ни  посоха,
но лишь - усердный пепел.
   Пепел.
   Холмы есть обиталище стужи, потому как низины, где вода стынет, чере-
дуются с кручами, там есть облака. Облака способны к  перемене  цвета  и
света. Так, сообразуясь с прихотью ветра, они темнеют, обретая свинцовую
невыносимую тяжесть. Или, напротив, светятся серебром выветренных,  про-
соленных стволов деревьев-плавунцов,  деревьев-полозов,  деревьев-жуков,
топляка.
   Отец медленно встает с кровати. Кашляет, скорее всего, он себя  плохо
чувствует или, что представляется более вероятным, слишком, слишком  ус-
тал. Смертельно устал. Усталость накопилась, и теперь, покидая голову  и
вздувшийся от напряжения затылок, ведь он всегда краснеет и вздувается у
инвалидов, переливается вниз.
   Отец перестает кашлять, вытирает ладонью лицо и вдруг более или менее
явственно произносит < ам>  ,  откусывая  губами  давно  приготовленный,
проглоченный и сварившийся в струях огненного пара горла палец.  Послед-
ний исчезает в норе.
   Отец улыбается:
   - Подойди ко мне. Не бойся.
   Мальчик вздрагивает:
   - После того, как меня увезли из Москвы, я о тебе часто думал.
   - Иди ко мне.
   - Но ведь мы с тобой больше никогда не увидимся.
   - Ну и что...
   Рассвет обозначает умирание  севера,  и  отец  ждет  рассвета,  чтобы
подъехать на коляске к окну и убедиться в том, что север со свинцом, си-
яние с оловом, а воскресение с деревянной иглой. Такими деревянными про-
сушенными на ветру иглами расковыривают морское дно во  время  отлива  и
ищут соляные копи донных червей.
   Жуки ползают по подоконнику - < прозрачна ли осень? цветение ли? пре-
ображение?>
   - а мухи спят на потолке.
   Спят до следующего лета.
   Сон напоминает покаяние, доступность как греху, так и благодати.
   Отец и сын смотрят в окно. В окно виден двор, который начинается  ка-
менной вентиляционной трубой с железной крышей и заканчивается  угольным
сараем, чье плесневелое царство расползлось поневоле, затоплено и  пови-
сает на жилах извивающихся гвоздей. Так  и  улицы  города  заканчиваются
пустырями, тротуары - чугунными тумбами, жестяные карнизы келий приврат-
ников - мельхиоровыми картушами, начищенными бузиной  перед  праздником.
Перед Рождеством Христовым - Каспар, Мельхиор и Бальтазар.
   Дворничиха Урна стаскивает с крыльца мятый алюминиевый чан с кормом и
несет его в глубину двора. По пути они видит пожарный  щит,  на  котором
висит красное ведро-воронка и лопата, иногда используемая для  разгрузки
угля в котельной.
   Затем следует стальное серебро перил. Оно, впущенное в  гнилую  кору,
оставляет по себе терпкий дух червивых змеями  стволов-обиталищ.  Подвал
необитаем.
   Таково же, кстати, и бомбоубежище.
   Урна открывает железный люк и вдвигает туда чан. Люк закрывается. Ур-
на садится на корточки, заправив шерстяную юбку в высокие резиновые  са-
поги, запрокидывает голову и ловит ртом  струпья  падающего  снега.  Уже
почти ничего не видно в предрассветной пустоте, потому как фонари гаснут
один за одним.
   После уроков пошли к Порфирьеву.
   Он жил рядом с Гидролизным заводом. От школы - это было  минут  двад-
цать пешком через лес.
   Вдоль гравийной дороги горели бочки с топливом: было жарко, как в ко-
тельной, где рабочие, облокотясь на перемазанные углем лопаты,  курят  с
безразличным выражением на совершенно одинаковых, единообразно выцветших
фотографических отпечатках.
   Миновав лес, мы вошли в улицу, что немыслимо извивалась в  предгорьях
оврага-оползня, раньше тут шли песчаные разработки.
   Порфирьев обернулся, он шел впереди:
   - Вот и пришли, - указал на одноэтажный деревянный  дом,  стоявший  у
самого основания огромного, изрытого дождевой водой террикона.  Кажется,
с таких домов и начинался поселок, когда здесь шло строительство  Гидро-
лизного завода в начале 30-х годов.
   Дверь открыл дед Порфирьева.
   - Это мой одноклассник. - Теперь я увидел, как из шерстяной трубы ру-
кава свитера выползла рука и,  совершив  вращательные  движения  поиска,
воткнулась мне в голову, в том смысле, что указала на меня. - Нартов его
фамилия. Нартов...
   Дед неразборчиво проговорил что-то типа < ну, заходите, заходите, ко-
ли пришли, чего в дверях столпились, только тепло выпускаете>  и  прова-
лился в глубину обклеенной зелеными полосатыми обоями прихожей  с  водо-
рослями на дне. Появлялся со свечением проводов, намотанных вокруг худой
шишковатой шеи, только у выключателей и вновь пропадал, аккуратно  скла-
дывал старые газеты и запихивал их в шкаф, прибегая к помощи  деревянной
стремянки.
   Порфирьев прошел на кухню и сел к столу:
   - Так вот мы и живем, - развел руками.
   - Понятно.
   - Нравится?
   - Ничего вро