ами. Обнаружил и Коху: он подошел  ко  мне,  снял
лысую, потраченную лишаем ушанку-шапку  или  меховую  кепку,  утепленную
старыми горчичного цвета газетами, сейчас не помню, вытер лоб и спросил:
   - Спички есть? - подождал моего оцепенения, моего припадка,  ведь  он
не мог не догадываться о том, что это вполне может произойти, - и прого-
ворил с улыбкой, - ладно, шучу, шучу, не бойся!
   Скорее всего, я боялся именно этого  припадка-судороги,  боялся,  что
все узнают о моей слабости и будут укорять меня,  обвиняя  в  слабоумии.
Как Порфирьева!
   Вообще в конце концов перепутают меня с ним и заставят одеть его вой-
лочную шапку-башню!
   Когда я очнулся и поднял глаза, то Газарова уже не было передо мной -
он бежал по холмам старого сада, размахивал длинными тощими руками, пря-
тался за деревьями, выглядывал из-за них. Вскоре он превратился  в  едва
различимую на извивающемся горизонте точку, и  его  было  совершенно  не
разглядеть, как, впрочем, и не разобрать слов - "акых", "акых" -  что-то
застряло в горле и скребется внутри головы или, может быть, внутрь голо-
вы. Чешется.
   Мать пришла с работы раньше обычного.
   За ужином она сообщила мне, что сегодня утром от отца  пришла  телег-
рамма, точнее, от Клавы, его родной сестры, мой тетки, у которой он жил.
В телеграмме говорилось о том, что сейчас отец находится в больнице.
   "В больнице? Это было столь удивительно и вообще казалось ложью,  по-
тому что у моего отца, насколько я его помнил, никогда  не  приключалось
даже насморка, довольно редко случалась простуда и того реже грипп.  Мо-
жет быть, он просто вообразил себе некий недуг, болезнь,  хотел  обнару-
жить себя слабым, нуждающимся во внимании или отдыхе. Но и это  едва  ли
походило на моего отца. Впрочем, я его давно не видел, за  эти  годы  он
вполне мог измениться".
   Потом мать встала из-за стола, подошла к рукомойнику, пустила воду  и
стала мыть лицо... к тому самому рукомойнику, который молнией убил  Чер-
нобаева, а я смотрел на нее. Моя мать была уверена, что вода не  пропус-
кает электрический ток.
   Видел, как вода лилась по ее волосам, подбородку, шее, ушам и бровям.
   - Опять из фуфла дует, хоть тряпкой его затыкай, - проговорила мать и
вспомнила,
   - помой посуду, помой посуду, почему я должна  сто  раз  повторять  и
все, абсолютно все тебе напоминать? Почему?
   Укутала голову в полотенце.
   Остались только складки и ямы на месте глаз. Рот открывался и  закры-
вался, раздвигая и задвигая лишенный зубов створ -  хранилище  костей  и
мумий. Я вспомнил, как прошлым летом, когда порезал ступню и мать повез-
ла меня в заводской травмпункт, я увидел там точно такого  же  человека,
по сути, лишенного головы и лица. Какая-то неведомая мне женщина принес-
ла этого изуродованного докучливой заботой и участием человека на руках.
И уже потом выяснилось, что это была ее дочь - на руках, -  которую  она
самолично избила молотком и теперь очень сожалела о том, что не убила ее
совсем. Моя мать не поверила тогда во все это.
   Однако женщина настаивала на том, что ее дочь вполне заслужила именно
такого наказания за то, что она сделала.
   "Что же, что же она совершила?!" - любопытствовал я, но никто не  от-
вечал мне, просто потому, что и ответить-то было некому: моя мать с  за-
вязанным полотенцем ртом и закрытыми ладонями  глазами  безмолвствовала,
девочку, перебинтованную окровавленными простынями, увозили  на  каталке
по длинному тусклому коридору в операционную, а женщина бежала вослед  и
истошно кричала: "Оля! Оля!" Просто так кричала, вопила. Врачи  пытались
поймать ее, но она вырывалась, падала, поднималась и бежала дальше.
   "Зачем?" Зачем я все это вспоминаю теперь и смотрю  на  нее,  на  мою
мать, хотя, я почти уверен, что сейчас, когда прошло полгода с тех собы-
тий в травмпункте, она поверила в услышанное и увиденное тогда. Но поче-
му я поверил? Сразу, когда увидел эту орущую "Оля! Оля!" женщину и  саму
забинтованную Олю, с которой на каталке уже начались конвульсии.
   Наверное, я болен, потому  что  могу  разговаривать  с  моей  матерью
только так - с завязанным полотенцем ртом и закрытыми ладонями  глазами.
Впрочем, если я казнюсь, значит, мой недуг еще не до такой степени запу-
щен. Значит, я еще могу исцелиться. Но,  с  другой  стороны,  исцелиться
должна и она, моя мать, ведь она ошибочно, по крайней мере, так  кажется
мне, полагает, что данное ей Богом материнство освобождает ее от заблуж-
дений, от изъяна болезни, греха. Что это - гордость, надменность, самоу-
веренность? Не знаю. Вероятно, просто боязнь показаться  слабой,  беско-
нечно уставшей, но я, клянусь, клянусь, совершенно  не  намерен  пользо-
ваться этим!
   Мать вышла на кухню и сообщила мне, что завтра  утром  она  поедет  в
больницу к отцу - она отпросилась на работе. Я попросил ее взять меня  с
собой. Она согласилась.
   Автобус вывернул с круга, огороженного врытыми в землю покрышками,  и
стал выбираться на трассу. Это трассу еще во времена строительства  Гид-
ролизного завода прокладывали заключенные, тянули от  фабрики  боеприпа-
сов, что располагалась у залива, минуя Петровские каменоломни, к област-
ному центру.
   Рассказывали, что через каждые  десять  километров  здесь  находились
лагпункты, но так как местность была болотистая и сырая, то  заброшенные
лет тридцать назад постройки разрушились и сгнили до основания. Лишь зи-
мой вдоль трассы среди прореженной лесниками непроходимой  голутвы  кус-
тарников можно было разобрать покосившиеся дубовые столбы  с  намотанной
на них ржавой колючей проволокой.
   Весной некоторые из старшеклассников ходили сюда, в бывшие лагпункты,
копать оружие, но, как правило, ничего, кроме мятой алюминиевой  посуды,
колотого шифера, битых бутылок и пересыпанных известью костей, не  нахо-
дили.
   Возле железнодорожного переезда автобус остановился. Пришлось пропус-
кать вереницу груженых самосвалов: расчищали  завал  возле  Гидролизного
завода.
   Я смотрел на проплывающие мимо в тумане мутного, забрызганного стекла
горы земли, глины и мерзлого песка, горы, утыканные досками,  переломан-
ной мебелью, гнутыми металлическими кроватями, могильники,  перепутанные
проволокой и буксировочными тросами.
   Горы мусора казались совершенно однообразными, и можно было даже зак-
рыть глаза, чтобы не видеть всего этого бесчестия и поругания смерти, но
воображать и молиться, ведь позапрошлой ночью террикон сошел на поселок,
уничтожив несколько домов, стоявших у самого его основания.
   Автобус вздрогнул, медленно выбрался на встречную полосу и поехал.  Я
открыл глаза и буквально сразу, ощутив невыносимую боль, причиненную ос-
лепительной вспышкой голубого холодного пламени, увидел ее: в кузове од-
ного из самосвалов, посреди грязного, растерзанного гусеницами тракторов
скарба, лежала вывернутая наизнанку и уже разорванная лопатами причудли-
вая войлочная шапка-башня.
   Водители грузовиков высовывались из своих кабин, что-то кричали, но я
не мог разобрать их слов, будучи полностью скован и оглушен  созерцанием
проплывавшей мимо меня войлочной норы. Глубокой норы, внутри которой бы-
ло невыносимо душно и темно.
   "В норе никто не жил. В нее можно было даже и заглянуть, встав на ко-
лени.
   Поклониться ей". Тут пахло головой и  коротко  стриженными  волосами,
ведь коротко стриженные волосы имеют свой особый, лишь им присущий сухой
травяной запах.
   Конечно, я вспомнил эту киргизскую войлочную шапку-башню, с пришитыми
к ней суровыми нитками кожаными ушами, видимо, оторванными  от  мотоцик-
летного шлема старого образца, безразмерную шапку, что постоянно съезжа-
ла на глаза, падала, оказывалась на полу, становилась предметом всеобще-
го внимания, надо заметить, не слишком-то доброжелательного,  усмешек  и
издевательств.
   - Петр, ты что, умер там, что ли? Давай просыпайся, приехали, -  мать
уже стояла в проходе между сидениями, поправляла пальто, улыбалась,  тя-
нула меня за руку к выходу из автобуса.
   На улице смеркалось, шел снег.
   Мы вышли на площадь. Вдоль череды однообразных, скорее всего, имевших
при дневном свете желтый оттенок, домов горели фонари. Оказалось, что до
больницы совсем недалеко, минут десять-пятнадцать пешком. Мать не выпус-
кала мою руку из своей.
   Мы пересекли площадь и вошли в узкий  проулок,  огороженный  с  обеих
сторон деревянным забором, окончание которого терялось в  снежной  мгле,
расцвеченной матовыми пузырями качавшихся на  сквозняке  фонарей-лампад,
как новогодняя елка, как рождественская елка.
   Мы шли внутри этого импровизированного коридора-кишечника. Шли молча.
Мне показалось это путешествие знакомым, как будто  бы  я  уже  совершал
его.
   Но когда и с кем? Нет, не помню.
   Наконец мы повернули и  оказались  в  неожиданно  просторном  и  даже
вольном проходном дворе. Здесь было тихо, покойно. На длинных  веревках,
растянутых по периметру вытоптанного, горбатого, обложенного лысыми  ав-
томобильными покрышками газона, сушилось белье. Это была целая шевеляща-
яся в струях сквозняка, влаемая падающим снегом колония белья. В глубине
двора за врытым в землю деревянным столом,  оббитом  линолеумом,  сидели
какие-то люди. Подойдя ближе, я сумел разглядеть, что они играли в кости
или нечто подобное тому: хлопали ладонями по столу, бросали монеты, чер-
тили острыми осколками красных рифленых кирпичей столбцы цифр.  Негромко
и достаточно миролюбиво переговаривались.
   Увидев нас, игроки поклонились. Мать тоже ответила им поклоном.  Боже
мой, но я никогда не видел ее за этим, на мой взгляд, совершенно неверо-
ятным занятием.
   Следовательно, и моя мать могла быть растерянной,  поверженной,  сму-
щенной и негордой, находясь во власти неожиданного.
   За этим двором следовал еще один проходной двор, а за ним - еще один.
Целая пустая плеяда проходных дворов со своим воздухом, светом и цветом.
   Мать по-прежнему держала меня за руку, тянула за собой,  боялась  от-
пустить меня, чтобы не остаться одной в этой чужой  для  нее  местности.
Пространстве.
   Миновав дворы, мы вышли на улицу, ведшую, по словам прохожих, редких,
надо заметить, в этот час, к больнице. Улица  понравилась  мне,  ибо  на
ней, в отличие от проулка и проходных дворов, росли старые, корявые  де-
ревья, а длинные деревянные мостовые пахли  сосновой  смолой  и  горелой
древесной мукой, коей обычно целые горы покоятся в сумрачных недрах  пи-
лорамы. На этой улице была и церковь.
   На ступенях массивного красного кирпича подъездного рундука лежал че-
ловек. Его было почти не разглядеть по причине темноты, да и  снег  уси-
лился.
   Я резко остановился.
   Мать, раздраженная столь внезапным и, по ее мнению, ничем  не  оправ-
данным поступком, нервно вопросила меня как бы в продолжение движения:
   - В чем дело, Петр?
   - Нищий, - ответил я и указал на  оборванного,  спящего  на  ступенях
старика.
   - Ну и что? - мать, казалось, совершенно недоумевала. - Ты что, нищих
не видел?
   - Видел, - ярость стала медленно закипать во мне.
   - Видел, - ярость начинала медленно закипать во мне.
   - Ну и что ты хочешь?
   - Ничего.
   - Тогда пошли.
   - Нет, не пойду, - я с силой вырвал свою руку из ее руки.
   Мать полностью опешила:
   - Ну хорошо, хорошо, если ты так настаиваешь... - соблюдая более  чем
неприятные, суетливые движения, мать стала искать кошелек,  достала  его
из сумки.
   - Ты хочешь подать ему милостыню, - холодно проговорил я.
   - Не знаю, мне показалось, что это ты хочешь.
   - Это тебе только показалось.
   Не говоря ни слова, мать развернулась и ударила меня по лицу -  "ско-
тина, сколько ты еще будешь надо мной издеваться!" Потом, сохраняя  пол-
нейшую невозмутимость, убрала кошелек обратно в сумку:
   - Хватит, пошли, отец ждет.
   "Вот и все. Я пытался вспомнить, обнаружить внутри  себя  способность
или желание, умение или опыт противостояния, но там -  в  глубине,  было
пусто, там ничего не было, я ни на что не был способен".
   Я встал на колени, наклонился к погребенному под снегом старику и по-
лучил прекрасную возможность рассмотреть его: голова свесилась на грудь,
и потому небритый коричневый подбородок казался не в меру длинным и  мя-
систым на фоне костяного, острого, вонзающегося в мое лицо  носа,  худых
плечей, выступавших из-под мятого, видимо, добытого на помойке, пиджака,
карманы которого были оторваны с мясом.
   Старик отвратительно храпел.
   - Ты что там делаешь! - мать попыталась схватить меня за руку,  -  ты
совершенно обалдел!
   - Он умер.
   - Кто?
   - Этот старик умер, ты что, не видишь? - Я повернулся к матери. -  Он
же хрипит, послушай.
   - Бога ради, Петр, оставь свои фантазии, он не хрипит, а храпит,  сам
послушай лучше.
   Я опять наклонился к старику, попытался  его  перевернуть  на  другой
бок, обхватил окаменевшее и примерзшее к каменным ступеням пальто,  рас-
чистил снег, пробрался в тихую безветренную низину, больше  напоминавшую
яму, и включил свет: передо мной лежал дед Порфирьева!
   Наконец матери удалось схватить меня за руку:
   - Пошли скорей отсюда!
   - Понимаешь, мама, их завалило песком!
   - Да кого "их"-то, кого? - голос у матери начинал дрожать.
   - Женьку Порфирьева и его деда! Они задохнулись  в  норе,  понимаешь,
мама! Я у них был в гостях, вечером, потом был дождь, водой подмыло ста-
рую опалубку, и террикон сошел. Сошел на них, понимаешь, мама!
   Улица медленно двинулась на нас, и церковь тоже стала падать на нас -
"ноги!
   ноги береги!" Вот мы и пришли.
   Отец сидел на кровати, до пояса укрытый одеялом. Он  плохо  выглядел,
сильно похудел. Мать сразу стала жаловаться ему на меня, на  то,  что  я
вытворил по дороге сюда, что совершенно отбился от  рук  и  очень  плохо
учусь, вру и прогуливаю занятия.
   - Я не прогуливал.
   - Ну, хватит, - мать отмахнулась от меня.
   Мне показалось, что ее рассказ совсем не занимает отца. Напротив,  он
достаточно раздосадован тем, что и без того редкие встречи  превращаются
матерью в обычное выяснение отношений, в склоку. При этом  желание  отца
рассказать о своих страданиях было необычайно велико: он нетерпеливо по-
кашливал, кутался в больничное, снабженное клеймом-номером одеяло,  пря-
тал руки под подушку, начинал говорить, но замолкал, что давало моей ма-
тери возможность продолжать свой рассказ о моих невыносимых бесчинствах.
   В конце концов отец, очевидно, чрезвычайно переутомившись от  общения
с нами, задремал. Однако он не спал глубоко, как это могло бы показаться
на первый взгляд, но медленно, неспешно, несуетно отдыхал,  не  позволяя
себе при этом, скорее всего, напуганный присутствием матери,  безобразно
раскрывать рот и храпеть. Да, в ряде случаев сон так напоминает  смерть,
а храп - гул, доносящийся из расположенной в бомбоубежище преисподней.
   Мать близко наклонилась ко мне, приставила палец к  губам  и  шепотом
проговорила:
   "Тсс, не буди папу, оказывается, вот как получилось, у него ведь  ни-
кого, кроме нас с тобой, нет".
   Как выяснилось потом, отец получил тяжелую производственную травму  у
себя на автобазе. Чугунной станиной ему зажало  ноги.  Станину  пытались
отодвинуть, но ее заклинило, а пока бегали за домкратом, распирали  его,
отжимали станину, отец потерял сознание. Очнулся уже в больничной палате
после операции.
   Через неделю мы с матерью опять приехали в больницу и забрали отца  к
нам. Домой.
   Моя тетка, родная сестра отца, у которой он жил, после того, как ушел
от нас, провожала отца, мать и меня до автобуса. Она молчала, и это мол-
чание лишь усиливало мое незнание, неведение ее родственных отношений  с
братом.
   Рассказывали, что они с отцом не очень-то ладили, часто ссорились.  У
тетки не было своей семьи, не было детей.
   Когда автобус тронулся и стал выезжать на трассу, я  увидел  в  окно,
как сестра отца повернулась и, не оглядываясь,  пошла.  Вероятно,  домой
пошла. Нет, она не плакала. Больше я ее никогда не видел.
   5. ОСТРОВ (Эпилог) Отец приподнимается на локте и смотрит в окно: над
пустырем летит снег. Груды смерзшегося строительного мусора,  деревянные
вагоны на чугунных покрившихся и ушедших в землю  станинах.  Разваленные
стеллажи гранитных брусов, привезенных сюда лет пять  назад  для  строи-
тельства набережной. Залив. По берегам черный неподвижный лес.
   Отец медленно встает с кровати, кашляет; скорее всего, он себя  плохо
чувствует или, что представляется более вероятным, слишком, слишком  ус-
тал. Смертельно устал. Усталость накопилась и теперь, покидая голову,  и
вздувшийся, красный, как у всех инвалидов,  затылок  переливается  вниз.
Отец перестает кашлять, вытирает ладонью лицо и вдруг  более  или  менее
слышно произносит "ам", трогая губами давно уготовленный, проглоченный и
сварившийся в струях огненного пара горла палец-голец. Последний исчеза-
ет в глубине.
   Отец улыбается:
   - Подойди ко мне.
   - Ты себя хорошо чувствуешь? - спрашиваю я и подхожу к отцу.
   - Ничего, сегодня нормально.
   Мертвые жуки лежат на подоконнике, а мухи спят на потолке.
   - Странно, правда? - удивляется отец и показывает на них. -  Как  это
они могут спать вниз головой? А? Как думаешь?
   - Не знаю, пап.
   К лету отец стал выходить из дому. Он опирался на палку двумя руками,
напряженно смотрел перед собой, панически боялся упасть, быстро  уставал
и постоянно покашливал, врачи говорили, что это нервное,  после  перене-
сенного болевого шока.
   Теплые вечера отец проводил на скамейке за нашим  домом.  Здесь  было
тихо и можно было наблюдать крыши домов  поселка,  заглушенные  на  лето
трубы котельной, кирпичные цеха фабрики боеприпасов, лес и сияющий тлею-
щими углями в лучах заходящего солнца залив на горизонте.  Отец  полюбил
это место. Дело в том, что раньше горизонт тут закрывал песчаный  терри-
кон, что возвышался горовосходным холмом до самого неба, и на задах дома
совершенно нечего было делать: тут быстро наступали сумерки, а черный от
угольной пыли снег лежал чуть ли не до начала мая.  Однако  после  того,
как террикон сошел, взору совершенно внезапно открылось ослепительно яр-
кое пространство. Я даже не знал, что небо может быть таким бездонным  и
нестрашным, что оно может исчезать в земле или проваливаться под воду, а
там, под водой, передвигать легкие барханы-струи серебряных облаков.
   Отец любил говорить: "А все-таки, черт возьми, хорошо, что  произошла
эта авария с терриконом. Все же, что Бог ни делает, то - к лучшему".
   Я сидел рядом с отцом на скамейке и думал: "А  все-таки  хорошо,  что
произошла та авария на автобазе. Потому как, не произойди она,  отец  не
вернулся бы к нам жить".
   Мать тоже садилась на скамейку и спрашивала, в традиционной для  себя
манере, в том смысле, что я даже не знал, к кому именно из нас - к  отцу
или ко мне - она обращалась, скорее всего, она разговаривала сама с  со-
бой: "А когда же мы наконец поедем на залив, так хочется искупаться".
   "Поедем, поедем, обязательно поедем", - отвечал отец.
   Когда еще была жива бабушка, мать отца, то она часто рассказывала мне
про залив, потому что хорошо знала эти места, работала здесь на  фабрике
боеприпасов и даже жила некоторое время в фабричном общежитии, что стоя-
ло на побережье, у самой воды. Из ее рассказов я понял,  что  с  заливом
было связано много легендарных, таинственных историй. Согласно одной  из
них, в часы отлива с изъеденного моллюсками и землечерпалками (расширяли
форватер) дна поднималась песчаная коса, что вела на остров Параклит, на
котором, опять же по рассказам, находился  старинный  заброшенный  скит.
Конечно, некоторые пробовали дойти до острова по этой косе, но не  успе-
вали, потому что начинался прилив и приходилось отступать к берегу,  бе-
жать от надвигавшейся, прибывавшей воды, разрушать колонии,  сооруженные
донными червями, или же, напротив, копать эти колонии-замки загодя  при-
пасенным металлическим черпаком, выдергивать, а потом  сушить  на  ветру
черные скользкие водоросли-туру, нап