тысяч пчел. Слетелись со  всей  долины на  пиршество первого  в этом
году   нектара.  В  Азербайджане  есть  долина  Ум-Баки.  Длинная   вереница
телеграфных  столбов  вдоль  заброшенной  железнодорожной  ветки. В  столбах
что-то жужжит. Мы с Антониони прислоняем ухо к одному из них. Ребятишками мы
всегда так делали.
     Суббота  9 -- Уже во второй раз мы  с Джанни  утром приходим на площадь
посидеть на  ступенях у входа  в собор. Стережем прилет первых ласточек.  Их
гнездо  под  карнизом колокольни.  Воздух прогрелся.  Цветущий миндаль видно
даже ночью.  Пенсионеров возле фонтана разморило на солнце. Согревают руки о
горячие камни. Пробуют ловить мух. Порфирные квадраты -- украшение соборного
портала. Они запотевают. Стало быть, в долине туман.
     Женщина присел,  чтобы  перевести  дух --  из-под  складок широкой юбки
брызнула белизна ног и мелькнула, как тень, тайная щелка.
     Среда 20 -- Сильный ветер. С миндаля осыпаются цветы.  Ловим их на лету
в опрокинутые зонты. Один лепесток  приклеивается  ко лбу.  Не  смахнул его.
Буддийские монахи отдают лепесткам последние  почести. Как нужно преуспеть в
смирении самолюбия и  гордыни с тем,  чтобы научиться уважать жизнь  другого
существа. Все вокруг говорит о единстве вселенной,  и о том, что каждая вещь
в Творении равноправна. Одним дан -- голос. Они общаются при помощи звуков и
слов. Другие беседуют посредством цвета и аромата. Жизнь -- это дыхание даже
крохотного  листка на дереве.  Надо научиться  понимать  страдание цветка  и
распознавать в его  аромате  приветливое слово.  Восток  --  это  не  только
географическое пространство.  Он  потайная дверь в  наше  сознание.  В мире,
восходящем по вертикали, он -- круг, который находит на другой в смещающихся
плоскостях.  Смещенная  плоскость Востока --  это  благосклонное  внимание к
трепету одного-единственного лепестка и отказ от желаний.
     Понедельник 25 -- Вечер.  Едем  на  машине с Джанни. Костры в честь Св.
Иосифа.  Девочка-подросток одна в поле --  молится возле пляшущего  огонька.
Просит святого даровать ей большие груди. Девочки неизменно просят об этом в
наших горах.
     Среда 27 -- Не считаю себя писателем. Мне не удается превращать  язык в
нечто  большее, чем та  история, о которой я  хочу поведать. Я  лишь пытаюсь
сгладить остроту одиночества, наметив путь  к жизни, исполненной поэтических
ощущений. Лет десять избегаю  книг, цель  которых эксперимент.  Мне по  душе
дневники  и исповеди.  Огненные  иероглифы светлячков,  оживляющие небосклон
нашего бытия.
     Воскресение  31 -- Снег повалил  редкими  хлопьями.  Герань  укрыли под
полиэтиленовой пленкой.  Жаль  цветущих деревьев.  Держу зонт над персиковым
саженцем,  всего лишь месяц,  как мы его  посадили.  Не пойму --  то  ли еще
осыпаются  лепестки цветущего  миндаля,  то ли снег падает.  Лора  окутывает
тюльпаны  газетной   бумагой.   Едва  мы  устроились  у  камина,  она  вдруг
забеспокоилась -- бесконечные газетные сообщения о повсеместных войнах могут
повредить цветам. Бросается в сад и срывает  с тюльпанов  газетные страницы.
Ночью взволнованно шепчет: Все время перед глазами березовая роща и  собака,
гоняющаяся за  бабочками. Я совсем  маленькая, а мама,  молодая,  смеется на
опушке леса. На террасе перед застекленной входной дверью снег уже сгребли в
огромный сугроб. Получилась двухметровая  пирамида. Который уже день  часами
обозреваю ее в  компании придворных  дам,  сошедших со  страниц великой  Сэй
Сенагоны. Иногда знатные дамы заходят ко мне в гости. Чаще -- я гощу у них и
их   правительницы.   В   тысячном  году  она   повелела  построить  в  саду
императорского дворца  снежную пирамиду. Сегодня близ  Уфулиано  я обнаружил
одно  из многих древних  русел Мареккьи. По-видимому,  тысячелетия  назад  в
результате   частичного  подъема   Монтефельтро   один   из  речных  рукавов
бесповоротно ушел из долины. В настоящее время по краям оврага -- галечные и
иловые  отложения,  оплетенные корнями деревьев  и кустарника. Плоская,  как
камбала, речная галька острым  концом указывает  на Сан-Марино. Направление,
существовавшее  до  катастрофической  подвижки.   Речная  галька   неизменно
указывает движение потока.
     Снег  осыпается  на листву, на  оперение  птицы,  бьющейся  об  стекло.
Потрескивают столы и стулья в доме, будто полевки грызут зимнее зерно.
АПРЕЛЬ
По прихоти сновидений
     Четверг  4 -- Утром на  миндальные  деревья лег  туман. Сад  занавесила
мокрая кисея. Джанни предлагает сбежать от тумана в горы. На одну из вершин,
убеждал он, временами прилетает ветер из Африки. Долго, с зажженными фарами,
поднимаемся  по серпантину в Миратойо. Мир наконец становится зримым. Вскоре
появился "Палаццаччо" -- куча беспризорных хижин. Устраиваем привал на серых
камнях. Теплой волной налетает ласковый ветерок. Джанни показывает расщелину
в горном  хребте. Через  нее  входит африканский  ветер,  -- объясняет он со
сдержанным  восхищением.  Приятно  чувствовать  слабое  дыхание рожденного в
песках Сахары ветра. Закрываю глаза и дышу воздухом, которым дышал Ганнибал.
Ближе к  вечеру мое внимание привлекла  обветшалая дверь.  На досках остатки
зеленой краски.  Ярко поблескивают  от  сырости. Слои  осыпавшейся эмали  --
доказательство хода времени. Припомнилась другая старая  дверь в Сеговии. Мы
поднимались крутой улочкой от арабской  крепости  в центр города. В стене на
полпути  дверца,  за  которой  обычно  скрывается  крохотный внутренний сад.
Дощатый  прямоугольник  иссечен  дождями и безжалостным  солнцем Испании. По
всей Эстремадуре его лучи отполировали черные хребты башен и четкие  силуэты
дубов.  С  нежностью  вглядываюсь в шрамы на  старых досках, на изъязвленные
ржавчиной  жестяные   заплатки.  Передо  мной  история  крестьянской  жизни.
Чувствую  прикосновение  рук,  некогда  отворявших  шаткую  преграду.  Будто
встретил своих -- деда и бабушку. За домом стоят вряд высоченные черенки для
мотыги и грабель.  Дерево  до блеска отполировано ладонью. Я вдруг понял  --
восхищение архитектурными шедеврами Сеговии всего лишь дань уважения. Они не
мои. Вряд ли я прямой наследник этих шедевров.
     Кошки выходят из дома погреться на солнце.
     Пылинки играют в лучах, иногда мне слышно --
     зовут девочку с ведерком воды.

     Пятница  19 - Приехал Борис Заборов -- знаменитый русский художник, уже
пятнадцать лет  живущий в  Париже. С  ним  его жена.  В  его памяти хранится
великое  множество старых фотографий.  Иногда  руки чинно лежат  на коленях,
иногда  локоть опирается о  столик, на котором  вечная ваза с цветами. Время
экспозиции  зафиксировано в позах  и глазах людей. Растерянно глядят они  на
зрителя  сквозь  пелену  времен. Хочется  помочь  им.  Отскоблить желтоватый
налет.  Возвратить лицам четкость. Увидеть отошедший в прошлое мир. В Париже
я  побывал в  крошечной мастерской Заборова. На мгновение почудилось -- мы в
Москве.  Борис работал над  большим полотном -- девочка верхом на собаке.  В
мастерской, где свалена в кучу масса покрытых пылью предметов, движется лишь
рука мастера. На громадном каштане за окном расположилась птичья стая. Рыжий
кот притаился за коньком черепичной крыши. Но мастер не даст птиц в обиду.
     Воскресенье 21 --  Вчера разболелся правый локоть.  Пробую опереться на
деревянный подлокотник -- сильно жжет. В полдень снял пиджак и закатал рукав
рубашки  взглянуть, в чем дело.  Кажется, отрывается одна из моих родинок. С
родинками шутки плохи. Звоню врачу. Нет дома. Тем временем  пришел столяр, и
я показал ему почерневшую родинку. Это клещ, сказал столяр, и тут же вытащил
его пинцетом, которым моя жена подправляет брови.
     Понедельник  22 -- Посещал  сельские  церкви. Самое интересное в них --
исповедальни.  Устроены  в виде ширмы с  прямоугольным отверстием посредине.
Оконце  заделано  жестяной  перегородкой  с  массой  дырочек,  через которые
протискиваются  наши  несчастные  грехи.  Однажды  в  полдень  я  присел  на
скамейку,  где  священник  обычно  исповедует  прихожан.  Церквушка  стоит в
запустении   почти  полвека.  Передо  мной  алтарь.  Деревянные  подсвечники
затянуты  паутиной.  Переносные  лестницы,  стремянки,  прочий  крестьянский
скарб. Все в  кучу  вдоль растрескавшейся стены. На полу зеленоватая жижа --
куриный помет, пятна плесени. Исповедальная  ширма, отделяющая священника от
грешника,  крепится к стене. У меня перед глазами жестяной квадрат, и я вижу
часть церквушки через светящиеся  дырочки. Мне захотелось на удачу прильнуть
ухом   к  решетке  --   вдруг  в  одном  из  отверстий  застряло   признание
какого-нибудь горемыки? Через  некоторое время мне почудилось нечто, похожее
на вздох.
     Пятница  26 -- В  огороде у Лизео проклюнулись клейкие листочки. Сам он
сидит в плетеном кресле и любуется грядкой, едва тронутой зеленой  рябью. Он
признается  мне, что  смотрел  кино лишь  один раз  в  жизни. На  площади  в
Пеннабилли.  Однако самое  сильное  впечатление он испытал  в  1911-ом году.
Маленьким  ребенком он  гулял по полю  и вдруг,  откуда не  возьмись, в небе
возникло  "страшное  знамение". Оно  было продолговатое, овальной  формы.  В
деревне  все перетрусили. Кто-то ударил в колокол. Вот он  --  конец  света.
Прибежал  сын Уникетты. Тот  самый, который работает на почте. Объяснил, что
это называется "дирижаблем".
     Вторник 30 --  Вчера вечером заходили  Ринальдо и Карла. Они только что
вернулись из длительного путешествия по Китаю -- с рюкзаком за плечами. В их
глазах   до  сих  пор  изумление.  Особенно  у   Карлы  --   она  переживает
происшествие, случившееся с ней  где-то  на юге  Китая. Они  остановились  в
деревне, жители  которой  кормятся  с  туристов.  Кому  починят обувь,  кому
залатают  платье. Однажды  после  обеда сопровождающий  их гид решил повести
Ринальдо  и  Карлу  с  группой прибывших  туристов в  буддийский  монастырь,
расположенный на  вершине  горы,  опоясывающей  долину.  Карла  не  решилась
преодолеть  бесконечный подъем по лестнице, ведущей  к воротам  монастыря, и
гид предложил ей дожидаться остальных в  маленьком  гроте  на  берегу  реки.
Карла  вошла под прохладные своды и оказалась  в  обществе  двух китайцев --
мужа   и  жены.  Супруги  возвращались  домой  из  соседней  деревни.  Карле
захотелось  сфотографировать  вид с обрыва. Для панорамной съемки  надо было
просунуть голову  в  узкую щель над стеной -- по правую  сторону от  входа в
пещеру. Пытаясь втянуть голову  обратно, Карла зацепила сережкой за торчащий
из расщелины корешок. Жемчужина выпала и скатилась в воду. Река в этом месте
была глубиной не более метра. Китаец заметил беду. Сей же час сбросил  кеды,
закатал брюки, соскочил  в  реку, достал со дна жемчужину и вручил  законной
владелице. Ошеломленная Карла поблагодарила  китайца за изысканную восточную
любезность. Позже гид поведал ей о том, что в прежние времена в гроте обитал
удивительный дракон -- хранитель большой жемчужины. В ней отражалось  сияние
серебра и таинственный блеск перламутра. Жители окрестных деревень приходили
полюбоваться чудесной жемчужиной. Однажды рыбак похитил драгоценность и увез
в открытое море. Но вдали от  своего грота и без присмотра дракона жемчужина
потеряла блеск. Она потускнела и погасла. Видя это, рыбак принес жемчужину в
грот, где к ней сразу вернулись  волшебные свойства.  С  тех  пор  это место
зовется -- Грот возвращенной жемчужины. Китайская легенда и случай с серьгой
серьезно  озадачили  Карлу. Она  спросила меня,  нет ли здесь  тайной связи.
Вчера вечером мы повторили "иллюминацию"  петербургского писателя и садовода
второй половины XVIII века Болотова. Наловили светлячков и в саду, и в пойме
Мареккьи. Потом  принесли угасших жуков-светлячков  и разбросали  их в траве
лужайки  на склоне горы. С наступлением  сумерек поляна  засверкала тысячами
огней, светящихся, как бриллианты.

МАЙ
Смеющиеся лепестки роз
     Понедельник   6  --  Вместе  с  Сальваторе  Джанелла  вновь  побывал  в
уникальной крепости  XV  века,  построенной  в  виде  черепахи  архитектором
Франческо  ди  Джорджо Мартини.  В ее  лабиринтах Паскуале  Ротонди укрыл от
немецких  мародеров   и   разрушительных  бомбардировок   англо-американских
союзников.  великое  множество  картин  мастеров  итальянского  Возрождения.
Хитроумный план удался на славу. Ротонди был моим преподавателем в Урбино. Я
часто  вспоминаю  его.  Однажды  я  увидел  Ротонди из окна  верхнего  этажа
Университета.  Летний  вечер.  Сверху профессор выглядит  совсем  маленьким.
Шествует строго по прямой линии -- отделяющей краснокирпичную мостовую перед
Палаццо Дукале  от  белого  квадрата Университетской  площади.  Кажется,  он
шагает, опираясь только на пятки.  Возможно, ему нравится представлять  себя
заправским  канатоходцем. Неожиданно резко и нескладно,  будто  сорвавшись с
проволоки, он поворачивает к входу в Палаццо Дукале.
     Четверг 9 -- Я люблю  бывать на  развалинах заброшенных храмов.  Воздух
настоян на диких травах. Они растут по своей воле там, где встарь собирались
толпы повергнутых  в трепет прихожан. Все хотят исповедоваться.  Хоть тысячу
раз.  Нашептывать о  своих  прегрешениях  сквозь  ржавые отверстия в решетке
исповедальни. Проливные дожди и грозы подточили кровлю. Она обвалилась. Люди
покинули  святое место. Только трое  -- два брата  и  сестра  --  продолжали
ходить в эту церковь. Истово молились, стоя  по колено в крапиве. Двоих  уже
нет в  живых. Третий приходит сюда только в  непогоду. Шум  дождевых  струй,
стекающих  с зонта,  напоминает человеческие голоса,  и вроде не  чувствуешь
себя таким  одиноким. Стою молча. Будто жду кого-то. Позавчера рядом со мной
оказалась ссыльная княгиня -- Багратиони. В 22-ом коммунисты превратили ее в
беженку.  Как  и  тогда,  в  руке  у  нее  пухлый  саквояж,  битком  набитый
фотокарточками. Воспоминания  юности  -- это единственное, что еще  может ее
утешить. Среди заросших травой руин мы вместе рассматриваем свидетельства ее
придворного прошлого. Долгие путешествия в карете  по Европе.  В особенности
--  Мариенбад.  Это  царь  --  рядом  с  отцом,  а  это  сестры.  Они  часто
останавливались  в Мариенбаде.  На  прощание мы расцеловались,  как  брат  и
сестра. Она ушла -- ее ждал сибирский лагерь.
     В  день  рождения  я получил  подарок  --  книгу  в  черном  переплете,
найденную  в тибетском монастыре. Я не  знаю  языка, но достаточно  раскрыть
страницу, дождаться ветра и слова взмоют вверх.
     Воскресенье 12  -- С годами  меня  все  больше  восхищают  невежды.  Я,
конечно, не имею  в виду  невежество некоторых дипломированных специалистов,
которые изо всех сил стараются скрыть пробелы в своем  образовании. Я говорю
о неведении подлинном, так сказать,  изначальном, почвенном.  Оно напоминает
целину. Такое неведение способно творить  чудеса. Оно -- род озарения, какое
можно встретить  разве что  у сумасшедших и у детей.  Феллини  годами  водил
дружбу с людьми,  находившимися на  грани умопомешательства.  Я  был  знаком
только с двумя из них. Одного звали Фред. В былое время он обучался танцам и
даже стал  победителем бального  конкурса на  выносливость. Другой был давно
вышедшим в тираж боксером. С раннего утра  сидели они у  Феллини под дверью.
Ждали, когда  впустят в дом. Войдя,  первым делом опустошали  холодильник. В
знак  признательности играли  роль  участливых  и знающих  толк  слушателей.
Федерико  произносил  свои   монологи  в   полнейшей   тишине.  С   деланным
безразличием  выслушивал их жалобы на  жизнь. Правда, потом, так или  иначе,
устраивал все их проблемы. Внимание этих паяцев было необходимо, как воздух.
Правда, в этом спектакле их роль  практически ничем  не  отличалась от  той,
которую  в  нашей жизни играют  кошки  и прочие домашние животные. Во многих
неистребимо  желание  иметь  рядом того,  кто  слушает,  не  перебивая.  Так
возникает  иллюзия  физической  защищенности.  Всякий  раз,  когда  Федерико
собирался  принять  ванну, бывший боксер протягивал ему  гирю и  командовал:
"Маэстро   --  отжать  медленно  три  раза".  На  этом  утренняя  гимнастика
завершалась. Фред  выслушивал Феллини, гримасничая и иногда сопровождая речи
Федерико жестикуляцией. Этим он желал продемонстрировать свое неравнодушие и
даже  сопереживание монологам  маэстро. Федерико  вполне  удовлетворяла  эта
скромная аудитория. Главное -- было перед кем  излить горечь. Временами он в
этом  нуждался.  В  час  послеполуденной  летней дремоты,  расположившись на
диване в кабинете маэстро, Фред вполголоса живописал несчастья своей семьи и
свои невзгоды.  Федерико, надо полагать, успокаивался,  внимая  этой эпопее.
Собственные его страдания, вызванные ночной бессонницей, отступали на второй
план. В конце концов Фреда он препоручил Мастроянни. Тот на долгие годы взял
его в  нахлебники. Потом  Фред куда-то  пропал и  умер.  Так уходят  коты --
умирать  подальше  от дома. Для  меня до сих пор загадка -- какую пищу могли
дать отверженные ангелы-хранители таким художникам, как Федерико и Марчелло?
Прошлой  ночью возникло сомнение, не  был ли какое-то время  я сам на амплуа
несведущего приживалы? В самом  начале своей римской жизни, когда я ютился в
окрестностях стадиона Фламинио, Федерико чуть  ли не каждый день заезжал  за
мной.  Мы отправлялись  в Остию  или  Фреджене  --  взглянуть  на  море.  Он
рассказывал о будущем фильме из жизни риминийских "вителлони" -- маменькиных
сынков. Я  внимательно слушал,  а иногда говорил  с ним на нашем диалекте --
наполнял  римский шум звуками родной речи. Они переносили Феллини в годы его
юности,  проведенные  в Римини. По  воскресеньям он брал меня  в Чинечитта и
доверял рубильник от Павильона No 5.  Сам, не говоря  ни слова, вышагивал по
огромному пустому ангару. Я следовал за ним на некотором расстоянии, помогая
ему  блуждать  в лабиринтах  его фантазии. Теперь  я  часто  навещаю  глухие
селения Вальмареккьи и беседую с  одинокими  стариками, воспринимающими  мир
по-крестьянски  грубо и  жестко.  Наверное, это попытка припасть к целебному
источнику их блаженного неведения.
     Понедельник 20 --  С  утра обхожу цветник. Кто-то поедает лепестки роз.
Говорят  -- виноваты улитки. Я ищу  их под камнями. После  ужина задремал  в
полутьме. Встал с полотняного кресла, заметив мелькнувшие в воздухе огоньки.
Это светлячки, я никогда раньше не видел их в Пеннабилли. Потихоньку подхожу
к  сливе. Ей одиноко  в  самом глухом углу  сада. Шаг, второй  --  под ногой
что-то хрустнуло. Это  я  раздавил улитку.  Меня  предупреждали, что  улитки
выползают из-под камней по ночам. Значит, отомстил за съеденные лепестки.  В
утешение  говорю, что  во  всем виноваты  ботинки --  не я. Отыскал  на небе
Большую  Медведицу.  Вчера  один ученый сказал,  что обычно  лепестками  роз
питаются мелкие букашки с черным хитиновым панцирем.
     В Париже, в  компании африканцев, случайно  увидел бывшую невесту сына.
Двадцать лет с нашей первой встречи --  в то утро в ее волосах вилась лента,
она казалась мне мотыльком, залетевшим на праздничный пир.
     Четверг 23 -- Образом мыслей более  всего  я обязан небольшому дворику,
обустроенному художником Федерико Морони, которому в  то время  вряд ли было
больше двадцати. Крошечное пространство с трех сторон  было замкнуто старыми
стенами.  С  четвертой  --  сетка. За -- ней Кампо  Мелотти. Дворик утопал в
узорчатой  тени  мускатного   винограда  и   растущей   посередине  огромной
смоковницы.  В  углу,  под  позеленевшей  от  времени  черепицей,  притаился
курятник. Под дверцей  была устроена  лесенка. Спустившись по ступеням, куры
принимались разгребать  лапами  влажную землю. Федерико ходил по дорожкам --
расставлял седые  валуны и  осколки  красного кирпича  вдоль зарослей мяты и
розмарина. Художник особенно любил показывать  мне  дворик в  грибной дождь.
Капли скользят по широким листьям смоковницы. Куры забиваются  вместе с нами
под  навес. Мы смотрим  друг на друга. Каким  образом Моро