ни попал в плен  к
этим  восточным напевам? Большие винные ягоды  созревают  к  середине  лета.
Шлепаются оземь.  Курицы взапуски бегут клевать  их. Сегодня  мне не достает
тех  дней  и  его рассказов  о Монтетиффи. Из-за  снежных завалов  он, тогда
молодой учитель, проводил там  по несколько месяцев. Теперь я редко встречаю
Морони.  Неуверенной  походкой бредет  он по  Сант-Арканджело.  Болтаются  в
пакетике мелкие  покупки. Безмерна моя  благодарность художнику, чьим трудом
были освоены неизведанные пути. В наследство он  завещал этот свой дар. Быть
может, именно благодаря  его урокам  теперь  я все чаще бываю в  заброшенном
городишке -- Трамареккья. Здесь тот же воздух, какой был в нашем  дворике --
за домом.  В Трамареккье запустение, замшелые стены, дома без кровли. Внутри
завалы  битой черепицы  и  штукатурки.  Безжизненный  город, все  равно  что
умолкшая  флейта.  В  прежнее  время  городской  шум  и  голоса  усиливались
созвучием улиц, переулков  и  площадей.  Сегодня они  безмолвны. Даже птичий
гомон увязает в зарослях диких трав.  Из зарослей не  доносится ни малейшего
отзвука. Любой звук ложится на землю, как стреляная гильза к ногам охотника.
Однако в этих заброшенных мирках еще сохранились некоторые звуки, от которых
пытается окончательно  избавиться современная  цивилизация.  Можно услышать,
например,   поскрипывание   кукурузных   листьев   в   матрасе.   Достаточно
перевернуться с боку  на бок во сне. Но  синтетический комфорт проник даже в
самые  глухие  деревушки.  Никто не  набивает  теперь  матрасов  кукурузными
листьями. Они годятся разве что в костер. Больше  не на слуху шуршание сухой
листвы.  Вновь услышал  его,  когда  из  чулана вытащил свой  старый  тюфяк.
Просушил  на  солнце.  Листья  раздышались  и  наполнились воздухом.  Прилег
полежать. В памяти ожили снегопады под характерный шелест в детской постели.
В Трамареккье,  заброшенном  городе, и  нашли приют звуки нищей крестьянской
жизни.  В  его  тишине хранятся  осколки  созвучий.  Они в плену  замкнутого
пространства --  непроницаемых  полостей,  куда  не  поступает  воздух.  Они
забились в трещины стен. Запечатаны паутиной и закупорены свалявшейся пылью.
В  этих  тайниках  отсутствуют  даже  мельчайшие  поры. Однажды в сумерки  я
спустил диктофон внутрь пещеры. Вход в нее был завален щебенкой. В пещере до
1940 года обитал  отшельник.  Святой старец твердо верил,  что размашистый и
театральный  жест от лукавого. По  этой  причине он ходил, руки  скрестив на
груди, и не позволял  себе резких движений. Умер  он на  обочине проселочной
дороги. Пещера его обвалилась после проливного дождя. Я прослушал запись. На
фоне  скрипов истлевшего дерева  мне почудился тихий вздох. Бедный отшельник
словно стенал: Господи,  избавь нас  от красоты. Мне захотелось расшифровать
слова этой тихой молитвы. Однако на сей раз на пленке не оказалось ни слова.
Отчего она размагнитилась? Или все  это было игрой  воображения? Я  верил --
мне  удастся записать звуки, носимые  ветром.  Обошел Трамареккью  в поисках
звуков, запечатанных в  замкнутом пространстве.  Не  могли же  они сами, без
меня, выбраться  оттуда и рассыпаться  в  прах? Напрасный труд. Моим  уловом
были только звуки распада. Даже не звуки, а запахи. Например, запах плесени.
Он  вызывает в памяти звуки, которые слышал я бог  весть когда. И все-таки я
по-прежнему  убежден  -- воздух пропитан  утраченными звуками. И в  каких-то
тайниках нашего внутреннего слуха, видимо, кроется грохот всемирного потопа.
     Вторник 28 -- Вчера явилась девушка-почтальон,  сдобная, крепко сбитая,
соблазнительная. Ее лучезарная улыбка  скрывала дрожь еще  не осуществленных
желаний.  Летящая  походка.  Носок мягкой  туфельки  чувственно  вонзается в
садовую дорожку. Не  пожелала  войти в  дом.  Письма  протянула через порог.
Однако заметна  какая-то, пусть не осознанная,  игра. Она чуть  придерживает
письма, видимо, чтобы продлить общение. Или это всего лишь видение?
ИЮНЬ
Босиком по воде
     Воскресенье  2 --  В  четырех  километрах  от  Фрегето одинокая  хижина
старика,  живущего в обществе павлинов. По  его словам,  истоки Мареккьи (до
сих пор ни один из  них неизвестен ученым)  находятся на "мокром  лугу". Над
ним держится  постоянная тень.  На травах  непрерывно  накапливается  роса и
подпитывает первый водоносный горизонт. Из него бьет родник. Старик направил
меня к подножию Монте  делла  Дзукка на поиски луга. Наконец нашел указанное
место.  Вдруг  провал в памяти.  Кажется, время потекло по-другому.  Как  бы
вспять. Прибыл к источнику на рассвете, а кругом  уже наступили предзакатные
сумерки. Присел  на  валун. Перед глазами  крошечные радужные огоньки. Капли
росы на концах травинок.  Океан светлячков. То исчезают, то возникают вновь.
Под ногами блестящая льдистая корка.  Здесь никогда не бывает  солнца. Капли
росы не успевают просочиться в почву и быстро скатываются в расселину. В ней
исток первого рукава Мареккьи. Каждому из нас может случиться побывать в том
месте, где ощущаешь, что прибыл на  конечную станцию. Встреча с  этим лугом,
обремененным росой, даровала мне это чувство.
     Пятница 7 -- В трактире  Фаттура оказался за  одним столом с охотником.
Тот  начал  объяснять,  как  лучше  подстрелить скворца. В  дни, когда  дует
холодный норд-ост.  Ветер жмет птицу к земле.  Скворец пытается согреться --
земля еще теплая,  а в холмистой местности легче укрыться от  пронизывающего
морского ветра. В хорошую погоду скворцы залетают чересчур высоко. Похожи на
беспорядочно летящую дробь. Лучше, если бы всегда было лето -- сказал я. Он,
хотя и с опозданием, понял, что я на стороне птиц.
     Вторник 11  -- Часто неожиданно меня окутывает облако забытого аромата.
Бывает, его дуновение вызывает воспоминания  о  далекой  стране или навевает
благотворные  мысли.  Вот  истинные  события,  украшающие теперь  мою жизнь.
Прелый запах усеянной листьями  улицы,  перезвон струй в  водосточной трубе.
Несколько лет назад мы с Тарковским были в замке  Сан-Лео. Как зачарованные,
слушали потрескивание огня в камине. Горы за окном еще зеленели, хотя их уже
и тронуло  снегом.  Тарковский  закрыл  глаза.  Треск разгорающегося  полена
перенес его в родную деревню -- в Россию.
     Суббота  15  --В  моем  возрасте я утратил веру в интригу  романов  или
программные симфонические полотна. Не доверяю даже блеску таких городов, как
Венеция.  Мне  нужны простые  слова,  которыми можно  обмениваться,  сидя  у
камина. Необходимо тайное  присутствие  природы. Думаю --  искусство  было и
останется  навсегда  наркотическим  средством.  Оно уводит  прочь  от  твоей
собственной  жизни. В  конце -- чужой  населенный пункт.  Хотелось бы  вновь
оказаться  на  тропах,  которые ведомы  человеку, не  знающему  грамоты. Там
озарения крестьянских верований, поучительные истории сродни небывальщине --
без притязаний на абсолютную истину.
     Сегодня утром в спальной увидел, как из  глубины зеркала глядит на меня
та самая девочка -- с ведерком воды.
     Четверг 20 -- Были в глухом,  совершенно  обособленном месте у подножия
Миратойо.  Разыскали две  старых сливы.  Плоды  у  них белые -- окончательно
созреют недели через две. Сейчас они жесткие, как фарфоровые шарики.
     Воскресенье  23 --  У меня  был  в  гостях Чино Валентини.  Он пришел с
колосками,  розами и охапкой душистых трав. Налил воды  в  старый умывальный
тазик.  Церемонно опустил  в  воду  сначала  розы,  вокруг  распределил  все
остальные дары.  Прежде, чем дошла очередь  до трав, предложил их ароматы на
пробу. Я узнал  -- травы Святой Луизы и Мадонны. По обычаю,  существующему в
Пеннабилли, завтра с утра нужно умыться этой водой.
     Понедельник 24 -- Спустился во двор и  зачерпнул настоянной на цветах и
травах воды. Ополоснул  лицо и глаза. Приятно упорно верить в то, во что  не
веришь.  Трезвомыслие нашей  цивилизации  пустоголово  --  из  нее выброшено
волшебство.   Зачастую   разумность  и  красота   жизни  таятся   именно   в
заблуждениях.  Осушил  лицо,  подставив его  лучам.  Солнце поднималось  над
гребнем Карпенья.
     Из трещины в стене  пустого  дома сочатся сладкие капли  -- дикие пчелы
устроили здесь свои соты, но никто не пришел отведать их меда.
     Четверг   27  --  Ночью  приснился  сон.  Иду  вдоль   реки.  Угодил  в
тростниковые  заросли. Впереди перелесок. Затаил дыхание, как  дикий  зверь,
который  после  стремительной  гонки,  наконец,  нашел  временное убежище. В
ноздри ударил перегретый настой  из остроконечных  жухлых  листьев. Время от
времени листок срывается с дерева и планирует на мягкий прелый  ковер. Ноги,
как ватные. В  глазах колыхание водорослей и  тростника. Вдруг сильный шум и
треск. Будто лесной обитатель пробирается  сквозь валежник. Тоже избавляется
от погони. Вглядываюсь  -- какая-то туманная  бесформенная  масса.  Медленно
переворачивается  с   боку   на   бок.  Располагаясь  поудобней,   подминает
вздыбившийся по сторонам тростник. Похоже --  дикий кабан. Правда, сероватая
щетина  сверх  меры  плотная  и  глянцевитая,  словно   кашемировое  пальто.
Кряжистое существо похоже  на человека.  Скорее всего -- бродяга. Выбился из
сил.  Ищет  пристанища.   Я  помешал.  Ему  пришлось  встать.   Он  стыдливо
отвернулся.  Не  хочет,  чтобы  узнали. Пальто  и  в  самом деле из  дорогой
кашемировой ткани. Вполне господский вид. Какая сила заставила этого синьора
искать  убежища в тростниковых зарослях? Наверняка у него есть дом  со всеми
удобствами.  Если  бы  я знал  ответ,  то  сумел бы объяснить  свое  желание
спрятаться в этом сумрачном лесу. Человек, на расстоянии вытянутой руки, был
мне до боли знаком. Мелькнула догадка -- Феллини? Долго всматривался я в его
фигуру.  Но  воротник   дыбился  и  скрывал  шею.  Из-за  этого  вся  фигура
представляется тяжелой и неуклюжей. Однако  пальто его. Он любил носить его.
Федерико, ты? -- рискнул я. Спросил еле слышно, по-дружески и как бы намекая
на то, что мы соучастники этого действа. Он обернулся и обнял меня... Что ты
делаешь в  этих дебрях? -- Я здесь случайно.  Скрываюсь, где прийдется. Вот,
приехал  с  русскими  туристами.  Захотелось взглянуть на Римини... Ведь все
считают, что  я похоронен именно здесь.  -- Причем здесь русские? -- Вот уже
три  года,  как  я живу  в Москве. Задумал сделать новый фильм. Поселился на
окраине города. Живу инкогнито. Да меня  и так не узнает никто... Объясняюсь
по-английски.   Говорю   --  австралиец.  Раньше  в  этой  квартире  обитала
престарелая  актриса.  Две комнаты.  Доверху  набиты  подушками  и несметным
количеством пудрениц  и  пуховок. По  ночам, лежа в  кровати  я  наслаждаюсь
белизной снега за окном. Ее  отсвет заливает всю комнату и скрадывает острые
углы и грани. Мне повезло -- многие  были всерьез огорчены моим, как считают
они, безвозвратным уходом. Я до  сих  пор никому не открылся. Все  принимают
меня  за  скрытного  загадочного  иностранца  --  В общем,  тебе  неплохо...
Работаешь? -- Помнишь, до того как мы начали ленту "И корабль плывет", у нас
был план сделать кое-что о конных карабинерах. Представляешь -- карабинеры в
парадной форме!  В России я  вернулся к  этой  теме. Пусть это будет Красная
площадь,  1925 год -- парад  буденовских войск. Заметив, что я невнимательно
слушаю,  он  переключился  на  детали:  По  брусчатке  скачет   кавалерия  в
остроконечных шлемах, мчатся  тачанки с пулеметами, следом -- конная  армия.
Двадцать  всадников в ряд. Красноармейская экипировка  -- на  груди  красные
застежки. Подбородок гордо  вперед,  во взоре мощь, все кони как на  подбор,
ровный цокот копыт. Хореография идеальна. Принимает парад сам Буденный -- на
ахалкетинском  коне.  Гарцует  перед  публикой.  На  трибунах некуда  яблоку
упасть. Здесь верховные власти --  все в  орденах и медалях. Вдруг один конь
поскользнулся  --  упал, свалив  всадника  наземь.  Следом  за первым  конем
попадали  друг  за  другом  --  второй, третий... Сущая свалка -- вперемежку
копыта,  сапоги, ягодицы, головы,  знамена,  шашки --ржание во  всю площадь.
Отчаянные  попытки  восстановить  порядок.  Все  напрасно.  В  клочьях  пены
лошадиный круп.  Извержение лошадиного помета. Давка -- всадники не успевают
бросить  поводья.  Слетают  остатки  разодранной формы, соскакивают  сапоги.
Крик,  топот, комья  снега, шапки  катятся к ногам Буденного. Смеркается. На
площади  не  прерывается отчаянная  борьба  с  взбунтовавшимися  лошадьми --
стремление  спасти погибающий  строй. Прожектора  вырывают из темноты  сцены
отчаяния. Попеременно в  слепящем луче  --  свирепый лошадиный оскал,  ляжки
опутанных  упряжью  конников.  Наконец,  над  толпой  поднимаются  фрагменты
статуй.  Голова  Сталина  катится  по  мостовой.   Цепляется   за  брусчатку
сталинская  рука  с  трубкой  в  ладони. Гигантские  буквы  коммунистических
призывов и  лозунгов торчат  над крышами.  Мраморные  плиты  с позолоченными
серпом и  молотом. В  общем -- вся незыблемая прежде символика вплетается на
правах действующего  лица  в роковой  финал. Обливается слезами  Буденный на
белом  коне --  полный  провал. Федерико  умолкает. Ждет  моего комментария.
Браво, -- говорю я, -- вижу, тебя по-прежнему будоражит тема крушения миров.
--   Знаешь,   как  всегда  --  мы  на  стороне  поверженных.   Он  выдержал
продолжительную паузу и в знак расставания помахал рукой: Только  никому  об
этом ни слова. На тыльной стороне ладони  мелькнули табачного цвета родинки.
Однажды мы их пересчитали -- ровно тридцать. Он осторожно шагнул в заросли и
исчез в пыльном луче. Я бродил  на  окраине  среди огромных и темных зданий.
Дома высятся на подножиях из  голубоватых облаков --  это отражение  неба  в
пустотелых витринах первого этажа. Ночь из слипшихся гранул мокрого воздуха.
Зыбкий свет  фонарных  желтков, будто  чья-то рука забросала оконные  стекла
тухлыми  яйцами. Карканье ворон обрушивает комья снега с редких деревьев.  В
сумерках  меня  преследует  по  пятам  пьяный  мужик.  Прибавляю  шагу. Ноги
разъезжаются  на  льду.  Кое-как  добежал  до  подъезда. Неизвестный  встает
поперек  дороги.  Вытягивает  из  кармана  продолговатый  сверток.  Пытается
раскрыть его. Догадываюсь  -- это  нож!  Зову на  помощь. Голос  сливается с
вороньим карканьем. Меня не слышно. Мужик подсовывает мне сверток под нос. В
ноздри бьет резкий запах дешевой колбасы.  Прохожий по-приятельски советует:
Колбаса -- что  надо! Дуй в магазин, пока не закончилась. Он ушел. Я остался
наедине со своими  страхами, постепенно напряжение  спало, а ноги стали, как
ватные.
     Померещилось -- ты умираешь,
     возьми коробок спичек,
     спрячь в карман -- предстоит
     длинная-длинная ночь.
ИЮЛЬ
Раскаленное солнце
     Четверг 4  -- Вышли из Одессы в 8 вечера. По  правому борту лестница из
Броненосца Потемкина Эйзенштейна. Промелькнула и скрылась за лесом застывших
портовых  кранов. Задумчиво  склонились  их  плети над Черным морем.  Одесса
впечатляет своим пыльным жизнелюбием.
     Не забыть ее  вьющегося до  самых крыш винограда. Тенистых балкончиков,
облепивших  здания  прошлого века. Правда,  сами дома, отягощенные декором и
выкрашенные   в  колер,  нахальный,   как   детская  какашка,  не   назовешь
элегантными.  В  Одессе  редко  встретишь  действительно  достойные  здания.
Одесская  опера  и гостиницы осиротели с уходом  московского  величия. Следы
времени,  избороздившие чумазые фасады  городских строений, меня, однако, не
разочаровали.  Особое  очарование  притаилось  в  одесских  двориках. Стайки
воробьев,  совсем как в  Неаполе. В тени столетних деревьев  сидят  кошки  и
старики. Они  сторожат развешенное для просушки белье.  Долго, во  все глаза
смотрел на  балкон,  сколоченный  из  свежевыструганных  досок. Он  каким-то
чудесным  образом воспарил  над огромным кирпичным брандмауэром. Мысленно  я
побывал  там --  глянул  сверху  на тайны одесского бытия.  Мой первый совет
одесским  властям  --  срочно  отремонтируйте  все  жилые  дома.  Но как  бы
одесситам потом не пожалеть.  Быть может, не  стоит  стирать следы  истории?
Ведь время прирастает старостью и старческими  болезнями.  Одесса напоминает
окаменевшую мечту -- всемирный театр марионеток.
     Суббота 6 -- Наконец мы в Артеке. Пешая прогулка в Гурзуф. Это крымский
курортный  поселок.  Все  его улицы  и переулки  сбегают прямо  вниз  --  на
галечный пляж. Татарские балконы старинных домов заслоняют полнеба. В  самом
конце одной из гурзуфских улиц -- щебенчатая тропинка. И ведет она к домику,
который  в прошлом веке за 3.000  рублей купил  Чехов. Здесь он начал писать
Три сестры.  Море разбивается о скалу,  закрывающую  вход в крошечную бухту.
Маленький  навес защищает  от дождя и солнца террасу,  выходящую в  сад. Два
кипариса, живая  изгородь  и  разноцветная  клумба.  Воспоминания  о  чайке,
пролетевшей  над домом, запечатлены в ее  изображении  на  куске  ткани.  Им
застелена  кровать великого  художника,  умиравшего  от  чахотки.  В саду  я
побывал там, где любил  сиживать  и любоваться  морским прибоем  Чехов.  Его
глазами увидел я  хаос волн и блеск  солнца, расколотого  морской  рябью  на
мириады огоньков.
     Воскресенье 7 -- В Гурзуфском парке сидит  Ленин. Наконец  его мечта  о
сияющих горизонтах сбылась. Девушки фотографируются, сидя у него на коленях.
Потом  фланируют  по  аллеям  парка,  грызут  початки  кукурузы  и   семечки
подсолнуха. Этим товаром торгуют бабы, расположившиеся вдоль набережной.
     Среда  10 -- Большой круглый  стол в  зале на первом этаже Ливадийского
дворца.  В  1943  году  за  ним  собрались  Сталин,  Рузвельт  и   Черчилль,
обеспечивая  послевоенное  европейское урегулирование. Большой круглый  стол
вызвал у меня прилив нежности. Этажом выше выставлена фотография: все тот же
стол и  вокруг него семья Николая II за праздничным обедом. Отдыхая в Крыму,
царская семья неизменно собиралась за этим столом.
     Понедельник  15 -- Снова  в Москве. Как  приятно войти в  двухкомнатную
квартирку  рядом  с Мосфильмом --  будто  бредешь с  караваном  по  Великому
шелковому пути. Такое впечатление создают развешенные по стенам и лежащие на
полу восточные узорчатые  ковры. В Москве стоит страшный зной. В воскресенье
просторные улицы города обезлюдели. Они желают заключить тебя в свои  жаркие
объятия.  Но  на  этих  магистралях  чувствуешь  себя,  как  на  раскаленной
сковородке. Предпочитаю не выходить из дома. Сегодня утром передвигал пустую
бутылку.  Меня заинтересовало ее странное свечение. Даже, когда она в  самом
темном углу,  в  ней  собирается свет. И  на  книжной  полке  среди книг она
бросает отблеск на корешок томика стихотворений Пушкина. А ведь он притаился
на самой верхней полке. Свечение угасает только возле входной двери.
     Суббота 20  --  В Монтефельтро тоже жарко.  Деревья с поникшей листвой,
похожей  на  уши виноватой  охотничьей  собаки. Монтироне  --  средневековый
городок. Обезлюдел по причине жары  и праздника  в  честь местного  патрона.
Священник проповедует в церкви. Его голос доносится из-за  закрытой  двери и
катится по  брусчатке вместе с  пустой пластиковой  бутылкой. Открываю дверь
церкви. Падре умолкает -- он обескуражен моим появлением в совершенно пустой
церкви.
     Сократ -- это ночь,
     освещенная светляками.
     Понедельник 22  --  Побывали  за Презальским  мостом. Ходили  пешком до
немецкого  блиндажа,  сооруженного  в долине в  1944 году.  На вершине холма
сопровождавший  нас  старик указал на  огромную скалу  в Виамаджо: В одну из
августовских  ночей  луна становится  точно  напротив скалы. Отражение  луны
заливает светом всю долину. Мы зовем это сияние Лунным заревом.
     Вечером, перед сном  выхожу на террасу, сажусь на скамейку, вглядываюсь
в даль. Жду -- друга, родню, телеграмму, звонка. В глубине долины с камня на
камень бежит река, мечтает поговорить по душам.
     Четверг  25 -- В  10  километрах от  Тюбингена.  С удивлением  гляжу на
городишко  при монасты