ре  Бабенхаузен. Сквозь  посеребренные  облака  солнце
сыплет грибной дождик на остроконечные крыши. Все это словно воспоминание  о
сказочной  Грузии и лучезарных  глазах Параджанова, неспешно вышагивающего в
ночных туфлях  по мостовой. В монастыре листва столетней липы шевелится, как
живая, под тяжестью изголодавшихся пчел.
     Воскресенье  28  --  В  дверь  постучал  нищий.  Или  мне   показалось?
Пропыленная одежда. Латанная переметная сума. Стоптанные веревочные сандалии
на ногах.  Взгляд мудрый. В  фигуре что-то  религиозное.  Дервиш?  Расстелил
коврик на террасе и достал из сумки сморщенные лимоны. Попросил  приготовить
лимонада. Усаживается на потрепанный  коврик  и  произносит длинную  речь на
языке, который непостижимым образом  я понимаю: Не задавая пустых  вопросов,
мы не получаем бесполезных ответов. Надо говорить, не ставя вопросов.  Пусть
слова  слетают с  уст  только  для того, чтобы произвести звук.  Главное  --
наполнить  воздух  музыкой дыхания. Неправда,  будто смысл  слова  только  в
обозначаемом. Слово --  всего лишь звучание  инструмента,  которым  является
человек. Важно  лишить слова всякого значения и вслушиваться в  слетающие  с
губ созвучия. Беспорядочные  передвижения, странствования,  суетливые  жесты
рук -- вот что творит бесполезность жизни. Увы, мысль порождает движение. Но
следовало  бы спросить  себя -- куда мы идем?  Лучше оставаться на  месте --
пусть  мир движется  сам по  себе --  яблоко катится по земле  и  прыгает по
ступеням лестницы. Пусть  все  порождается ветром или  перепадом температур.
Окончательная  цель есть внутренняя  неподвижность. С этими словами странник
поднялся с земли, положил свой  ветхий коврик в суму и исчез.  Неожиданно он
вернулся, будто  что-то забыл: Надо попрощаться с самим собой -- объяснил он
и глянул туда, где только что лежал коврик.
     Понедельник 29 -- С одним ученым-агрономом побывали в буковой  роще  --
1.200 метров над уровнем моря. Если потепление продлится, то буковая роща на
Монтефельтро исчезнет. Бук не сможет взобраться выше -- за облака. Ему не по
нраву  холодный климат. Я  узнал, что на протяжении столетий деревья  не раз
меняли  место жительства. Одни в поисках прохлады. Другие --  тепла. Нередко
люди следовали за деревьями.
     Я  обитаю  во  впадине  света,  как мушка в  глубине соцветия.  Пытаюсь
выбраться из травы забвения.
     Слежу глазами за облачной плащаницей. Вода моей жизни в Мареккье -- она
повелевает сводом небес, уносит в море бренный прах, струится сквозь пальцы,
плещется  в   неводе  рыбой,   колеблется  подвенечной  вуалью,  сквозь  нее
проступают черты моего лица.
     Среда 31 --  Средоточие моей жизни и вся ее отрада -- минутные прогулки
в  долине в обществе  Джанни.  Мы  ходим  по заброшенным городкам,  собираем
невнятные  звуки --  промозглый скрип  гнилушек,  скрежет  заржавелой жести,
журчание  умирающего  ручья. В общем --  звуки  истории.  Она запечатлена  в
недвижном  воздухе и  в  легком колебании былинки  всякий раз,  когда  с нее
осыпается  иней. В переплетении этих созвучий спряталось мое детство. Но все
тише его звучание. Нынешний слух способен различать разве что грохот взрывов
и рев современной жизни. Пройдя щебенчатой дорогой вдоль кладбища Таламелло,
я  попал в  рощу вековых каштанов. Свет золотистой кроны и опавших на  землю
листьев перенес меня в заколдованный лес. Чудилось, что я уже  побывал здесь
-- много лет назад. Припомнил, что когда-то давно спрятал оловянную пуговицу
в старом дупле. Осмотрел  стволы и даже раз-другой  ковырнул гвоздем в самых
глубоких трещинах. На самом дне запечатанного глиной дупла отыскал форменную
пуговицу  старинного  образца.  Мгновение  --   и   я  австрияк.  Площадь  в
Пеннабилли. Поход на Сан-Марино, где скрывается Гарибальди. В ушах зазвенело
имя -- Альберт!
АВГУСТ
Море, отраженное в глазах
     Семья уже  перестала быть пожизненным убежищем.  Все чаще мы  вынуждены
мириться  с  изменой  и разрывом отношений. Нет  больше  скреп, сдерживающих
желание и  помогающих бороться с ним.  Все, созданное вдвоем или несколькими
людьми,  рассыпается  в  прах.  Поэтому  нужно стать стойким  и найти в себе
внутренние силы, лишь это спасет во всемирном кораблекрушении.
     На берегу  Мареккьи есть  место,  где  пальцами можно коснуться  волны.
Вечером, брызнул водой на камень и увидел седую прядь.
     Понедельник  5  --  Гроза.  6  утра.  Еще в  постели услышали  жалобное
мяуканье. Лора накинула плащ, бросилась прятать котят под  черепичный навес.
Свет  отключили.  Пришлось  зажечь  свечу.  Сижу  со  свечей  в  руке.  Лора
возвращается --  за ней котята. Насквозь  мокрые.  Остановились.  Смотрят на
меня. Пламя свечи дрожит в их зрачках.
     Среда  7  -- Пелена тумана скрывает  солнце. Воздух перегрет. Видимость
плохая. Идти тяжело. Передо мной горы. Они окутаны светоносной пылью. Только
в вершину Фумайоло вонзилась солнечная стрела. Через два-три дня вокруг меня
вырастает  гора  газет.  Выбьешься из сил, пока разорвешь их в клочья. Зимой
проще -- в камине газеты сгорают  без следа. Винные ягоды налились соком, но
еще не  созрели.  Мушмула ждет ноября.  Рябина,  которую  Джанни показывал в
долине,  оказалась бесплодной. Ночью в Сан-Марино  прошел  дождь.  У  нас ни
капли. Небо ясное. От жары с кончиков пальцев струится пот. Припомнил старую
грузинскую кинохронику о том, как в  горах кончилась  соль и  животные лижут
потных мужчин и землю, пропитанную мочой.
     Четверг 15 -- Несколько дней подряд пытаюсь запечатлеть остатки древних
фресок. Они стремительно исчезают со стен сельских часовен. Их пыльные двери
давно закрыты  на  засов.  Со всех  сторон часовни  взяты в  кольцо большими
крестьянскими домами. Фотографирую в  основном лики крылатых ангелов. Мокрая
штукатурка  впитывает  краски.  Вчера  вечером  почудилось,  будто я снова в
Самарканде. Вспомнил сочную белую мякоть дыни. Сижу на покосившейся терраске
в голубой чайхане. Она  держится над гладью пруда  на сваях. Мы  с Антониони
несемся на мотоцикле с коляской  к  Аму-Дарье. Путешествие  на  барже длится
долго:  кругом отмели, обозначенные вешками в илистом дне. Мы придерживаемся
извилистого  маршрута.  Наши  места  на  верхней палубе.  Сидим  на  длинной
поперечной балке. На палубе толпятся пассажиры: в основном дети и женщины. В
ушах  у  девочек  вспыхивают  искорки позолоченных  сережек. Грызем семечки.
Сегодня  я побывал  в городе под  названием Аквавива -- Живая Вода. Вошел  в
лабиринт узких средневековых  улочек.  По обе  стороны остовы зданий. Плотно
прижимаются друг к другу. Не продохнуть. Плечами касаешься стен.  Внутренние
перегородки делят  прямоугольник дома  на  пять пустотелых  клеток. Анфилада
дверных  проемов упирается в брандмауэр. Будто попал внутрь подзорной трубы.
Над головой  ветви столетних  дубов. Резная  листва отбрасывает колеблющуюся
рябь на стены  и фундамент забытого мира.  Оказывается  --  меня  не  боятся
птицы. Главное  не совершать резких движений.  Неожиданно по стене метнулась
большая тень.  Успел заметить пушистый  хвост какого-то зверька.  Убегая, он
пальнул  в  меня вонючим выхлопом. Все как будто по-прежнему на том же месте
-- стены, балки, небо. Пропала память. Улетучилась, как  город,  в котором я
гость.  Наслаждаюсь тишиной  -- отсутствием мыслей. Покой, какого  прежде не
доводилось  испытывать.  Внезапно возникает  гул  прибоя.  Шум  переходит  в
басистый  рев грибовидного облака, заряженного плотной пылью.  Зародившись в
недрах земли, облако ширится, поднимается вверх и вздымает порыв ветра столь
мощный,  что от него разламываются деревья и обваливаются дома. Морские воды
и  реки затопляют  долины. Как  хорошо,  что иногда можно  побыть  в  тишине
забытого городка.  Но  краток  миг  передышки.  Память  воспроизводит  перед
глазами пустоту. Леса  и  города под  водой. Приходят  на ум слова из книги,
повествующей  о потопе. Уже несколько дней размышляю  над ними. Я не в силах
выскользнуть из круга, очерченного знамением катастрофы. Единственный способ
умерить боль -- вернуться домой, записать мелькнувшую в голове догадку.
     Воскресенье  18 -- Скит в Чербайоло. Возник ранее тысячного года. Здесь
побывали  Святые --  Франциск  и Антоний.  В 1966  году скит подняла из руин
женщина родом из Равенны. Искала уединенное место для молитвы. Женщину звали
сестра Кьяра. Я виделся с ней. Сестра Кьяра  пасла коз.  Она  покорно  несла
бремя  своих  шестидесяти шести  лет. Вместе с  сестрой  Кьярой мы  дошли до
маленького кладбища. Два  железных  креста  воткнуты в  землю.  Кто и  когда
поставил кресты -- неизвестно. Скорее всего, под ними могилы отшельников. Мы
постояли  перед  последним пристанищем  безвестных  анахоретов.  Давно  и  с
нежностью  гляжу  на  убогие  кресты  кладбищ,  забытых в  долине.  Скромное
напоминание  о   том,   что   все  мы  смертны.  Попросил  сестру  Кьяру  не
устанавливать на заросших травой холмиках мраморных надгробий или памятников
с изречениями и  портретами.  Достаточно  одного креста. Может быть,  свезти
сюда  все  могильные кресты и устроить кладбище  заржавелых крестов.  Сестра
Кьяра   припомнила  --   на   старом  кладбище,   которое   вскоре   затопит
водохранилище, таких крестов сыщется немало. Будем надеяться,  что  моя идея
осуществится. Стали прощаться.  Сестра Кьяра неожиданно посетовала -- дьявол
искушает  ее.  На  печурке нацарапал  гвоздем  --  "Будьте вы  прокляты!". В
последнее время стал приходить по ночам странный бродяга -- одет с иголочки,
ботинки блестят. Все имущество за спиной в рюкзаке. Придет и начинает рыться
на  кухне в  поисках  яиц и сыра. Утолив  голод, принимается орать на Кьяру,
мол, погрязла  в грехе -- гордыни и  властолюбия. Оказывается весь грех ее в
том, что  она владеет съестными припасами. Но  он не  допустит, чтобы  Кьяра
обратила его в раба. Он будет бороться с ней до конца.
Моей матери, Пенелопе
     Потоп выглядит  примерно так:  со  стороны моря  надвигаются облака. По
земле  бежит чернильно-черная тень, расползается как жирная  клякса. Сначала
редкие капли  -- прибивают  пыль. Потом  струи дождя срезают молодые побеги.
Проливные дожди идут не только в наших краях. Над Америкой хлещет ливень, не
переставая, в  течение сорока недель заливает сушу  вода. Полегли леса, поля
превратились в топи, птицам  негде присесть. Садятся прямо  на голову людям.
Народ  бредет по колено в грязи.  В Китае разлив рек --  до самого моря. Под
водой площадь Небесного согласия. Всякая  крыша в Калькутте -- причал. Волны
уносят  скарб,  словно головы утопленников болтаются на волнах дыни.  Жители
Кавказа убегают  в  горы,  как  муравьи --  вверх по  крутому склону.  Южной
Америки не видно  --  вся  под водой.  От  Северной  -- шпиль  небоскреба. В
водовороте исчезает хлам, тряпье, картонки, падаль. Суда покинули порт -- но
куда плыть?  Не  знает  никто. Пошли ко дну  библиотеки,  истории,  сборники
сказок. Смыло текст  со страниц. Как листья, скользят они  по воде. Напрасно
на  горных  вершинах жрецы мировых религий взывают к светилу.  Земля  теперь
тусклая сфера воды, летящей в бесконечность молчания.

СЕНТЯБРЬ
Мелодия дождя
     Понедельник 2  -- С нашей  горы хорошо видны изумительные закаты. Лора,
как всегда, боится пропустить  это зрелище. Ужасно  торопит меня. Откровенно
говоря,  совсем  не  хочется  выходить  из  дома.   Романтический  энтузиазм
действует мне на нервы, и я всегда нахожу какую-нибудь отговорку. В Дубултах
на  Балтийском  море  я был  более отзывчив  на ее призывы. После  ужина  мы
постоянно занимали одну из бессчетных скамеек, расставленных на гребнях дюн.
Впрочем,  цари тоже  приезжали сюда из  Петербурга  --  любоваться  буйством
немеркнущих до полуночи красок. Сколько лет мы не любовались закатом?
     Четверг 5 -- С утра похолодало.  В кабинет набилось невообразимое число
мух и шершней. Жужжат и бьются об стекло. Пришлось раскрыть окна. Улетать не
пожелали. Закрыл окна -- бьются  в  отчаянии об  стекло. Падают на  пол  без
чувств. Есть жертвы.  В  конце  концов  жужжание  прекратилось.  В  кабинете
воцарилась жуткая  тишина. Не слишком ли дорогая цена за спокойствие? Выхожу
в сад.
     Четверо  братьев  отца  и  девяностолетняя  сестра его Назарена жили  в
Америке. Иногда посылали открытки. Так мореплаватель бросает бутылку в море.
Я разыскал письмо Назарены к  брату,  моему отцу:  Эдуард, мы в  конце пути.
Пора подводить итоги.  В Бразилии вспоминаю, как ездили мы  продавать рыбу в
Веруккьо, по пятницам  в 1913 году. Помнишь,  река смыла мост прямо у нас на
глазах? Мы сидели в двуколке,  не проронив  ни слова. Дома оказалось -- рыба
протухла. Я не в силах отделаться от  этого липкого запаха. Он неистребим до
сих пор. Это запах всей нашей жизни.

     Суббота  7 -- Из Пеннабилли  на  горный выпас  ведет щебенчатая дорога.
Вынужденная остановка в пути -- шоссе перепахано плугом. Перевернутые пласты
обнажили древнеримский багряный  кирпич и осколки черепицы. Поднял  с  земли
черный наконечник стрелы. Спрятал в карман. Время от времени вынимаю и кручу
его в руках. Любопытно, была ли удачной охота?
     Воскресенье  8  --  Во  всякое  время года  бывают  дни, когда  хочется
убежать.  От  тяжести  утраты  или  приступа  тоски. Иногда  охота  досадить
кому-нибудь, хотя бы самому себе. В такие минуты  мысленно запираюсь на ключ
в  безвестной квартире на окраине Москвы. Там,  где менее  всего хотелось бы
жить. Микрорайон  состоит из  совершенно одинаковых  домов.  Назван по имени
бывшей  деревни -- Косино. Молодые парни на лыжах выводят на прогулку собак.
Магазины  совсем пусты.  Полки наполнены  мертвенно-бледным фосфоресцирующим
светом. Квартира, где я нахожусь на правах добровольного изгнанника, состоит
из комнаты  и ванной. Здесь обитала старая поэтесса из Тбилиси. Великодушная
и нежно любящая женщина, обладавшая даром изящества и легкой грусти. На  ней
постоянно  черное платье  с огромным  кружевным  воротником. Стены в комнате
увешаны потемневшими  зеркалами  с  серебристыми пятнами. На  кухне кушетка.
Зеркала в  комнате  должны были  увеличить  ее  объем. Создать  лабиринты  и
иллюзию  глубины.  Теперь эта комната -- мое  убежище. Здесь я скрываюсь  от
подкатившего к горлу комка. Главное -- не смотреть на себя в зеркало.
     Тартальона-заика  --  звали девушку в сабо на босую ногу. Тонкая блузка
облегала крепкие, точно камешки, груди. Заикание было столь сильным, что так
и подмывало --  подсказать нужное слово. В ответ Тартальона прыскала смехом,
как от щекотки, будто слово лежало за пазухой, и мы вместе доставали его.
     Среда  11  -- Ближе к  вечеру  ветер неожиданно прекратился. Миндальные
деревья  перестали  качаться. В ветвях  поселился  закат.  Пошел  на площадь
слушать фонтан. Он шумит на  фоне  красно-кораллового собора. Натолкнулся на
немца-архитектора.  Роланд Гюнтер,  часто  бывает в Ангьяри. Неплохо было бы
устроить   летучий  университет.  Изучать  места,  связанные  с  поэтическим
творчеством. У меня  есть  еще одна идея --  соорудить фонтан из водосточных
труб в заброшенном  доме с рухнувшей  крышей. Готово  и  название -- Обитель
воды.
     Четверг 12  -- Идет дождь. Едем в Кортону. На  протяжении всего пути до
Виамаджо видим, как охотники спускают собак в лес. При том, что вся изгородь
вдоль шоссе обвешана призывами местной  власти --  Охота запрещена. Охотники
настаивают на своем. "А где еще нам натаскивать собак? Собаки под контролем,
мы   следим  за  ними  в   бинокль".  На  обнесенной  сеткой  опушке  увидел
рассвирепевшего кабана. Мчится в сторону свежевспаханного поля. Миновав бор,
шоссе поворачивает на Сан-Сеполькро. Сосны стряхивают на дорогу сухие иголки
и последние капли дождя. В облаках образовались первые прогалины. За Ангьяри
зелень табачных плантаций. Поодаль черные от солнца головы подсолнуха. Уныло
свисают  они  с высохших  стеблей.  Кукуруза  еще  не достигла  спелости. Ее
початки  гордо поглядывают по сторонам.  Кортона  встречает  нас  этрусскими
крепостными стенами и  миниатюрными  площадями в окружении  древних палаццо.
Дворянские гербы на раскаленных от зноя  стенах тают, как мороженное.  Здесь
зона светоносного  излучения.  Так бывает только во  сне. На  обратном  пути
остановка  в Сан-Сеполькро.  Засвидетельствовали  свое уважение  Воскресению
Пьеро делла Франческа. Пейзаж напоминает окрестности  Монтефельтро. Пытаемся
отыскать вершину, вдохновившую великого художника. Вот она! -- крикнули мы в
один голос, радостно указывая на Монтеботолино.
     Последний привет уходящего лета. С горных круч опускается полог тумана.
Пришлось надеть ельветовую куртку.

     Суббота 14 -- У меня медленный взгляд, как у вола, тянущего плуг. Сяду,
встану, хожу  взад-вперед.  В Пеннабилли  пусто  --  ни  души.  Просматриваю
газету. Гляжу на стены окружающих  площадь домов. Городишко теперь сломанный
музыкальный инструмент. Дачники забились в свои городские норы.
     Воскресенье 15 -- К  семи вечера стало прохладно. Вернулся за фуфайкой.
Долго  разговаривал  с адвокатом  Берти  из  Сан-Марино.  Адвокат  бывает  у
какого-то  странного  человека,  предрекающего опасности будущего. Гадает на
оливковом  масле. Всего  несколько капель  в  кувшин с  холодной водой. Вода
начинает кипеть. Говорит, что на адвоката ополчился злой дух.
     Четверг 19 --  Тосковать  можно  и  по  нищете,  вспоминая  трудные, но
веселые времена. Тогда все  мы жили в ладах с самими собой. И сегодня  люблю
слушать, как трещит  до красна раскаленная  жаровня. В детстве таскал из нее
обжигающие огнем каштаны. Люблю оставаться наедине с самим  собой  на горном
пастбище в заброшенной кошаре. Я  не искатель кладов. Для меня важен влажный
запах земли,  на которой отпечатался  след  куриной  лапки. Приятно услышать
скрип ржавого крана. Все мы живем детством. Тогда мы были бессмертны.
     Суббота 21 --  Иногда я жду того, чему нет названия.  Возникает чувство
неопределенности,  атмосфера  предчувствия.  Самоуверенность  улетучивается.
Ждешь  озарений.  Начинаешь  верить в  приметы. На днях  меня  поразило одно
явление. На вершину холма ведет извилистый и ухабистый путь. В конце пути мы
увидели  одноэтажный  домик -- два  на  три  метра. Обитавшая  здесь  прежде
старуха  питалась дарами горного леса и лечилась растущими у порога травами.
Она  глядела  на  мир сквозь  древние  щели в  стене. Зарабатывала на жизнь,
отмывая  грязные  бутылки шершавым  лопухом,  который  в  этих  краях  так и
называется -- стеклянная трава.  У нас  в горах  немало таких  развалин, где
старики  доживают последние дни  в полном забвении.  Единственные близкие --
небо над  головой и земля, на которой  они появились на свет. Часами смотрят
они  на мир из  крохотных окон. От  головной  боли  лечатся  запахом листьев
вербены.  Отчего щемит сердце при виде этого убогого  жилища? В памяти ожили
родники жизни,  прожитой другими людьми. Как будто я уже был когда-то в этой
хижине и тоже взирал на окружающий мир сквозь щели древней бойницы.
     Даже когда за  окном плотная пелена дождя, все равно над вершинами ярко
светит луна.


     Пятница  27  --  Временами  усаживаюсь в  плетеное  кресло  стоящее  на
террасе. Передо мной горный кряж с зеленым куполом дубовой рощи. Внизу Месса
-- горный ручей, свежевспаханные поля. Кое-где  одинокие дубы. На расстоянии
вытянутой  руки --  кованная решетка.  Она  соединяет  два  столба  террасы.
Похищенная в Мареккье  речная галька лежит на поручне парапета. Тут же -- до
блеска  отполированные  рекой  обломки  средневекового  кирпича. Итак,  одна
вселенная в  двух  шагах. Другая, в нескольких километрах -- в долине. Между
ними, у основания террасы  -- широколистная  смоковница. Она еще не пришла в
себя от  летнего зноя.  Все  чаще  задаю себе вопрос  -- прибыл ли я уже  на
конечную  станцию? Суждено ли мне  полюбить русскую  деревню  с  деревянными
избами  в сибирской  тайге,  или  водные  зеркала древних  китайских рисовых
чеков? "Не рассчитыва