же обнаружить,  что
в словах этих не было того, чего она ждала, но вслед за тем  она  довольно
быстро сообразила, что вся ее осведомленность в половине случаев черпалась
именно из того, что увидеть сразу было нельзя.
   "Мисс Долмен Пэрид Лодж Пэрид  Терес  Дувр.  Известите  его  сейчас  же
положении дела отель де Фрас, Остенде. Звоните семь девять  четыре  девять
шесть один. Телеграфируйте мне решение Берфилд".
   Девушка не спеша читала слова. Так, значит, он в Остенде.
   Словно вдруг щелкнул замок, причем  звук  был  так  стремителен  и  так
резок, что для того чтобы не почувствовать, что все сразу безвозвратно  от
нее ускользает, ей непременно надо было  помедлить  еще  минуту  и  что-то
сделать. И тут она сделала то, чего не делала никогда, спросив:
   - С оплаченным ответом? - что прозвучало бестактно, но  что  она  потом
постаралась частично сгладить тем, что стала сама  неторопливо  наклеивать
марки, дожидаясь ответа, чтобы потом отсчитать сдачу. Проявить  такое  вот
хладнокровие ей помогла твердая уверенность, что она знает все  касательно
мисс Долмен.
   - Да. - Она  много  всего  услышала  в  этом  слове,  вплоть  до  нотки
приглушенного удивления от неожиданной меткости вопроса, вплоть до попытки
сразу же напустить на себя притворное безразличие.
   - Сколько за ответ?
   Расчет был несложен, но нашей пристальной  наблюдательнице  нужна  была
еще минута, чтобы  его  сделать,  и  за  эту  минуту  ее  светлость  вдруг
опомнилась:
   - Постойте, постойте!
   Белая, вся в кольцах рука, сбросившая перчатку, чтобы писать, в  порыве
волнения вскинулась к ее удивительному лицу, которое  она  почти  вплотную
прижала к прутьям решетки, в то время как глаза ее с тревогою пробегали по
только что написанным на бланке словам.
   - Кажется, мне придется изменить одно слово!
   Она взяла свою телеграмму обратно и еще раз  ее  перечла;  но  тут  она
обнаружила в ней еще что-то,  давшее  повод  для  нового  беспокойства,  и
продолжала думать, не в силах решиться, в то время как девушка  пристально
ее наблюдала.
   Увидев растерянность своей клиентки, та сразу же приняла решение.  Если
она и раньше была убеждена, что им обоим грозит опасность,  то  сейчас  ей
достаточно было одного взгляда на лицо ее светлости, чтобы подозрения  эти
окончательно подтвердились. Ошиблась она только  в  одном  слове,  но  это
нужное слово она забыла, и многое, конечно, зависело от того, вспомнит она
его или нет. Поэтому девушка, заметив, что в конторе скопилось  уже  много
народа и что  внимание  мистера  Бактона  и  клерка  отвлечено,  набралась
храбрости и сама произнесла это слово:
   - А это не Купер?
   Все было так, как будто она  совершила  настоящий  прыжок,  перескочила
через барьер и упала на голову подательнице телеграммы.
   - Купер? - изумилась та; лицо ее залилось краской.  Да,  она  заставила
покраснеть  Юнону.  А  раз  так,  то  у  нее  было  еще  больше  оснований
продолжать.
   - Я хочу сказать, вместо Берфилда.
   Девушке было искренне ее жаль, за одно мгновение  она  сделалась  такой
беспомощной и - ни тени высокомерия  или  оскорбленного  достоинства.  Она
была только заинтригована и испугана.
   - Ах, вы знаете?..
   - Да, знаю! - Девушка улыбнулась, встретив ее взгляд, и теперь  приняла
покрасневшую по ее милости Юнону под свое покровительство.  -  Я  исправлю
сама, - и привычным  движением  она  протянула  руку  за  телеграммой.  Ее
светлости оставалось только покориться; она была озадачена и смущена,  она
больше не владела собой. Еще минута, и телеграмма была уже снова в клетке,
а подательница ее ушла. И тогда - быстро, решительно, на  глазах  у  всех,
кто мог легко усмотреть во всем этом подделку,  -  удивительная  маленькая
особа в конторе Кокера заменила в ней одно слово другим.  Право  же,  люди
бывали слишком неосмотрительны, и когда иной раз и _приходилось_ им что-то
напоминать, она-то с ее памятью не должна была ошибаться. Разве все уже не
было обусловлено недели назад? Ведь мисс Долмен надлежало  всегда  быть  в
гостинице Купера.



14

   Но летние "каникулы" четко обозначили различие их положений,  это  были
каникулы чуть ли не для всех, но только не для запертых в клетке животных.
Стояли скучные и сухие августовские дни; она  видела,  что  интерес  ее  к
интимной жизни высшей знати ослабевает оттого уже, что  в  этой  жизни  не
происходит никаких перемен. Для нее обычно не составляло труда следить  за
течением ее так, чтобы потом в  точности  знать  -  ведь  ей  столько  раз
доводилось быть посредницей в переговорах этих людей друг с другом, -  где
тот или иной из них находится в данное время. Теперь же у нее  было  такое
чувство, как будто  панорама  перестала  вдруг  разворачиваться  перед  ее
взором, а оркестр замер, не доиграв. Время от времени, правда,  появлялись
отдельные оркестранты, но в проходивших через нее сообщениях речь шла  уже
главным образом о гостиничных номерах,  ценах  на  меблированные  комнаты,
расписании поездов, днях отплытия пароходов и проявлялась  забота  о  том,
чтобы кто-то "встретил"; она находила все это в высшей степени  прозаичным
и грубым. Люди эти, правда, приносили в ее душный угол  веяние  альпийских
лугов и шотландских низин, воздухом которых ей только мечталось дышать, но
вообще-то говоря, чаще  всего  появлялись  толстые,  разгоряченные  нудные
дамы, они изводили ее своими переговорами по  поводу  квартир  на  морском
побережье, цены на которые ее ужасали, и числа кроватей, которое  казалось
ей неимоверным. И все это относилось к курортам, сами названия  которых  -
Истберн, Фокстон, Кромер, Скарборо, Уитби - были мучительны для  нее,  как
плеск воды, который чудится путнику в раскаленной пустыне. Она не выезжала
из  Лондона  больше  десяти  лет,  и  единственным,  что  делало  для  нее
переносимым этот мертвый сезон,  была  приправа  постоянно  снедавшего  ее
негодования. Редкие клиенты ее,  те,  кого  ей  случалось  видеть  за  эти
недели, были люди "легкие на подъем", - они легко уплывали на колыхавшихся
яхтах, легко добирались до самой дальней оконечности скалистого мыса,  где
их обдавало тем самым морским ветром, по которому так тосковала ее душа.
   В такой вот период разительное неравенство условий  человеческой  жизни
должно было больше, чем когда-либо, ее угнетать;  обстоятельство  это,  по
правде говоря, обретало для нее  новый  смысл  от  одного  того,  что  как
исключение из этого правила и у нее самой появлялась возможность ненадолго
уехать, почти так же,  как  это  делали  все  другие.  Сидевшие  в  клетке
получали ведь тоже свои отпуска, как и в магазине, и в районе Чок-Фарм,  и
за эти два месяца она узнала, что отведенное ей время падает на сентябрь -
одиннадцать дней для отдыха, которыми она может  распорядиться  по  своему
усмотрению. Последнее ее свидание  с  мистером  Маджем  было  преисполнено
надежд и тревоги (главным образом с его стороны)  касательно  того,  чтобы
отпускное время у них обоих совпало, - вопроса, который,  как  только  они
убедились  в  том,   что   это   радостное   событие   начинает   обретать
достоверность, нахлынул на нее целым шквалом рассуждений по  поводу  того,
когда именно это произойдет и как они проведут это время. В течение  всего
июля воскресными вечерами и в другие дни,  когда  ему  удавалось  выкроить
свободные часы, в разговоры их вторгались  бушующие  волны  расчетов.  Они
фактически уже условились, что, захватив с собою ее мать, проведут  отпуск
вместе где-нибудь "на южном берегу" (ей нравилось, как звучали эти слова),
но перспектива эта стала  представляться  ей  и  скучной  и  беспросветной
оттого уже, что он то и дело к ней возвращался. Она сделалась единственной
темой его разговоров, и он  изрекал  по  поводу  нее  самые  благоразумные
истины и позволял себе самые благопристойные шутки,  причем  каждое  новое
обстоятельство неизменно вело назад, к  переоценке  всего  предыдущего,  а
всякое предвкушение радости, едва только оно успевало созреть,  вырывалось
с корнем. Он давно еще, с самого начала, назвал все, что они  затеяли,  их
"планами", вкладывая в это понятие тот  смысл,  который  агентство  печати
вкладывает в понятие Китайского или какого-либо другого займа (*12), -  он
сразу же заявил, что  вопрос  этот  нуждается  в  тщательном  изучении,  и
присовокуплял к нему изо дня в  день  огромное  количество  дополнительных
данных, которые удивляли ее и даже в известной степени, как она сама ему в
этом призналась, ее раздражали. Вспоминая  об  опасностях,  среди  которых
такой восторженной полной жизнью жили _те двое_, она еще раз спросила его,
почему он не хочет ничего оставить на долю случая. И тогда он ответил, что
гордится той глубиною, с какой он все изучил,  и  стал  опять  прикидывать
преимущества Рамсгейта в сравнении с Борнмутом  и  Булони  в  сравнении  с
Джерси, -  у  него  ведь  были  широкие  замыслы,  и  осведомленность  его
касательно   всех   этих   мест   не    уступала    его    осведомленности
профессиональной, той, что должна была  обеспечить  ему  в  будущем  более
высокое положение.
   Чем больше проходило  времени  с  тех  пор,  как  она  видела  капитана
Эверарда последний раз, тем неодолимей тянуло ее пройти по  Парк-Чеймберс,
и  это  было  единственным  развлечением,  которое  ей  оставалось  в  эти
томительные августовские дни, в их тягучие, навевавшие грусть сумерки. Она
давно уже знала, что развлечение это само по себе невелико, но только вряд
ли поэтому она говорила себе каждый вечер, когда приближалось  время  идти
туда: "Нет, нет, только не сегодня". Не проходило  и  дня,  чтобы  она  не
повторяла про себя этих слов, равно как не проходило  дня,  чтобы  она  не
чувствовала где-то в потаенных глубинах сердца, что все эти ее  обращенные
к себе самой предостерегающие слова беспомощны, как соломинки, и что, хотя
к восьми часам она  и  проникалась  ими,  четверть  девятого  уже  роковым
образом наступало полное равнодушие к учиненному ими запрету.  Слова  были
всего-навсего словами, и, как таковые, имели, может быть, смысл; но ведь у
каждого есть свое назначение, а назначением нашей девушки  было  проходить
по Парк-Чеймберс  каждый  вечер  после  работы.  Среди  всех  бесчисленных
сведений о светской жизни всякий раз, когда она  шла  туда,  ей  неизменно
припоминалась одна подробность, а именно что в этих кварталах в августе  и
в сентябре женщину легко могли подхватить на ходу, приняв ее не за то, чем
она была, если только она проходила одна. А кто-то ведь всегда проходил, и
кто-то мог всегда подхватить. И  при  том,  что  она  до  тонкостей  знала
неписаный этот закон, она упорно совершала все тот же нелепый круг, вместо
того, чтобы прямым путем возвращаться домой. Однажды  в  теплый,  скучный,
ничем не примечательный день - это была пятница, -  когда  случилось  так,
что она вышла  из  конторы  Кокера  несколько  позднее,  чем  обычно,  она
почувствовала, что то, что без конца являлось ей только в  снах,  каким-то
чудом становится вдруг явью, хотя стечение  обстоятельств,  которое  этому
способствовало, было таким фантастическим,  таким  неожиданным,  что  само
походило на сон. Прямо  перед  ней,  словно  написанная  рукою  художника,
виднелась пустынная улица и в еще не совсем  потемневшем  воздухе  бледным
светом озарявшие ее  фонари.  На  эти-то  спокойно  нисходившие  на  город
сумерки  и  взирал  господин  в  подъезде  дома  на  Парк-Чеймберс   таким
отсутствующим  взглядом,  что  маленькая  фигурка  приближавшейся  девушки
затрепетала от страха, что видение это может вдруг рассеяться в воздухе. И
вдруг все стало потрясающе ясным: от всех былых колебаний  не  осталось  и
тени, и она так  безропотно  покорилась  судьбе,  что  почувствовала  себя
пригвожденной к ней тем  пристальным  взглядом,  которым  капитан  Эверард
теперь на нее смотрел.
   Двери в холл за его спиною оставались открытыми, швейцара  не  было  на
месте, как и в тот вечер, когда она заходила в дом. Он  только  что  вышел
оттуда - он снова приехал в город и стоял перед ней в твидовом  костюме  и
котелке; вернувшись из одной поездки, он готовился совершить другую -  но,
как и следовало ожидать, был раздражен пустотою этого вечера  и  не  знал,
чем ее заполнить. Надо еще сказать, что ей было радостно,  что  раньше  им
так вот никогда  не  доводилось  встречаться:  она  упивалась  блаженством
дарованной ей привилегии - он ведь никогда бы не догадался, что она  часто
проходит по этой улице. Еще один миг, и мысль эта перешла в убеждение, что
он, может быть, даже думает, что она и вообще-то попала сюда впервые и что
это редчайший случай: все это явилось ей, пока она еще сомневалась, узнает
он ее или нет,  и  вообще  разглядит  ли  ее  во  мгле.  Внутренний  голос
подсказывал ей, что  внимание  его  ни  в  какой  степени  не  могло  быть
направлено на молодую особу, что служила в конторе Кокера; его с такою  же
легкостью привлекло бы приближение всякой молодой женщины, если только  та
не была явным уродом. Да, но тут,  и  как  раз  в  ту  минуту,  когда  она
оказалась прямо напротив этих открытых дверей, он уже глядел на нее  более
пристальным взглядом; по  всему  было  видно,  что  он  доволен  тем,  что
вспомнил ее и теперь узнает. Они находились на разных сторонах, но оттого,
что улица была узкой и тихой,  она  еще  больше  походила  на  сценическую
площадку для возникавшей всего на миг маленькой  драмы.  Но  возникшее  не
завершилось, до этого было еще  далеко  даже  тогда,  когда,  рассмеявшись
самым чудесным смехом, какой ей доводилось слышать,  он  слегка  приподнял
шляпу и крикнул через улицу:
   - Добрый вечер!
   Не завершилось оно и минуту спустя, когда они  подошли  друг  к  другу,
хоть случилось это и не сразу и даже, может быть, несколько  неуклюже,  на
середине улицы, для чего и ей пришлось сделать три  или  четыре  шага  ему
навстречу, после которых она уже не вернулась, а прошла немного  назад,  к
подъезду на Парк-Чеймберс.
   - А я ведь сразу вас не узнал. Вы что, гуляете?
   - Что вы, я никогда не гуляю по вечерам! Я просто иду с работы.
   - Ах, вот как!
   Этим, собственно говоря, и ограничилось все,  что  они  за  это  время,
улыбнувшись, сказали друг другу, и его восклицание, к  которому  за  целую
минуту ему, в сущности, нечего было добавить, оставило их вдвоем как раз в
таком положении, в каком он, естественно, мог бы задаться вопросом, удобно
ли будет пригласить ее подняться к нему. За это  время  она  действительно
почувствовала,  что  вопрос  этот  назревал:  "_Удобно  ли?_"   Суть   его
заключалась попросту в том, в какой степени это удобно.



15

   Она никогда не могла  потом  в  точности  припомнить,  что  именно  она
сделала для того, чтобы это случилось, а тогда она знала только,  что  они
сразу же пошли вдвоем по этой улице, не очень решительно, но вместе с  тем
неуклонно, все больше удаляясь от этого  столь  памятного  ей  освещенного
холла и тихих ступенек лестницы. Им даже не понадобилось спрашивать друг у
друга согласия, прибегать  к  той  грубой  определенности,  какая  присуща
словам; впоследствии же она,  задумавшись,  вспоминала,  что  той  гранью,
которая пролегла  между  ними  в  эту  затянувшуюся  минуту,  явилось  его
понимание того, что она отвергла без подчеркнутой гордости - так,  что  ей
не понадобилось прибегать для  этого  ни  к  словам,  ни  к  движениям,  -
отвергла мысль о том, что, выйдя из своей клетки,  она  все  равно  что-то
продает (она пыталась убедить себя, что на самом деле это не так). Как это
странно, думалось ей потом, что они  столько  времени  пробыли  вместе,  а
окружавший их  слой  воздуха  остался  не  сотрясенным  назойливостью  или
негодованием, что в нем не прозвучала ни одна из тех пошлых  ноток,  какие
зачастую могут вырваться при такого рода знакомстве. Он не  позволил  себе
никакой вольности, как она склонна была это называть, и, для того чтобы не
предать той великой вольности, которую она затаила в душе, сама  она  тоже
ничего себе не позволила, - и ей это еще больше удалось. Однако,  невзирая
на все, она сразу же стала думать, что если его отношения  с  леди  Бредин
продолжают оставаться такими, какими она  их  себе  представляла,  то  как
тогда понять, что он считает себя совершенно свободным  и  может  обращать
внимание на другую. Это был  один  из  вопросов,  разрешить  который  было
предоставлено ей самой, -  вопрос  о  том,  может  ли  человек  его  круга
приглашать кого-то с улицы к себе в дом, если он без памяти  любит  другую
женщину. Может ли человек его круга поступать так, не совершая  того,  что
люди _ее круга_ называют изменой? Ей уже начинало казаться,  что  истинным
ответом на этот вопрос было бы, что люди ее круга тут не принимаются вовсе
в расчет, что в глазах таких, как он, это отнюдь не считается  изменой,  а
чем-то совсем иным; а уж раз она пришла к этой  мысли,  то  ей,  вероятно,
хотелось бы узнать, чем именно.
   Медленно бредя в этом летнем  вечернем  полумраке  по  пустынной  части
Мэйфер, они оказались наконец напротив каких-то ворот, которые вели в Парк
(*13); тут, без лишних слов - у них  было  столько  других  предметов  для
разговора, - они перешли улицу и, войдя в Парк, сели там  на  скамейку.  К
этому  времени  пришла  умиротворяющая  надежда  -  надежда,  что  никакой
пошлости она от него не услышит. Она знала, что имеет в виду;  и  то,  что
она имела в виду, никак не соотносилось с  представлением  о  его  измене.
Вглубь они не пошли; скамейка их была неподалеку от входа, у самой  ограды
лужайки; тут их настигал и пятнистый свет фонарей, и  грохот  омнибусов  и
экипажей. Странное чувство овладело ею, и это было какое-то возбуждение  в
возбуждении; надо всем возобладала просветленная  радость  подвергать  его
испытанию, посмотреть, не воспользуется ли он удобным случаем, который ему
предоставлен.  Ей  страстно  хотелось,  чтобы  он  узнал,  какая   она   в
действительности, без того, чтобы ей пришлось унизиться и заговорить с ним
об этом самой, и он, разумеется, уже знал это с той минуты,  когда  отверг
те возможности, какие обыкновенный человек никогда бы не упустил. Все ведь
это было прямо на поверхности, а  _их  отношения_  стояли  где-то  позади,
сокрытые в глубине. Дорогой она даже не спросила его, куда же они все-таки
идут, но зато теперь, как только они уселись, сразу  заговорила  об  этом.
Распорядок ее дня, сидение за решеткой, сложная обстановка, в  которой  ей
приходилось работать в почтовой конторе - с оглядкой  на  отправляемые  им
телеграммы и все связанное с ними, - вот что было предметом  их  разговора
до этой минуты.
   - Куда же мы с вами забрели! Может быть, это и не худо; только, знаете,
шла-то я совсем не сюда.
   - Вы шли домой?
   - Да, и я уже опаздывала. Я должна была успеть к ужину.
   - А вы до сих пор не ужинали?
   - Ну конечно же нет!
   - Так, значит, вы ничего не ели весь...
   На лице его сразу изобразилось такое необыкновенное  участие,  что  она
рассмеялась.
   - Весь день? Да, едим-то мы там один раз. Но это  было  давно.  Поэтому
сейчас я должна с вами попрощаться.
   - Ах, какая жалость! - воскликнул он очень чудно,  и  вместе  с  тем  в
голосе  его  было  столько  непосредственности  и   явного   огорчения   и
отрешенности - он как бы признавался, что бессилен ее удержать, - что  она
тут же прониклась уверенностью, что он все понял. Он все  еще  смотрел  на
нее полными участия глазами и, однако, не говорил того,  чего  -  она  это
твердо знала - он бы все равно  никогда  не  сказал.  Она  знала,  что  он
никогда не сказал бы: "Ну так давайте поужинаем _вместе_!" Но убедиться  в
том,  что  это  оказалось  действительно  так,  было  для  нее   настоящим
праздником.
   - Помилуйте, я ничуть не проголодалась, - продолжала она.
   - Нет, должно быть, _ужасно_ проголодались! - возразил он, но продолжал
меж тем сидеть на скамейке так, как будто, в общем-то, обстоятельство  это