как же - но  кто
же это?"
   - Послушайте, давайте-ка познакомимся, все равно ведь придется. Я Ма-
руся Шмит, слыхали? Сидела у окна - и думаю: а дай постучу. Ой, какой  у
вас лоб замечательный! Мне о вас муж говорил...
   Бормочет что-то Андрей Иваныч и  глаза  развесил:  узкая,  шаловливая
мордочка, - не то тебе мышенка, не то - милой дикой козы. Узкие и  длин-
ные, наискось немного, глаза.
   - Ну что, дивитесь? Озорная? Да мне не привыкать! Смерть люблю  выко-
маривать. Я в пансионе дежурной была в кухне - изжарила начальнице  кот-
лету из жеванной бумаги... Ой-ой-ой, что было! А за Шмитов портрет... Вы
Шмита-то знаете? Да Господи, ведь он же про вас и говорил мне! Вы прихо-
дите как-нибудь вечером, что за визиты!..
   - Да с удовольствием. Вы извините, я сегодня так настроен как-то,  не
могу говорить...
   Но увидал Андрей Иваныч, что и она замолчала,  и  куда-та  мимо  него
смотрит. Принахмурилась малость. Возле губ - намек на недетские  морщин-
ки: еще нет их, когда-нибудь лягут.
   - Паутинка, - поглядела вслед золотой Богородицыной пряже.
   Перевела на Андрея Иваныча глаза и спросила:
   - А вы когда-нибудь о смерти думали? Нет, даже и не о смерти, а вот -
об одной самой последней секундочке жизни, тонкой вот  -  как  паутинка.
Самая последняя, вот, оборвется сейчас - и все будет тихо...
   Долго летели глазами оба за паутинкой. Улетела в голубое,  была  -  и
нету...
   Засмеялась Маруся. Может, засмутилась, что вдруг так - о смерти. Зах-
лопнула окошко, пропала.
   Пошел Андрей Иваныч домой. "Все хорошо, все превосходно... И  чорт  с
ним, с Тамбовом. И чтоб ему провалиться. А здесь - все милые. Надо  поб-
лиже с ними, поближе... Все милые. И генерал - что ж, он ничего"...

   5. Сквозь Гусляйкина.
   С удовольствием спроводил Андрей Иваныч своего так-точного истукана -
Непротошнова. Полученный от  Шмита  Гусляйкин,  действительно,  оказался
словоохотлив по-бабьи и не по-бабьи уж запивоха. То и  знай,  являлся  с
подбитой физией, изукрашенный кусками черного  пластыря  (пластырь  этот
Гусляйкиным величался "кластырь" - от "класть": очень даже просто). Но и
такой - с заплатками черными, и пусть даже пьяненький - все  же  он  был
для глаз Андрей-Иванычевых милее, чем Непротошнов.
   Гусляйкин приметил, видно, расположение нового своего хозяина и  пус-
тился с ним в конфиденции в знак благодарности. Видимо, у Шмитов Гусляй-
кин, как по бабьей его натуре и надобно, дневал-ночевал у замочных сква-
жин, да у дверных щелей. Сразу такое загнул что-то о Шмитовской спальне,
что покраснел Андрей Иваныч и строго Гусляйкина окоротил.  Гусляйкин  не
мало был изумлен: "Господи, всякая барыня, да и всякий барин тутошний, -
озолотили бы за такие рассказы слушали бы, как соловья, а этот... да на-
ве-ерно - притворяется только..." - и опять начинал.
   Как ни отбрыкивался Андрей Иваныч, как ни выговаривал Гусляйкину, тот
все вел свою линию и какие-то темные, жаркие, обрывочные видения поселил
в Андрей-Иванычевой голове. То, вот, Шмит несет на  руках  Марусю,  так,
как ребенка, и во время обеда держит, кормит из рук... То почему-то Шмит
поставил Марусю в угол - она стоит, и рада стоять. То  наложили  дров  в
печку, топят печку вдвоем, перед печкой - медвежья шкура...
   И когда Андрей Иваныч собрался, наконец, к Шмитам и сидел в их столо-
вой, с милыми, избушечьими, бревенчатыми стенами, - он прямо, вот, глаза
боялся поднять: а вдруг она а вдруг Маруся -  по  глазам  увидит,  какие
мысли... Ах, проклятый Гусляйкин!
   А Шмит говорил своим ровным, ясным, как лед, голосом:
   - Гм... так, говорите, вам понравился Рафаэль  картофельный?  Да  уж,
хорош Сахар Медович! За хорошие дела к чертям на кулички генерала не за-
сунули б. И теперь, вот, где солдатские деньги пропадают, где -  лошади-
ные кормовые? Я уж чую, я чу-ую...
   - Ну, Шмит, ты уж это слишком, - сказала Маруся ласково.
   Не вытерпел Андрей Иваныч: с противным самому себе любопытством  под-
нял глаза. Шмит сидел на диване, Маруся стояла сзади под пальмой. Перег-
нулась сейчас к Шмиту и тихонько, один раз, провела по жестким  Шмитовым
волосам. Один раз, - но, должно быть, так нежно, должно быть, так нежно.

   У Андрея Иваныча так и екнуло. "Но какое мне дело?" Никакого,  да.  А
щемит все сильнее. "Если бы вот так когда-нибудь мне  один  раз,  только
один раз..."
   Проснулся Андрей Иваныч, когда Шмит назвал его имя.
   - ...Андрей Иваныч у нас один-единственный, агнчик невинный. А то все
на подбор. Я? Меня сюда - за оскорбление действием, Молочку - за публич-
ное непотребство. Нечесу - за губошлебство. Косинского - за карты... Бе-
регитесь, агнчик: сгинете тут, сопьетесь, застрелитесь...
   Может оттого, что Маруся стояла под пальмой, или от усмешки  Шмитовой
- но только невтерпеж - Андрей Иваныч вскочил:
   - Это уж вы, знаете, слишком, уж на  это-то  меня  хватит,  чтобы  не
спиться. Да и что вам за дело?
   - Ка-кой же вы! - засмеялась Маруся, золотая паутинка - самая послед-
няя секундочка - зазвенела. - Ведь ты же, Шмит, шутишь? Ведь, да?
   Опять наглянулась к Шмиту из-за дивана. "Только б  не  гладила...  Не
надо же, не надо", - молился Андрей Иваныч, затаил дух...  Кажется,  она
что-то спросила - ответил наобум-Лазаря:
   - Нет, благодарю вас...
   - То есть, как - благодарю? Вы о чем же это изволите думать?  Ведь  я
спросила, были ли вы у Нечесов.
   И только, когда Шмит уходил, Андрей Иваныч становился  Андрей  Иваны-
чем, нет никакого Гусляйкина, не надо бояться, что она  погладит  Шмита,
все просто, все ласково, все радостно.
   Когда вдвоем - тут и думать не надо, о чем говорить: само  говорится.
Так и скачут, и играют слова, как весенний дождь. Такой поток, что  Анд-
рей Иваныч обрывает, не договаривает. Но она должна понять, она  понима-
ет, она слышит самое... Или, может, так кажется?  Может,  Андрей  Иваныч
придумал себе свою Марусю? Ах, все равно, лишь бы...
   Запомнился - уложен в ларчик драгоценный - один вечер. То  все  ведро
стояло, теплынь, без шинелей ходили, это в ноябре-то. А тут вдруг дунуло
сиверком. Синева побледнела, и к вечеру - зима.
   Андрей Иваныч и Маруся огня не зажигали, сидели, вслушиваясь в  шушу-
канье сумерек. Пухлыми хлопьями, шапками сыпался снег, синий, тихий. Ти-
хо пел колыбельную - и плыть, плыть, покачиваться в волнах сумерек, слу-
шать, баюкать грусть...
   Андрей Иваныч отсел нарочно в дальний угол дивана от Маруси: так луч-
ше, так будет только самое тонкое, самое белое - снег.
   - Вот, дерево теперь все белое, - вслух думала Маруся, и на белом де-
реве - птица, дремлет уж час и два, не хочет улететь...
   Тихое снежное мерцанье за окном. Тихая боль в сердце.
   - Теперь и у нас, в деревне, зима, - ответил Андрей Иваныч. -  Собаки
зимою ведь особенно лают, вы помните? Да? Мягко и кругло. Кругло,  да...
А в сумерках - дым от старновки над белой крышей, такой уютный. Все  си-
нее, тихое, и навстречу идет баба с коромыслом и ведрами...
   Марусино лицо с закрытыми глазами было такое тревожно-бледное и  неж-
ное от снежных отсветов... Чтобы не видеть - уж лучше не видеть, -  Анд-
рей Иваныч тоже закрыл глаза...
   А когда зажгли лампу, ничего уж не было, ничего такого, что  привиде-
лось без лампы.
   И эти все слова о дремлющей на снежном дереве птице, синем  вечере  -
показались такими незначущими, не особенными.
   Но запомнились.

   6. Лошадиный корм.
   У русской печки - хайло-то какое ведь: ненасытное. Один сноп  спалили
и другой, и десятый - и все мало, и заваливают еще. Так, вот, и  генерал
за обедом: уж и суп поел, и колдунов литовских горку,  и  кашки  пуховой
гречишной покушал с миндальным молоком, и равиолей с десяток  спровадил,
и мяса черкасского, в красном вине тушеного, две  порции  усидел.  Несет
зайченок-повар новое блюдо - хитрый какой-то паштет, крепким перцем пах-
нет, мушкатом, - как паштета не с'есть? Душа генеральская хочет паштета,
а брюхо уж по сих пор полно. Да генерал хитер: знает  как  бренное  тело
заставить за духом итти.
   - Ларька, вазу мне, - квакнул генерал.
   Покатился самоварный Ларька, мигом притащил генералу большую, длинную
и узкую, вазу китайского расписного форфора. Отвернулся в сторонку гене-
рал и облегчился на древне-римский манер.
   - Ф-фу! - вздохнул затем - и положил себе на тарелку паштета кусок.
   За хозяйку сидела не генеральша: посади ее - натворит еще чего-нибудь
такого. Сидела за хозяйку свояченица Агния, с веснущатым, вострым носом.
А генеральша устроилась поодаль, ничего почти что не ела,  глазами  была
не здесь, прихлебывала все из стаканчика.
   Покушав, генерал пришел в настроение:
   - А ну-ка скажи, Агния, знаешь ли ты, когда дама офицером  бывает,  -
ну, знаешь?
   Веснущатая, дощатая, выцветшая Агния почуяла какую-то каверзу,  заер-
зала на стуле. Нет, не знает она...
   - Ух ты-ы! Как же ты не знаешь? Тогда дама бывает офицером, когда она
бывает... в каком чине? В каком чине, а? Поняла?
   Затрепыхалась, заалела, закашляла Агния: кх-кх-кх! Куда и деваться не
знала. Чай, ведь - девица она - и этакое... скоромное... А генерал зали-
вался: сначала внизу, в бур-болоте на дне, а  потом  наверху,  тоненькой
лягушечкой.
   Забылась Агния, занялась паштетом, глаза - в тарелку, быстро,  быстро
отправляла крошечные кусочки в рот. А генерал медленно нагибался,  наги-
бался к Агнии, замер - да как гукнет вдруг на нее этаким басом,  как  из
бучила:
   - Г-гу-у!
   Ихнула Агния благим матом, сидя, запрыгала на стуле, заморгала,  зап-
ричитала:
   - Штоп тебе... штоп тебе... штоп тебе...
   Раз двадцать этак вот "штоп тебе" - и под самый конец тихонько:  про-
валиться, - штоп тебе провалиться, пр-ровалиться"... Была у Агнии  такая
чудная привычка: все пугал ее со скуки из-за углов генерал - вот и  при-
выкла.
   Любил генерал слушать Агниевы причитанья, - разгасился, никак не  пе-
редохнет - хохочет:
   - Охо-хо, вот кликуша-то, вот порченая, вот дурья-то голова, охо-хо!
   А генеральша прихлебывала, не слышала, далеко где-то, не тут жила.
   Прикатился Ларька - запыхался.
   - Ваше преосходительство, там капитан Шмит вас желает видеть.
   - Шмит? Вот принесло... И поесть толком не дадут, ч-чорт! Проси сюда.

   Свояченица Агния выскочила из-за стола в соседнюю комнату, и скоро  в
дверной щели уже заходил веснущатый ее нос, однажды  мелькнувший  Андрею
Иванычу.
   Вошел Шмит, тяжелый, высокий. Пол заскрипел под ним.
   - А-а-а, Николай Пе-тро-вич, здравствуйте. Не хотите  ли,  миленочек,
покушать? Вот, равиоли есть, пррев-вос-ходные! Сам, неженчик мой,  стря-
пал: им, паршивцам, разве можно доверить? Равиоли вещь тонкая, из  таких
все деликатностей: мозги из костей, пармезанец опять же, сельдерей моло-
денький - ни-и-как не старше июльского... Не откажи, голубеночек.
   Шмит взял на тарелку четыреугольный пирожок, равнодушно глотнул и за-
говорил. Голос - ровный, граненый, резкий, и слышится - на губах  -  не-
видная усмешка.
   - Ваше превосходительство, капитан Нечеса жалуется, что лошади не по-
лучают овса, на одной резке сидят. Это совершенно немыслимо. Сам Нечеса,
конечно, боится притти вам сказать. Я не знаю, в чем  тут  дело.  Может,
это ваш любимчик, как его... Мундель-Мандель; ну как его...
   У генерала - прелестнейшее настроение: зажмурил свои буркалы и мурлы-
чит:
   - Мендель-Мандель-Мундель-Мондель... Эх, Николай Петрович,  голубено-
чек, не в том счастье. Ну, чего тебе, еще надо? Видел я  намедни  Марусю
твою. Ну, и кошечка же, ну и милочка - н-т-ц-а, вот что... И подцепил же
ты! Ну, какого еще рожна тебе надо, а?
   Шмит сидел молча. Железно-серые, небольшие, глубоко  всаженные  глаза
еще глубже ушли. Узкие губы сжались еще уже.
   Генеральша только сейчас услышала Шмита, поймала кусочек  и  спросила
треснуто:
   - Нечеса?
   И забыла, замолкла. В дверной щели все ходил вверх и вниз  веснущатый
вострый нос.
   Шмит настойчиво и уже со злостью повторил:
   - Я еще раз считаю долгом доложить вашему превосходительству: лошади-
ные кормовые куда-то пропадают. Я не хочу пускаться  в  догадки  -  кто,
Мундель или не Мундель...
   Вдруг опять проснулась генеральша, услышала: Мундель, - и ляпнула:
   - Кормовые-то? Это вовсе не Мундель, а он, - кивнула на  генерала.  -
Ему на обеды не хватает, проедается очень,  -  и  засмеялась  генеральша
почти весело.
   Шмит, как сталью, уперся взглядом в генерала:
   - Я давно это знаю, если уж по правде говорить. И главное деньги про-
падают, люди могут думать на меня, я - казначей. Этого я не могу  допус-
тить.
   Узко сжаты Шмитовы губы, все лицо спокойно, как  лед.  Но  как  синий
напруженный лед в половодье: секунда - и ухнет с грохотом хлынет  сокру-
шающая, неистовая, весенняя вода.
   А генерал хлынул уже. Зяпнул нутряным своим басом:
   - До-пус-тить? Ка-ак-с?
   И оступился на злючий визг:
   - Капитан Шмит, встать, руки по швам, с вами говорит генерал  Азанче-
ев!
   Шмит встал, спокойный, белый. Генерал тоже вскочил, громыхнул  стулом
и накинулся на Шмита, осыпал, оглоушил:
   - М-мальчишка! Ты с-смеешь не до-пу-скать, а? Мне, Азанчееву?  Да  ты
з-знаешь, я т-тебя в двадцать четыре часа...
   Искал, чем бы кольнуть Шмита побольнее:
   - Да давно ли ты стоял тут и просил разрешения, да-р-разрешения у ме-
ня жениться. А теперь завел себе девчонку хорошенькую - и  д-думаешь,  и
уж б-бальшой стал, и все тебе можно! М-мальчишка!
   - Как... вы... сказали? - отрубил  Шмит  по  одному  пронзительные  -
трехлинейные пульки - слова.
   - ...Девчонку, говорю, завел, так и думаешь! Погоди-ка, миленок,  бу-
дет она по рукам ходить, как и прочие наши.  А  то  ишь-ты,  мы-ста,  не
мы-ста!
   Твердый, выдвинутый вперед  подбородок  у  Шмита  мелко  дрожал.  Пол
скрипнул, Шмит сделал шаг - отвесил генералу резкую,  точную,  чеканную,
как и сам Шмит, оплеуху.
   И тут все перемешалось. Как, вот, бывает, когда ребятенки  катятся  с
горы на ледяшках, и в самом низку налетят  друг  на  друга:  брызнет  от
взрытого сугроба снег, салазки - вверх полозьями, и визг веселый, и  жа-
лобный плач ушибленного.
   Метнулся Ларька, услужливо подставил стул, генерал плюхнулся, как ме-
шок. Дверная щель разверзлась. Свояченица Агния вскочила в  родимчике  и
полоумно причитала: штоп, штоп, штоп провалиться...  Генеральша  держала
стакан в руке и треснуто, пусто смеялась - так пустушка смеется на коло-
кольне по ночам.
   Генерал, без голосу, нутром просипел:
   - Под суд... У-пе-ку...
   Шмит отчеканил по-солдатски:
   - Как прикажете, ваше превосходительство.
   И налево кругом.
   Ларька любил сильные сцены: довольно крутил головой, пыхтел как само-
вар, и обмахивал генерала салфеткой. Агния ихала, генеральша  маленькими
глоточками отпивала из стаканчика.

   7. Человечьи кусочки.
   Молочко пристал к Андрею Ивановичу, как банный лист.
   - Нет уж, атанде. Месяц уж, как приехал, и ни разу в собрание не заг-
лянул, - можете себе представить? Это с вашей стороны свинство.  К  Шми-
там, небось, каждый день шлындаете!
   Андрей Иваныч зарозовел чуть приметно. "Правда, если и сегодня  пойти
к Шмитам, - это уж будет окончательно ясно, это значит  -  сознаться"...
Что - ясно и в чем - сознаться, этого Андрей Иваныч еще и  себе  сказать
не насмелился.
   - Ладно, чорт с вами, иду, - отмахнулся Андрей Иваныч.
   В раздевальной висело десятка полтора шинелей. Краска еще  сырая  ма-
лость: ноги прилипали к полу, пахло скипидаром. Молочко без отдыха молол
что-то над ухом, забивал мусором Андрею Иванычу голову:
   - Ну, что, каково у нас? А каланча-то наверху! Новенькое, а?  Нет,  а
вот, можете себе представить: слыхал я,  будто  есть  такая  несгораемая
краска, каково, а? А вы читали, как у французов театр с людьми  погорел,
а? Сто человек, каково? Я за литературой очень слежу...
   Наверху в зале табашники так натабачили, что хоть топор  вешай.  И  в
гомоне, в рыжем тумане - не люди, а  только  кусочки  человечьи:  там  -
чья-то лысая, как арбуз, голова; тут в низку, отрезанные облаком,  косо-
лапые капитан-Нечесовы ноги поодаль - букет повисших в воздухе волосатых
кулаков.
   Человечьи кусочки плавали, двигались, существовали в рыжем тумане са-
модовлеюще - как рыбы в стеклянной клетке какого-то бредового аквариума.

   - А-а, Половец, давно, брат, пора, давно!
   - Где пропадал, почему не являлся?
   Кусочки человечьи обступили Андрея Иваныча, загалдели, стиснули.  Мо-
лочко нырнул в туман - и пропал. Капитан Нечеса знакомил с какими-то но-
выми: Нестеров, Иваненко, еще кто-то. Но все казались Андрею Иванычу  на
один лад: как рыбы в аквариуме.
   Два зеленых стола были раскрыты. Тусменным  светом  мазали  по  лицам
свечи. Андрей Иваныч просунулся вперед - поглядеть: как играют  тут,  на
куличках, так же ли яро, как в Тамбове далеком, или уж, может,  соскучи-
лись, надоело?
   Над столом висела лысая, как арбуз, тускло блестящая голова, и ровны-
ми рядами разложены были карты. Арбуз морщил лоб, что-то шептал, тыкал в
карты пальцем.
   - Что это? - обернулся Андрей Иваныч к капитану Нечесе.
   Нечеса пошмурыгал носом и сказал:
   - Наука имеет много гитик.
   - Гитик?
   - Ну да. Что вы с неба, что ли, свалились? Фокус такой...
   - Но почему... но почему же никто не играет в  карты?  Я  думал...  -
Андрей Иваныч уже робел, видел - кругом ухмыляются.
   Капитан Нечеса добродушно-свирепо пролаял:
   - Пробовали, брат, пробовали, игрывали... Перестали. Будет.
   - Да почему?
   - Да уж очень у нас много, брат, гениев, да, по части карт. Играют уж
очень хорошо. Да. Не антиресно...
   Андрей Иваныч сконфузился, будто он в том виноват был, что играют  уж
очень хорошо, и отошел.
   Часов в одиннадцать всей ордой двинулись ужинать. И следом из карточ-
ной переплыл в столовую табачный дым, и опять засновали в рыжих  облаках
самодовлеющие человечьи кусочки: головы, руки, носы...
   В столовой увидали печально-длинный и свернутый совершенно противоза-
конно в сторону нос поручика Тихменя. Развеселились.
   - А-а, Тихмень! Ну, как Петяшка?
   - Зубки-то режутся? Хлопот-то, небось, тебе, а?
   Капитан Нечеса блаженно улыбался и ничего теперь на свете не  слыхал:
наливал себе зубровки. Тихмень серьезно и озабоченно ответил:
   - Мальчишка плохенький, боюсь - трудно будет с зубами.
   Залп хохота, развеселого, из самых что ни на есть утроб.
   Тихмень сообразил, устало махнул рукой, сел за стол рядом  с  Андреем
Иванычем.
   На конце стола, за хозяина, сидел Шмит. Он и сидя был выше всех.
   Шмит позвонил. Подскочил бойкий, хитроглазый солдат  с  заплаткой  на
колене.
   "Должно быть, ворует"... - почему-то подумал Андрей Иваныч, глядя  на
заплатку.
   Через минуту солдат с заплаткой принес на подносе  огромный  зеленого
стекла японский стакан. Все заорали, захохотали:
   - А-а, Половца крестить! Так его, Шмит!
   - Морского зверя-китовраса!
   - Это, брат, китоврас называется: ну-ка?
   Андрей Иваныч выпил жестокую смесь из полыни и хины, вытаращил глаза,
задохся - не передохнуть - не мог. Кто-то подставил стул, и о вновь  ок-
рещенномпередохнуть - не мог. Кто-то подставил
   Очнулся Андрей Иваныч от скрипучего голоса, жалобно-надоедно  одно  и
то же повторявшего:
   - Это не шутка. Если б я знал... Это не шутка... Если б я знал навер-
но... Если б я...
   Медленно, трудно понял Андрей Иваныч: это Тихмень. Спросил:
   - Что? Если б что знал?
   - ...Знал бы наверное: мой Петяшка или не мой?
   "Он пьян, да. А я не"...
   Но на этом месте сбил Андрея Иваныча смех и рев.  Хохотали,  ложились
на стол, помирали со смеху. Кто-то повторял последнюю -  под  занавес  -
фразу скоромного анекдота.
   Теперь стал рассказывать Молочко...  рассказывали,  должно  быть,  уж
давно. Молочко раскраснелся, смаковал, так и висели в воздухе  увесистые
российские слова.
   Вдруг с конца стола Шмит крикнул резко и твердо:
   - Заткнись, дурак, больше не смей! Не позволю.
   Молочко дернулся-было со стула вскочил - и сел. Сказал неуверенно