драться не дали - стоял и очесывался.
   Французы собрались в углу, дивились и думали: уйти или  нет?  И  уйти
нельзя: альянс. И остаться неловко: видимо, у русских пошло дело  домаш-
нее.
   - Все-таки... До чего ж они все... ланцепупы какие-то, - поднял вверх
брови адмирал. - Из-за чего это у них?
   Подозвали Молочко. Молочко пытался об'яснить:
   - Из-за сына. Чей сын, ваше превосходительство...
   - Ничего не понимаю, - повел адмирал плечами.
      21. Огонек в теми.
   В собрании - из зала в коридор окошко было прорезано. Зачем, на какой
предмет, неведомо. Так, вот, просто во всех домах тут делали, - ну, и  в
собрании, значит. За то денщикам теперь - полное удовольствие: сбились у
окна и глядят - не наглядятся.
   - У-ух, и дошлый же народ французы эти самые! - самоварно сиял  гене-
ральский Ларька. - Это, брат, тебе, не епонец,  не  манза  какая-нибудь.
Епонец-то пальцем делан, потому...
   Не досказал Ларька: перед господином Тихменем надо было вытянуться.
   Измятый весь, в мокром, в пыли, - ступил Тихмень в коридор - и  стал,
заблудился: куда итти.
   Подумал, свернул влево и по скрипучим ступенькам полез наверх, на ка-
ланчу.
   Яшка Ломайлов неодобрительно глядел ему вслед.
   - И куды, например, прет, и куды прет? Ну, какого ему рожна там надо?
Ох, Ларька, скажу я тебе, и блажные же господа у нас!  Ды  блажа-ат,  ды
блажа-ат, и всяк-то по своему... И чего  им,  кубыть,  еще  надо:  топка
есть, хлеб-соль есть...
   Ларька фыркнул:
   - Дура: хлеб-соль! Это тебе, вот, животине,  хлеба-соли  довольно,  а
которые господа настоящие, не какие-нить сказуемые, так они, брат, мечту
в себе держут, да...
   - Я бы, например, женил бы господина Тихменя, вот это бы так! -  мед-
ленным языком ворочал Ломайлов. - Ребятенок бы ему с полдюжинки, вот  бы
мечтов-то его этих самых - как ветром бы сдунуло...
   Ломайлов выглянул в окно наружу, в ту сторону, где был домик Нечесов.
"Что-то теперь Костенька? Уснул без меня, либо нет?"
   Темь, мгла холодная за окном. Где-то не очень подалеку вопили  благим
матом: карау-ул! карау-ул! Солдаты, очесываясь, зевая равнодушно, слуша-
ли: дело обыкновенное, привышное.
   Поручик Тихмень стоял уж теперь наверху, шаткий, непрочный, длинный.
   - Ну и ха-ра-шо, и ха-ра-шо, и шут с вами, и уйду, и уйду... За  нос,
хм! Вам-то это хаханьки, а мне-то...
   Тихмень толкнул раму, окно распахнулось. Внизу, в темноте, опять кри-
чали караул, громко и жалостно.
   - Ка-ра-ул, ага, караул? А я думаешь, - не караул? А мы, думаешь,  не
кричим? А кто слышит, ну, кто? Ну, так и кричи, и кричи.
   Но все-таки высунулся Тихмень, вставил голову в черное, мокрое  хайло
ночи. Отсюда, с каланчи, виден был веселый  огонек  на  бухте:  крейсер,
должно быть, ихний.
   Был сейчас этот огонек в сплошной черняти  опорой  какой-то  Тихменю,
давал жить глазам, без него нельзя бы.  Маленький,  веселый,  ясноглазый
огонек.
   - Петяшка, Петенька мой, Петяшка...
   И вдруг мигнул огонек и пропал. Может, крейсер повернулся другим  бо-
ком, а может, и еще что.
   Пропал, и приступила темь необоримая.
   - Пе-тяшка, Петяшка мой! Нечеса последний... Никто теперь  не  знает,
никто не скажет... Ой-е-е-е-ей!
   Тихмень горестно замотал головой и хлюпнул. Потекли пьяные  слезы,  а
какие же слезы горчее пьяных?
   Щекой он приложился к подоконнику: подоконник - мокрый, грязный,  хо-
лодный. Холод на лице протрезвил малость. Тихмень вспомнил  свой  разго-
вор, с кем-то:
   - Всякий имеющий детей - олух, дурак, карась, пойманный на  удочку...
Это я, я... Я говорил. И я, вот, плачу о Петяшке. Теперь уже  не  узнать
никогда - чей... Ой-е-е-е-ей!
   Никогда - так крышкой и прихлопнуло пьяного, горького Тихменя.  Запо-
лонила темь необоримая. Огонек погас.
   - Петяшка-а! Петя-шень-ка-а! - Тихмень хлюпал, захлебывался и медлен-
но вылезал на подоконник.
   Подоконник - страсть какой грязный, все руки измазал  Тихмень.  Но  о
сюртук вытереть жалко. Ну, уж как-нибудь так.
   Вылезал все больше, - ах, конца этому нету: ведь  он  такой  длинный.
Пока-то это вылез, перевесился, пока-то это  с  каланчи  торчмя  головой
бухнул во тьму.
   Может и закричал, ничего не слыхали денщики. Они уж и думать позабыли
о Тихмене, блажном: куда-а там Тихмень, когда французы  сейчас  выходят.
Ох, да и молодцы же народ, хоть и жвытки они больно...
   Веселой гурьбой, вполпьяна,  выходили  французы,  скользили  на  сту-
пеньках: "Ах, и смешные же русские эти... ланцепупы... Но  есть  в  них,
есть в них что-то такое"...
   А за французами ползли и хозяева. Коли французы вполпьяна, так хозяе-
вам и сам Бог велел в риз положении быть: кто еще шел - перила  обнимал,
а кто уж и на карачках...
   Тихменя нашли только утром. Перетащили к Нечесам: у них жил живой - у
них, значит, и мертвый. И лежал он покойно в зальце на столе. Лицо белым
платком покрыто: расшиблено уж очень.
   Капитанша Катюша навзрыд плакала и отпихивала мужа:
   - Уй-ди, уй-ди! Я его люблю, я его любила...
   - Ты, матушка, всех любила, по доброте сердечной.  Уймись,  не  реви,
будет!
   - И подумать... Я может, я ви-но-ва-ва-та-а... Господи, да коли бы я,
правда, знала, чей Петяшка-то! Господи, кабы знать-то... а-а-а!  -  сов-
рать бы ему было!
   Ломайлов отгонял восьмерых ребят от дверей: так и липли к дверям, так
в щель и совали нос, ох, и любопытный народец!
   - Яшка, Яшутничек, а скажи: а дяде рази уж не больно?  А  как  же?  А
ведь ушибся, а не больно.
   - Дурачки-и, помер ведь он: знамо, не больно.
   Старшенькая девочка Варюшка от радости так и засигала:
   - Тц-а! Что? Я говолира - не больно. Я говолира! А ты не верил. Тц-а,
что?
   Уж так ей лестно брату нос наставить.
      22. Галченок.
   Уж февраль, а генерал все еще в городе околачивался, все боялся прие-
хать домой. И Шмит лютовал по-прежнему, весь мукой своей пропитался,  во
всякой мелочишке это чуялось.
   Ну, вот, выдумал, например, издевку: денщика французскому языку  обу-
чать. Это Непротошнова-то! Да он все и русские слова позабудет, как  пе-
ред Шмитом стоит, а тут: французский. Все французы эти поганые накурале-
сили: Тихменя на тот свет отправили, а Шмиту в сумасшедшую башку взбрела
этакая, вот, штука...
   Черноусый, черноглазый, молодец Непротошнов, а глаза -  рыбьи,  стоит
перед Шмитом и трясется:
   - Н-не могу знать, ваше-скородь, п-позабыл...
   - Я тебе сколько раз это слово вбивал. Ну, а как "позабыл", а?
   Молчание. Слышно: у Непротошнова коленки стучат друг об дружку.
   - Ну-у?
   - Жуб... жубелье, ваше-скородь...
   - У-у, - немырь! К завтрему, чтоб на зубок знал. Пошел!
   Сидит Непротошнов на кухне, повторяет проклятые бусурманские слова, в
голове жернова стучат, путается, дрожит. Слышит, чьи-то шаги - и вскаки-
вает, как заводной, и стоит - аршин проглотил. Со страху-то и не  видит,
что не Шмит пришел, а пришла барыня, Марья Владимировна.
   - Ну, что ты, Непротошнов, а? Ну, что ты, что ты?
   И гладит его по стриженой солдатской голове. Непротошнов  хочет  пой-
мать, взять ее маленькую ручку, да смелости не хватает, так при  хотеньи
одном и остается.
   - Барыня милая... Барыня милая! Ведь я все - ведь я  все-всешеньки...
Не слепой я...
   Маруся вернулась в столовую. Глаза у ней горели, что-то  сказать.  Но
только взглянула на Шмита - разбилась об его сталь. Опустила глаза,  по-
корная. Забыла все гневные слова.
   Шмит сидел не читая, так. Он никогда не читает теперь не может. Сидит
с папиросой, мучительно зацепился глазами за одну точку - вот, за гране-
ную подвеску на лампе. И так трудно неимоверно на Марусю взглянуть.
   - Ну? О Непротошнове, конечно? - усмехнулся Шмит.
   Подошел к Марусе вплотную.
   - Как я тебя...
   И замолк. Только стиснул больно ее руки повыше локтей:  завтра  будут
здесь синяки.
   На худеньком ребячьем теле у Маруси много теперь цветет синяков -  от
Шмитовых злых ласк. Все неистовей, все жесточе с ней Шмит. И всегда одно
и то же: плачет, умирает, бьется она в кольце Шмитовых рук. А он -  пьет
сладость ее умираний, ее слез, своей гибели. Нельзя, некуда спастись  ей
от Шмита, и хуже всего: не хочется спастись. Вот сказала намедни на балу
Андрею Иванычу - сорвалось же такое: "убейте Шмита". И  не  знает  покою
теперь: а вдруг?
   Не забыл Андрей Иваныч тех Марусиных слов, каждый вечер вспоминал их.
Каждый вечер - один и тот же мучительный круг, замыкаемый Шмитом. Если б
Шмит не мучил Марусю; если б Шмит не захватил его тогда у замерзшего ок-
на; если б Шмит на балу не...
   Главное, тогда не было бы вот этого, что  уж  стало  привычно-нужным:
каждый вечер перед Андреем Иванычем не стоял бы Гусляйкин, не  ухмылялся
бы бланманжейной своей физией, не рассказывал бы...
   "Но ведь, Господи, не такой уж я был пропащий, - думал  ночью  Андрей
Иваныч, - не такой уж... Как же это я?"
   И опять: Шмит, Шмит, Шмит... "Убить. Она не шутила тогда, глаза  были
темные, не шутили".
   И вот как-то вдруг, ни-с-того, ни-с-сего Андрей Иваныч решил:  нынче.
Должно быть, потому, что было солнце, надоедно-веселая  капель,  улыбчи-
вая, голубая вода. В такой день - ничего не страшно: очень  просто,  как
кошелек, сунул Андрей Иваныч револьвер в карман, - очень просто, будто в
гости пришел, дернул Шмитовский звонок.
   Загремел засов, калитку отпер Непротошнов. Шмит стоял посреди  двора,
без пальто, почему-то с револьвером в руках.
   - А-а, по-ру-чик Половец, муз-зыкант! Д-давненько...
   Шмит не двинулся, как стоял, так и стоял, тяжкий, высокий.
   "Непротошнов... При нем - нельзя", - юркнула мысль, и  Андрей  Иваныч
повернулся к Непротошнову:
   - Барыня дома?
   Непротошнов заметался, забился под Шмитовым взглядом: нужно было обя-
зательно ответить по-французски, а слова, конечно, сразу все забылись.
   - Жуб... жубелье, - пробормотал Непротошнов.
   Шмит засмеялся, зазвенел железом. Крикнул:
   - Пошел, скажи барыне, к ним вот, пришли, да-с, гости незваные...
   Андрея Иваныча удержал взглядом на месте:
   - Что глядите? Револьвер не нравится? Не бойтесь! Пока только галчен-
ка вот этого хочу пришибить, чтоб под окном не кричал...
   Только теперь увидал Андрей Иваныч: под тачкой присел, прижухнул гал-
ченок. Крылья до земли опущены, летать не умеет, не может, еще малец.
   Щелкнул выстрел. Галченок надсаженно, хрипло закаркал, крыло  окраси-
лось красным, запрыгал под сарай. Шмит перекосоурил рот, должно  быть  -
улыбка. Прицелился снова: ему нужно было убить, нужно.
   Быстрыми, большими шагами Андрей Иваныч подбежал к сараю, стал  лицом
к Шмиту, к галченку - спиной:
   - Я... я не позволю больше  стрелять.  Как  не  стыдно!  Это  издева-
тельство!
   Шмитовы железно-серые глаза сузились в лезвее:
   - Поручик Половец. Если вы сию же секунду не сойдете с дороги, я буду
стрелять в вас. Мне все равно.
   У Андрея Иваныча радостно-тоскливо заколотилось сердце. "Маруся, пос-
мотри же, посмотри! Ведь я это не за галченка..." С места не двинулся.
   Мигнул огонек, выстрел. Андрей Иваныч нагнулся. Изумленно себя  пощу-
пал: цел.
   Шмит злобно, по-волчьи, ощерил зубы, нижняя челюсть у него тряслась.
   - С-свол... Ну, уж теперь - попаду-у!
   Опять поднялся револьвер. Андрей Иваныч зажмурился:
   "Бежать? Нет, ради Бога, еще секундочку - и все..."
   Почему-то совсем и из ума вон, что в кармане у него тоже револьвер, и
пришел-то ведь затем, чтобы... Смирно стоял и ждал.
   Секунда, две, десять: выстрела нет. Открыл глаза.  Нижняя  челюсть  у
Шмита так прыгала, что он бросил револьвер на земь и нажимал,  изо  всех
сил держал подбородок обеими руками. У Андрея Иваныча все пошло  внутри,
сдвинулось.
   - Мне вас жалко. Я хотел, но не стану...
   Он вынул из кармана свой револьвер, показал Шмиту. Быстро пошел к ка-
литке.
      23. Хорошо и прочно.
   Еще затемно, еще только февральская заря занималась, кто-то стучал  к
Андрей Иванычу в дверь. Хотел Андрей Иваныч "кто там" сказать, да так  и
не сказал, увяз опять во сне. Пришла Маруся и говорила: "А  знаете,  те-
перь я уж больше не...". А что "не" - не досказывает. Но Андрей Иваныч и
так почти знает. Почти уж поймал это "не", почти уж...
   Но в дверь все громче, все надоедней стучат. Делать,  видно,  нечего.
Пришлось Андрею Иванычу вылезть из сна, пришлось встать, открыть дверь.
   - Непротошнов, ты? Что такое, зачем? Что случилось?
   Непротошнов подошел к кровати, нагнулся близко к Андрею Иванычу  -  и
не по-солдатски совсем:
   -  Ваше-бродие,  барыня  велела  вам  сказать,  что  наш  барин  вас,
ваш-бродь, грозятся убить. Так что барыня, ваше-бродь, просила, чтоб  вы
ничего такого, борони Бог, не сделали...
   - Да что, да что такое мне не делать-то?
   Но уж больше слова путного не мог Андрей Иваныч из Непротошнова вытя-
нуть.
   - Не могу знать, ваш-бродь...
   - Ну, а барыня что, Марья Владимировна, что она?
   - Н-не могу знать, ваш-бродь...
   "...О, идол проклятый, да скажи хоть что с ней?"
   Но поглядел Андрей Иваныч в безнадежно-рыбьи глаза Непротошнова и от-
пустил его.
   Остался один, долго лежал в темноте. И вдруг вскочил:
   - Господи! Да ведь если она прислала это сказать, так значит,  она...
Господи, да неужели ж она меня...
   Догнать Непротошнова, догнать, дать ему целковый  последний!  Выбежал
Андрей Иваныч во двор, на крыльцо - Непротошнова и след простыл.
   Но с крылечка Андрей Иваныч уж не мог уйти. Небо - огромное, воздух -
полон сосновым лесом, и море - как небо. Весна. Вот вытянуть бы руки так
- и ринуться вперед, туда...
   Жмурился Андрей Иваныч, оборачивал лицо вверх, к теплому солнцу.
   "Умереть? Ну, что ж... Умереть нам легко. Убить - труднее, и  труднее
всего - жить... Но все, все, и убить - пусть только она захочет".
   Такое солнце, что можно было даже создать себе вот эту нелепицу,  не-
суразность: что она, Маруся, что она и в самом деле... А вдруг? Ведь та-
кое солнце.
   С утра - с зари ее видеть... Ничего - только какая-нибудь малость са-
мая малая, легчайшее касание какое-нибудь, как тогда, -  падал  снег  за
окном... И уж - счастье. С самого утра - до поздней ночи, все - счастье.

   Вот так бы вот, раздевши, побежать бы сейчас туда...
   Сегодня даже с солдатами заниматься было хорошо. Даже Молочко  -  но-
вый.
   Молочко, положим и в самом деле сиял, и телячесть его была важная, не
такая, как всегда.
   - Я имею до вас дело, - остановил он Андрея Иваныча.
   - Что? Э, да скорее, не тяните козла за хвост!
   - Шмит меня просил... можете себе представить?  -  быть  секундантом.
Вот письмо.
   - А-а, вот что... "вот почему Маруся"... Открыл  Андрей  Иваныч  кон-
верт, прыгал через строчки, глотал, ах - поскорее!
   "Во время вчерашнего... с галчененком... Мой дуэльный выстрел... Ваша
очередь... Буду стоять, не шелохнусь, и если... Очень рад буду, мне  по-
ра".
   Конец Андрей Иваныч прочел вслух:
   - Позвольте. Это что ж такое? "...Только Вам одному стрелять. А  если
вам не угодно, мы посмотрим". Позвольте что это за дуэль? Странные  тре-
бования! Это не дуэль, а чорт знает что! Что он думает, - я  стану,  как
он... Вы секундант, вы должны...
   - Я... я ничего не знаю... Он так... он меня послал -  Шмит...  Я  не
знаю, - бормотал Молочко, оробело поглядывал на  широкий,  взборожденный
Андрей-Иванычев лоб.
   - Послушайте, вы сейчас же пойдете и скажете капитану Шмиту, что  та-
кой дуэли я не принимаю. Не угодно ли ему, - оба  стрелять  вместе.  Или
никаких дуэлей... Это чорт знает что!
   Молочко, поджав хвост, побежал рысцой к Шмиту. Захлебываясь,  доложил
обо всем. Шмит курил. Равнодушно стряхнул пепел:
   - Гм, несогласен, вот как? А впрочем, я так и...
   - ...Нет, что ему еще нужно? Можете себе представить: еще накричал на
меня! При чем - я? Это с вашей стороны...  Это  так  благородно,  отдать
свой выстрел, а он...
   "Благородно,   ч-чорт!"   -   Шмит   искривился,   исковеркался:    -
Бла-го-род-но, д-да... Ну, вот вам поручение: завтра вы всем расскажете,
что Половец меня обозвал... негодяем, что я его вызвал, а он  отказался.
Поняли?
   - Господи, да я... Но почему завтра?
   Шмит пристально поглядел на Молочко, усмехнулся нехорошо и сказал:
   - А теперь прощайте-с.
   С каменным, недвижным лицом сидел Шмит один и курил. Револьвер валял-
ся на столе.
   "Разбудить Марусю? Сказать? Но что?  Что  люблю,  что  любил?  И  чем
сильнее любил"...
   Он пошел в спальню. Истерзанная ночными распятьями Маруся мертво спа-
ла. Лицо все измазано было следами слез - как у малого ребенка.  Но  эти
две морщинки около губ...
   Разверзлась Шмитова каменность, проступила на лице смертная мука.  Он
стал на колени, нагнулся было к ее ногам Но... сморщился, махнул рукой:
   "Не поверит. Все равно... теперь не поверит", - и торопливо  пошел  в
сад.
   В саду у клумб копался Непротошнов: хоть бы чем-нибудь  барыню  милую
улыбнуть, - примечал он ведь, обеими руками она бывало к цветам-то тяну-
лась.
   Увидел Непротошнов Шмита - дрогнул, вытянулся, застыл Шмит хотел  ус-
мехнуться - лицо не двинулось.
   "Он - все еще меня боится... Чудак!"
   - Уйди, - только и сказал Непротошнову.
   Непротошнов - подавай, Бог, ноги: слава Богу - целехонек ушел.
   Шмит сел на большой белый камень, уперся левым локтем в колено.
   "Нет, не так... Надо прислониться к стене...  Вот  теперь...  хорошо,
прочно".
   Вынул револьвер. "Да, хорошо, прочно". И та самая пружинка злая  раз-
жалась, освободила.
      24. Поминки.
   Андрей Иваныч сидел и писал письмо Марусе. Может,  это  было  нелепо,
бессмысленно, но больше нельзя - нужно было выкрикнуть все, что...
   Не замечал, что уж стемнело. Не слышал, как вошел и стал  у  притолки
Непротошнов. Бог его знает, сколько он тут стоял, пока насмелился оклик-
нуть:
   - Ваше-бродь... Господин поручик!
   Андрей Иваныч с сердцем бросил перо: опять рыбьеглазый этот!
   - Ну, чего? Все про то же? Убить меня хочеть?
   - Никак нет, ваше-бродь... Капитан Шмит сами... Они  сами  убились...
Вко-вконец...
   Андрей Иваныч подскочил к Непротошнову, схватил за плечи, нагнулся  -
в самые глаза. Глаза были человечьи - лили слезы.
   "Да. Шмита нет. Но, ведь, значит, Маруся - ведь теперь, -  она,  зна-
чит"...
   Во мгновение ока он был уже там, у Шмитов. Промчался  через  зал,  на
столе лежало белое и длинное. Но не в этом дело, не в этом...
   Маруся сидела, в веселенькой бревенчатой столовой. Стоял самовар. Это
уж от себя расстарался Непротошнов, если что-нибудь  такое  стрясется  -
без самовара-то как же? Милая, каштановая, встрепанная головка  Марусина
лежала на ее руках.
   - Маруся! - в одном слове выкрикнул Андрей Иваныч  все:  что  было  в
письме, и протянул руки - лететь: все кончено, все боли...
   Маруся встала. Лицо было дикое, гневное.
   - Вон! вон! Не могу вас... Это все - это вы - я все знаю...
   - Я? Что я?
   - Ну, да! Зачем вы отказались, что вам стоило... Что вам стоило выст-
релить в воздух? Я же присылала к вам... О, вы, хотели, я знаю... вы хо-
тели... я знаю, зачем вам. Уйдите, уйдите, не могу вас, не могу!
   Андрей Иваныч, как ошпаренный, выскочил. Тут же у калитки  остановил-
ся. Все перепуталось в голове.
   "Как? Неужели же она... после всего, после всего... любила? Простила?
Любила Шмита?"
   Трудно, медленно до глубины, до дна добрался - и вздрогнул: так  было
глубоко.
   "Вернуться, стать на колени, как тогда: великая"...
   Но из дома он слышал дикий, нечеловеческий крик. Понял: туда  нельзя.
Больше никогда уж нельзя.
   К похоронам Шмитовым генерал приехал из города. И  такую  поминальную
Шмиту речь двинул, что сам даже слезу пустил, - о других-прочих что уж и
толковать.
   Все были на похоронах, почтили Шмита. Не было  одной  только  Маруси.
Ведь уехала, не дождалась: каково? Монатки посбирала и уехала. А еще то-
же любила, называется! Хороша любовь.
   Взвихрилась, уехала, - так бы без поминок Шмит и остался. Да  спасибо
генералу, душа-человек: у себя те поминки устроил.
   Нету Шмита на белом свете - и сразу,