И на пятый день к вечеру Андрей Иваныч придумал-таки. Напялил пальто,
взял было шашку, - поставил опять в угол.
   - Куда это вы, на ночь глядя? - спросил Гусляйкин и, показалось  Анд-
рею Иванычу, подмигнул.
   - Я... Я не скоро приду, ложись спать.
   На улице снег вчера выпал. Не настоящий,  конечно,  не  русский:  так
только, сверху чуть-чуть.
   "Снег - это не хорошо, хрустит, и от месяца - как днем,  ясно...  Все
равно. Надо же"...
   Андрей Иваныч зуб на зуб не попадал - от холода, что ли? Да нет:  мо-
роз - не Бог весть.
   Окна у Шмитов завешаны были морозным самоцветным узором. Андрей  Ива-
ныч поднялся на цыпочки и терпеливо стал дыханием согревать стекло, что-
бы увидеть, - Господи, если б хоть немного, хоть немного...
   Теперь было видно: они в своей столовой. Дверь оттуда  прикрыта  неп-
лотно, и в гостиной синий полусвет, смутно-острые тени от  пальмы  -  за
тем самым диваном.
   Дрожал, глядел Андрей Иваныч в протаянный круг. Мерзли руки  и  ноги.
Нескоро, может, через полчаса, может, через час, пришла мысль:
   - Стоять и подглядывать, и подглядывать, как Агния  какая-нибудь!  До
чего ж, значит, я... Надо уйти...
   Отошел на шаг - и стал: уйти дальше не  было  сил.  Вдруг  видел:  на
снежном экране окна две тени заколыхались - большая и поменьше. Все  за-
был, кинулся к окну, затрясся, как в лихорадке.
   Проталины в окне затянулись уж снежной дымкой,  ничего  не  понять...
"Господи, что они там делают, что они делают?"
   Маленькая тень поменьшела, стала на колени, а может упала, а может...
К ней нагнулась большая тень...
   Впился, всем своим существом ушел Андрей Иваныч  в  проклятую  темную
завесу, силится ее разорвать...
   - Тр-рах! - стекло треснуло, на лбу ожог боли, мокрое. Кровь...  Отс-
кочил Андрей Иваныч, ошалело глядел на осколки у ног,  стоял  и  глядел,
как вкопаный, - бежать и не подумал.
   Очнулся, - возле него был уж Шмит.
   - А-а, так это вы, муз-з-зы-кант? Подсматривали-с?
   Совсем близко от себя увидел Андрей Иваныч  острые,  бешеные  Шмитовы
глаза.
   - Недурно! Вы здесь быстро ак-климатизировались.
   "Поднять руку? Ударить? Но ведь правда же, но ведь правда..." -  зас-
тонал Андрей Иваныч. И стоял. И молчал.
   - На этот раз... Пош-шли вон!
   Шмит захлопнул за собою калитку.
   ... "Сейчас же, - сейчас! Притти - и пулю в лоб... Сейчас же!" -  по-
бежал Андрей Иваныч домой. Лицо горело, как от пощечин.
   Не мог теперь сказать: отпирал Гусляйкин или нет. Как  будто  нет,  и
все-таки уже сидел Андрей Иваныч за столом и глядел  на  револьвер,  под
лампой - такой противно-блестящий.
   "Но ведь никто же абсолютно не видел. Но и не в этом даже дело. Глав-
ное, что ведь Маруся же одна останется - одна, с ним, ведь он, может, ее
бьет, и если меня не будет"...
   Он спрятал револьвер, запер торопливо на ключ. Дунул на лампу, так  в
сапогах прямо и бухнулся на постель.
   - О, проклятый - о, проклятый трус!
   ...Склизкое, туманное-серое утро. Гусляйкин нещадно расталкивал  Анд-
рея Иваныча:
   - Ваш-бродие, покупочки из города привезли.
   - Что, что такое?.. Какие покупочки?
   - Да ведь вы, ваш-бродь, сами о прошлой неделе заказывали. Ведь завт-
ра-то, чать, Рожество Христово.
   Залеченные сном мысли проснулись, заныли.
   Рождество... Самый любимый праздник. Яркие огни,  бал,  чей-то  милый
надушеный платочек, украденый и хранившийся под  подушкой...  Все  было,
все кончилось, а теперь...
   Было так: он канул на дно, на дне сидел, а над головой ходило мутное,
тяжелое озеро. И оттуда, сверху, доходило все глухо, смутно, туманно.
   Очень странно было Андрею Иванычу надеть на первый день мундир и итти
с визитами. Но, заведенный каким-то заводом, пошел. Поздравлял,  целовал
руки, даже смеялся. Но сам слышал свой смех...
   Где-то, - может у Нестеровых, может у Иваненко, может у  Косинских  -
был спор о поросенке: как его на стол подавать? Бумажной  бахромой  надо
его украшать, или нет? Окорок, конечно, надо, всякому это ведомо, а  вот
поросенка-то как? И когда спросили спорщики Андрей-Иванычево мнение ("Вы
ведь недавно из России - это очень важно") - тут Андрей Иваныч и  засме-
ялся, и услышал: "Я смеюсь? я?".
   В каком-то доме, кажется, у Нечесов, из  столовой  были  видны  через
открытые двери две супружеских, рядом стоящих, брюхатых  кровати.  Глядя
туда и допивая, может, пятую, может, десятую рюмку, Андрей Иваныч неожи-
данно спросил:
   - А что теперь у Шмитов?
   - Чудак, да ведь у вас такое сокровище - Гусляйкин. У него  спросите,
он в кухне у Шмитов день и ночь, - посоветовала кругленькая капитанша.
   От коньяку, от водки, от налегшей плиты ночи - мутное озеро стало еще
глубже, еще тяжелей.
   Андрей Иваныч сидел после визитов у себя за столом, бессмысленно гля-
дел на лампу, не слушал, что там такое рассказывает  Гусляйкин,  стоя  у
притолки. Потом вспомнилось: сокровище. Загорелся Андрей Иваныч и  спро-
сил, не глядя:
   - А у капитана Шмита давно был?
   - Нынче бал. Как же. Там дела, там дела, и-и-и... Комедия!
   Нельзя было слушать Андрею Иванычу - и еще больше нельзя не  слушать.
Весь полыхал от стыда - и слушал. И говорил:
   - А дальше? Ну, а потом что?
   А когда кончил Гусляйкин, - Андрей Иваныч, шатаясь, подошел к нему.
   - К-как ты мне смел такие... такие вещи рассказывать, как ты смел?
   - Ваш-бродь, да вы сами ведь...
   - ...Как ты смел... про нее, про не-е, с-сволочь?
   Хлясь, - так и ушла Андрей-Иванычева рука в бланманже какое-то, в ки-
сельное: такие были у Гусляйкина жидкие щеки. Так это противно: как буд-
то, вот, вымазана теперь вся рука.
      15. Нечистая сила.
   Января двадцать пятого - мученицы Фелицаты память, генеральши Фелица-
ты Африкановны именины. И уж так у генерала Азанчеева заведено: обед  на
Фелицату и вечер званый. Да и не простой обед  и  вечер  не  простой,  а
всегда с закорючкой, с заковыристой загвоздкой какою-нибудь. То поднесет
перед обедом всем офицершам по букету роз: "Пожалуйте, барыни,  голубуш-
ки, сам для вас в оранжерее выводил, сам и рвал". Барыни, конечно, рады,
благодарственны: "Ах, какой вы милый, мерси, какой запах"... Разок  нюх-
нули, другой, да как зачихают все: розы-то табаком нюхательным позасыпа-
ны! А то, вот, на последнем обеде в прошлом, стало быть, году такая была
потеха. Обед состряпал генерал - просто на диво, а уж на  особицу  хвас-
тался бульоном. И правда, - янтарный, как шампанское, островки  прозрач-
ного жира сверху, и засыпан китайской лапшой: и драконы тут, и звезды, и
рыбы, и человечки. После обеда гостям уж ходить не в мочь, - повез гене-
рал гостей кататься, обещал им какую-то диковину показать. И когда  этак
верст с пяток проехали, скомандовал генерал: - стой! -  и  об'явил  всем
своим вернопименины. И
   - А на бульоне-то, господа, не жир это, а касторка сверху плавала.  А
вам никому и в голову не влетело, ха-ха-ха!
   Ну-у... И что тут только же было!
   Надо быть, и в этом году что-нибудь уж такое да будет. Хоть  и  удрал
генерал в город от Шмита, хоть и сидит там по сию пору, но не может того
быть, чтобы к Фелицатину дню не вернулся. Как же, ведь уже капитан Нече-
са, за вечным отпуском командира - старший, получил генеральский  приказ
согнать всех солдат и начать работы - поле утрамбовывать...  Всякие  эти
занятия там да стрельбы, конечно, похерили: этого добра - каждый день не
оберешься, а генеральшины-то именины раз в году, чай, бывают.
   И рассыпались солдатики по всему по полю  за  пороховым  погребом,  -
ровно муравьи серые. Еще слава-те, Господи, туман потянул да  оттеплело,
а то бы землю никаким каком не угрызть. Оно, правда, грязновато,  рассу-
солилась глина, мажется, липнет, и глядят все солдаты алахарями. Ну,  да
тут уж ничего не попишешь: служба. И роются, роются, тачки таскают,  ко-
пошатся серые, смирные, вдвое согнутые. Не то на поле бега будут, не  то
еще что: до Фелицатина дня - ни  одной  живой  душе  не  известен  гене-
ральский секрет...
   В сторонке, на чураке сидел Тихмень, отвернувшись: надзирал за  рабо-
тами. Все ему было тошно: перемазанные чумички-солдаты и смирная их точ-
нотакность. И туман - желтый гад ползучий, и пуще всего,  сам  он,  Тих-
мень.
   В самом деле: какой-то сопливец Петяшка, - и вдруг, все идет к чорту.
Раньше было все так ясно: были "вещи к себе", до которых Тихменю никако-
го не было дела, и были "отражения вещей" в Тихмене, Тихменю покорные  и
подвластные. И вот - не угодно ли! Прямо какая-то нечистая  сила  всели-
лась ей-Богу.
   ... Церковь, солнечный луч, Тихменя кто-то из больших уводит за руку,
а он карачится, хочет еще послушать, как кликуша выкликает - любопытно и
жутко: в одно время и своим кличет, бабьим голосом - и чужим, собачьим.
   "Да. Разве не собачье все это? И эта гадость,  любовь  эта  самая,  и
паршивый щенок Петяшка?"
   А собачий голос - а нечистая сила - в Тихмене скулит:
   "Петяшка... Ах, как же бы это узнать? Наверняка бы? Чей же Петяшка, в
самом деле?"
   - Здравствуй, Тихмень! О чем замечтался?
   Вздрогнули оба Тихменя, - настоящий и собачий, - сомкнулись в одного,
один этот вскочил.
   Пред Тихменем в коробушке, в таратайке казенной, сидела капитанша Не-
чеса. Нынче в первый раз она встала с постели, и первый ее выезд  был  к
генеральше, или, собственно, - к Агнии. Душа горела - все дотошно разве-
дать, как и что было у генерала с Маруськой этой  Шмитовой.  "Ах,  слава
Богу, наказал ее Господь за гордыню, а то этакая  принцесса  на  гороши-
не"...
   Посудачила, ямочками поиграла, укатила капитанша. И сейчас же на  чу-
раке опять уселось двое Тихменей, затолкались, заспорили.
   Собачий Тихмень молвил:
   - А капитан-то Нечеса остался ведь один теперь, да-с...
   И с присущим ему собачьим нюхом отыскал какую-то, человеку  невидную,
тропку, побежал - и закрутил, и зарыскал по ней. Долго кружил и вдруг  -
стоп, нашел, вынюхал:
   - Олух же, олух же я! Ну, конечно, пойти и спросить самого  капитана.
Уж он-то знает, чей Петяшка... Ему - да не знать?
   Тихмень встал, поманил к себе пальцем Аржаного.
   - Ну, как у нас дела?
   В строю разиня - тут, в земляном деле, Аржаной - козырь и  мастак,  и
за всех ответчик.
   - Да так что, ваш-бродь, пошти все уж урки свои кончили. Рази там ка-
ких-нить штук-человек десять осталось...
   - Штук-человек десять? Ну, ладно. - Тихмень махнул рукой:
   - Кончайте без меня, я пойду. Ты пригляди, Аржаной.
   Торопливо Тихмень вбежал в Нечесовскую столовую. Слава Богу,  капитан
дома.
   Перед капитаном стоял солдат. Капитан Нечеса очень важно отсыпал  по-
рошок. Подбросил, прикинул на ладони: годится.
   - На вот, во здравие пей. Ну, что там, что там?..
   Мнил себя Нечеса очень недурным лекарем. Да и солдат к  нему  веселей
шел, чем к фельдшеру, или, там, к доктору: те-то уж больно мудрены.
   Одно горе: уже пять лет утянул кто-то из пациентов  у  Нечесы  "Школу
здоровья", и остался у капитана только "Домашний скотолечебник".  Делать
нечего, пришлось по скотолечебнику орудовать. И, ей-Богу, не хуже  выхо-
дило: что ж, правда, велика ли разница? Устройство одно, что у человека,
что у скотины.
   После медицины у капитана настроение бывало расчудесное. Пощекотал он
Тихменю ребра:
   - Ну, что брат-Пушкин?
   - Да вот, хотел, было, я спросить...
   - Нет, брат, ты сначала садись, выпей, а там - увидим.
   Сели. Выпили, закусили. Опять собрался Тихмень с духом, издалека стал
под'езжать: то да се, да как, мол, Петяшку будет трудно на  ноги  поста-
вить... Но капитан Тихменю живо окорот сделал:
   - За обедом? О высоких материях? Да ты спятил! Видать, в медицине  ни
бельмеса не понимаешь. Разве можно - такие разговоры, чтоб кровь в голо-
ву шла? Надо, чтоб вся в желудок уходила...
   Ах, ты Господи! Что ты будешь делать? А тут еще  влетели  все  восемь
капитановых оборванцев и с ними Топтыгин на задних лапах -  денщик  Яшка
Ломайлов.
   Нечесята хихикали, шептались, заговор какой-то. Потом, фыркая, подле-
тела к Тихменю старшенькая девочка Варюшка
   - Дядь, а дядь, у тебя печенки есть? А?
   - Пече-печенки, - залился капитан.
   Тихмень морщился.
   - Ну, есть, а тебе на что?
   - А мы нынче за обедом печенку с'едали, а мы за обедом...
   - А мы за обедом... а мы за обедом... - запрыгали, захлопали,  заора-
ли, кругом понеслись ведьмята. Не вытерпел капитан, вскочил,  закружился
с ними, - все равно, чьи они: капитановы, ад'ютантовы, Молочковы...
   Потом все вместе играли в кулючки. Потом составляли лекарства:  капи-
тан и ведьмята - доктора, Яшка Ломайлов - фершал, а Тихмень - пациент...
А потом уж пора и спать.
   Так и остался Тихмень на бобах: опять ничего не узнал.
      16. Пружинка.
   Нарочно, смеху для, распустил Молочко слух, что генерал  вернулся  из
города. И Шмит на этом поймался. Сейчас же закипел: иду!
   Он стоял перед зеркалом, сумрачно вертел в руках крахмальный воротни-
чек. Положил на подзеркальник, позвал Марусю
   - Пожалуйста, погляди вот - чистый? Можно еще надеть? У  меня  больше
нет. Ведь, у нас ничего теперь нету.
   Узенькая - еще уже, чем была, с двумя морщинками похоронными по углам
губ, подошла Маруся.
   - Покажи-ка? Да, он... да, пожалуй, еще годится...
   И, все еще вращая воротничек в руке, глаз не спуская с  воротничка  -
сказала тихо:
   - О, если бы не жить! Позволь умереть... позволь мне, Шмит!
   Да, это она, Маруся: паутинка - и смерть, воротничек - и не жить...
   - Умереть? - усмехнулся Шмит. - Умереть  никогда  не  трудно,  вот  -
убить...
   Он быстро кончил одеваться и вышел. По морозной, звонкой земле шел  -
земли не чуял: так напружены были в нем все жилочки, как стальные  стру-
ны. Шел злобно-твердый, отточенный, быстрый.
   Ненавистно-знакомая дверь, обитая желтой клеенкой, ненавистно-сияющий
генеральский Ларька.
   - Да их преосходительство и не думали, и не приезжали вот ей-Боженьку
же, провалиться мне.
   Шмит стоял упруго, готовый прыгнуть, что-то держал наготове в  карма-
не.
   - Да вот не верите, ваше-скородь, так пожалте, сами поглядите...
   И Ларька широко разинул дверь, сам стал в стороне.
   "Если открывает - значит нету, правда... Вломиться - и опять остаться
в дураках?"
   Так резко повернулся Шмит на пороге, что Ларька назад даже  прянул  и
глаза зажмурил.
   Шмит стиснул зубы, стиснул рукоятку револьвера, всего себя  сдавил  в
злую пружину. Разжаться бы, ударить! Побежал в казармы - почему,  и  сам
того не знал.
   В казарме - пусто-чистые из бревен стены. Все были там, за  пороховым
погребом, - что-то никому не ведомое устраивали к  генеральшиным  имени-
нам. Один только дневальный сонно слонялся, - серый солдатик, все у него
серое: и глаза, и волосы, и лицо - все, как сукно солдатское.
   Шмит бежал вдоль бревенчатой стены, мигали в глазах  оголенные  нары.
За погон что-то задело, - глянул на стену, вверх: там  -  на  одной  пе-
тельке качалась таблица отдания чести.
   Шмит рванул таблицу:
   - Эт-то что такое? Ты у меня...
   И так ударил голосом на "эт-то", так развернул  в  этом  слове  мучи-
тельную ту пружину, что вышло, должно быть, страшным простое "это":  се-
рый солдатик шатнулся, как от удара.
   Но Шмит был уж далеко: этот серый - не то. Шмит бежал туда, где рабо-
тали, - к пороховому, где было много.
   Только трех солдатиков нынче, вот, и не погнали на работы: в  казарме
дневального, у погреба - часового и красильщика, который патронные ящики
красил.
   А красил ящики не какой-нибудь дуролом, какой не  знает  и  грунтовки
положить, - красил ящики рядовой Муравей, своего дела мастер  известный.
Не то что-что, а даже когда спектакль ставили о  запрошлом  году:  "Царь
Максимьян и его непокорный сын Адольфа" - так даже для спектакля все ря-
довой Муравей расписывал. И он же, Муравей, на гармошке  первый  специа-
лист: как он - страдательную сыграть никто не мог. Рядовой Муравей  себе
цену знал.
   И, вот, стоял он маленький, чернявый, будто даже и не русский,  стоял
и душу свою тешил. Ящики-то зеленым помазать - это еще дело годит. А по-
ка что, зеленью и подгрунтовкой белой, расписывал он на ящике вид:  реч-
ка, как есть живая ихняя Мамура-речка, а над речкой - ветлы, а над ве...

   - А-ах! - как гром разразила его сверху Шмитова рука.
   - Т-ты красишь? Ты... красишь? Я... тебе... что... велел?
   И еще что-то кричал Шмит - может, и не слова даже, очень даже просто,
что не слова, - кричал и бил прислонившегося к зарядному ящику  Муравья.
Бил - и все больше хотелось бить: до крови, до стонов,  до  закатившихся
глаз. Так же неудержно, как раньше хотелось без конца  тоненькую  Марусю
подымать на руки, целовать - неудержно.
   Со страху ли, или уж больно большим преступником видел себя  Муравей,
но только не кричал он. А Шмиту попритчилось тут упрямство.  Нужно  было
одолеть, нужен был... нужен был - задыхался Шмит - нужен был крик, стон.

   Шмит вытащил из кармана револьвер - и только тут Муравей заорал  бла-
гим матом.
   На поле за пороховым погребом услыхали. Размахивали  руками,  прыгали
через канавы, неслись сюда черные фигуры. И впереди был  Андрей  Иваныч:
он дежурил сегодня с солдатами.
   Шмит поглядел на Андрея Иваныча, что-то  хотел  ему  сказать,  но  уж
близко дышали, запалились, бежавши, солдаты. Шмит махнул рукой и медлен-
но пошел.
   Солдаты стояли в кругу вкруг лежащего, вытягивали головы, долго никто
не насмеливался подойти. Потом вылез, кряхтя, из середины  неуклюже-сте-
пенный детина, присел на карачки к Муравью:
   - Э-эх, сердешный, как он тебя, знычть, ловко оборудовал...
   Андрей Иваныч узнал Аржаного. Аржаной приподнял голову Муравью и уме-
ло, как будто это не впервой ему, обматывал ситцевым платком.
   "Да, это Аржаной, тот самый, что манзу убил. Тот самый..." - И  заду-
мался Андрей Иваныч.
      17. Клуб ланцепупов.
   Все уж это знали, что Шмит совсем, как бешеный, бегает. И когда  неж-
данно-негаданно вошел он в столовую собрания, все, как по команде,  при-
тихли, прижухли, даром, что навеселе были.
   - Ну, что ж вы, господа? О чем? - Шмит оперся о стол, с  тяжелой  ус-
мешкой.
   Все сидели, а он стоял: вот это будто, самое неловкое и было,  верте-
лись. Кто-то не вытерпел и вскочил:
   - Мы... мы ане-анекдот...
   - Ка-акой анекдот?
   ... "Какой?" Как нарочно, вылетели все из головы: какой же. "А  вдруг
он нюхом учует, что мы говорили о нем и..."
   Выручил капитан Нечеса. Поковырял сизый свой нос и сказал:
   - А мы... это, да, армянский - знаешь? Одын  ходыт,  другой  ходыт...
двэнадцатый ходыт, что такой?
   Шмит почти улыбнулся:
   - А-а, двэнадцатый ходыт? Стало быть, капитан-Нечесовы дети...
   Все подхватили, загоготали облегченно:
   "Что же, он даже и ничего вовсе, даже и шутит"...
   Шмит обвел их всех острыми, железно-серыми  глазами,  каждого  ощупал
отдельно и сказал:
   - Господа, а не осточертело вам здесь? Не пора ли чего-нибудь этакого
похлеще? А? Не ахнуть ли нам в город, в ланцепуповский клубик, например?
Чуть ли не с год ведь не были.
   Шмит глядел, искал: "Поедут - не поедут? А вдруг - поедут, и  мы  там
где-нибудь встретим Аза... Азанчеева? Вдруг - ведь может же"...
   Публика оживилась.
   - Теперь? Да ведь о полночь уж... С ума спятить! -  всю  ночь  переть
туда - ехать... Ветер, качать будет...
   - Ну-с? Как же? - усмешкой хлестнул Шмит Андрея Иваныча, уперся в ши-
рокий Андрея-Иванычев лоб.
   Андрей Иваныч вышел вперед и сказал, хотя и не знал даже толком,  что
за клуб такой ланцепупов, - сказал:
   - Я еду.
   Лиха беда начать, а там уж пойдет. Загалдели: - и я,  и  я!  Засуети-
лись, застегивали шинели, пошли к берегу. Не поехал только Нечеса.
   На воде был такой холодина, что все языки подвязались. Свистел,  жуть
нагонял ветер. Дремали, сидя. Без конца, всю  ночь,  колотилась  головою
волна о железный борт.
   Под'езжали на рассвете. Медленно, презрительно, величаво выкатывалось
из воды солнце. Сразу стало стыдно клевать носом, вскочили,  глядели  на
непроснувшийся, розово-синий